Глава двадцать шестая
Вступление в Лондон
…Я Правде верно издавна служу
И расскажу ему, кто здесь трудился,
А кто здесь жил плодом трудов чужих.
И Правда вас тогда труду научит,
Не то — ячменным хлебом вам питаться
Да воду ключевую только пить!
Слепой, хромой, закованный в колодки
Пускай со мной пшеничный хлеб вкусят,
Пока господь не дал им исцеленья.
А вы, притворщики, работать в силах:
Пасти ли скот иль охранять посевы,
Копать ли рвы иль молотить на гумнах,
Месить известку и возить навоз.
Но вы погрязли в лени и обмане,
И лишь по милости вас терпит бог!..
Уильям Ленгленд Видение о Петре Пахаре
Двенадцать пар весел одновременно легли на воду, гребцы сделали энергичный взмах, и королевская лодка отошла от причалов Тауэра. До Ротерхайта, расположенного на другом берегу, чуть ниже по течению, было рукой подать. Река сама несла, куда надо.
Сопровождать Ричарда вызвались граф Арондел, только что назначенный временным хранителем печати, эрл Солсбери и Бомонт. Примас и казначей присоединились в самую последнюю минуту, рассудив, что присутствие короля может оказаться куда более верной защитой, чем пушки Тауэра. Заранее договорившись, они поджидали его возле лодок. Продуманы были не только словесные аргументы, но даже наряд. Отставленный канцлер облачился в золоченую митру и епископскую далматику, а Ричард Хелз зябко кутался в черную мантию госпитальера.
Солсбери сперва заартачился, но примас весьма кстати напомнил ему, что на переговорах неизбежно будут затронуты интересы церкви.
— Я готов отказаться от Кентерберийского диоцеза, — брезгливо швырнул он наиболее веский довод. — Но митру епископа властен отнять у меня только папа.
— Или меч, — словно бы про себя, но достаточно громко сказал Арондел. — Вместе с головой.
Над водой курился туман, и противоположный берег скрывала непроницаемая завеса. Но уже явственно различался бьющий по нервам многоголосый гул. «Босоногая голытьба», как презрительно выразился верный себе Симон Седбери, загодя спустилась с холмов Блекхиза и заполнила всю прибрежную полосу королевского манора. Ее ощутимое с каждым гребком нарастающее давление леденило кровь.
Словно сквозь промасленную бумагу выступили неясные очертания известковой осыпи, лужок, прохудившиеся мостки причала. Ни отдельных голов, ни тем более лиц еще нельзя было различить. Плотно сомкнутая толпа казалась грозовой тучей, упавшей с небес.
С берега заметили и узнали ярко-синюю, расписанную золотом лодку. Разноголосый гомон пронзили ликующие крики, приветственные возгласы, смех.
Однако в ушах Хелза и Седбери они прозвучали как вопли угрозы и ненависти. Даже имя свое, сопряженное с глухим и коротким, как последний вздох, словом, явственно различил чуткий госпитальер.
— Слышите, ваша милость? — казначей уже не владел собой. — Словно все дьяволы вырвались разом из преисподней! Они убьют вас!
— Не приставать! — не выдержал и стойкий как кремень примас. — Королю угрожает опасность! Не дай господь нам попасть в их руки…
— Назад! — взвизгнул фальцетом Ричард.
Паническая дрожь передалась остальным, захватив даже матросов. Весла врезались в воду, взорвавшуюся фонтанами брызг. Лодка описала волнистую дугу и полетела к Тауэру.
— Измена! Измена! — яростно откликнулся уходящий берег.
— Ты жестоко поплатишься! — злобно бросил примасу Ричард Арондел.
— Теперь все погибло, — поник головой Солсбери. — Какой позор!
Набиравшее высоту солнце растопило туман. Стало заметно, что не только в лугах Ротерхайта, но и на северном берегу, вдали за холмом святой Екатерины, на котором возвышался четырехугольник Тауэра, копошатся люди. Осыпая проклятиями изменников, они возмущенно перекликались через Темзу.
— Зачем ты увозишь от нас короля, «разбойник Хоб»? — отчетливо долетали отдельные возгласы. — Смерть архиепископу! Мы хотим видеть нашего короля! Хо-тим-видеть-ашего-о-о-ля!
Лодка, словно в нерешительности, закачалась на середине реки.
— Король обязательно выслушает вас! — сложив руки рупором, прокричал находчивый Солсбери. — А сейчас расходитесь, вы одеты неподобающим образом, чтобы говорить с его милостью.
Сидевшим в лодке казалось, что он с блеском вышел из положения. В их глазах соблюдение придворного этикета было достаточно веским доводом.
Но кентцы на южном берегу и эссексцы на северном, очевидно, полагали иначе.
Как и давеча, короля первым встретил лондонский мэр. Его верноподданническая бодрость и оптимизм действовали успокоительно. Доложив об успешной миссии олдерменов, он окончательно запутал правительство. Уильяму Уолуорсу действительно казалось, что столица превосходно подготовлена к обороне. Весь город был разбит на кварталы, подчиненные одному из олдерменов. На самые ответственные посты мэр расставил либо представителей собственной гильдии, либо тесно связанной с ней продовольственной мафии. Называлась она, разумеется, более благозвучно — Союз цехов. Он объединял мясников, рыбников, пекарей и виноделов. Но и древнее сицилианское название прочно вошло в лондонский сленг. По крайней мере, на Ломбард-стрит оно было в большом ходу.
За внешним благополучием скрывались, однако, подводные течения, о которых грубый, признающий только голую силу Уолуорс едва ли догадывался. Слишком уж упоен он был собственным процветанием, чтобы отвлекаться на какие-то нюансы. Он и слова такого не знал, что ничуть не помешало ему достичь завидных высот. Полновластный хозяин Лондона, богатей, того и гляди, достанутся золотые шпоры. О чем еще можно мечтать? На пирах знати сидит на высоком конце, жена давно «мадам» и носит шлейф на целый локоть длиннее, чем у самой королевы.
Даже крах заведений, отданных на откуп фламандкам, не обескуражил главу городского совета. Уж он свое наверстает, дай срок.
О том, что все подмастерья города образовали нечто вроде гильдии, противостоящей мастерам, он в общих чертах был осведомлен. Доходили до него и слухи про то, что эти самые подмастерья готовятся атаковать ворота с внутренней стороны, едва начнется штурм. Но олдермены рапортовали, что на вверенных им участках никаких тревожных признаков не наблюдается, и Уолуорс сразу же успокоился. Он был смел, самоуверен и глубоко презирал оборванцев.
За охрану главных ворот несли ответственность такие почтенные советники, как Уолтер Сайбил, Уильям Тонг, Джон Хорн. И вообще все кварталы, примыкающие к Олдгейту и мосту, находились под полным контролем мясников и торговцев домашней птицей. Эти парни не подкачают, на них мэр мог положиться, как на себя самого.
Пройдоха Хорн сумел обвести вокруг пальца даже главаря босоногих. Так застращал артиллерией, что они едва ли решатся подойти на расстояние выстрела. Громить заведения куда легче, чем карабкаться по лестнице под огнем бомбард. Будет жаль, если наглому сброду так и не придется отведать пороха! Уолуорс прямо так и заявил на тайном совете, не обращая внимания на фырканье Солсбери, трусишки и чистоплюя. Верным до гробовой доски хотел выглядеть лондонский мэр в глазах магнатов, пусть излишне запальчивым и немножечко ограниченным, но зато безусловно преданным и отважным. Таковым он и выглядел, но этим одним далеко не исчерпывалась многогранность его натуры.
На тот случай, если Лондон все же придется сдать, предусмотрительный отец города разработал проект секретной договоренности, определяющей отношения Гилдхолла с повстанческой армией. Оставшись наедине с вождями, Хорн, следуя прямому указанию Уолуорса, огласил все пункты этого хитрого документа. Уолтер Тайлер принял их без оговорок, о чем Уолуорс узнал в тот же вечер. В одном только дал маху прожженный хитрец. Он и мысли не допускал о том, что почтенные олдермены добровольно откроют врагу городские ворота.
Пока Уолуорс отирал бока в лабиринтах Тауэра, восставшие вошли в непосредственное соприкосновение с передовыми постами.
— Опустить цепи! — скомандовал олдермен Сайбил, как только показались копья с алыми георгиевскими крестами. — Эти люди из Кента — друзья короля.
Охрана была заранее снята — капитан и его солдаты получили три фунта и бочонок эля в придачу, — замки на цепях разомкнуты. Увидев такое, торговцы в мясном ряду подняли галдеж.
— Ты что, рехнулся, мастер? — орали они, размахивая острыми как бритва ножами. — Или не знаешь, что натворили вчера твои кентцы?
— Разбили тюрьму! — потрясал кулаками здоровенный детина, обвешанный плетенками с гогочущими гусями.
— Повыпускали злодеев! — торопились подсказать соседи.
— Сожгли заведения лорда-мэра!
— Зарезали!
— Ограбили!
Гам стоял несусветный.
— Ну что ж, — пожал плечами достойный олдермен, выждав, пока собратья из родственной гильдии слегка поостынут. — Все это следовало сделать еще лет двадцать назад. Тогда бы нам не пришлось переживать нынешних неурядиц.
— Все растащат!
— Поубивают!
— Сожрут!
— Успокойтесь, почтенные, — увещевал Сайбил. — Не вмешивайтесь, пожалуйста, не в свое дело. Все обговорено. Убытки будут возмещены до последнего фартинга. Вы еще получите изрядный барыш. Отбоя не будет от покупателей, смею вас уверить.
Кентское ополчение уже растекалось по тесно застроенным закоулкам, вознесенным на шестьдесят футов над урезом воды. Колыхалась пена у подножия каменных арок, стучали копыта, скрипели разболтанные оси телег.
— Привет тебе, Джон Шерли! — Сайбил едва отбился от наседающих скандалистов. — Добро пожаловать в Лондон.
— Я провожу тебя в Сити, — неизвестно откуда вынырнул Уил Хоукер, проникший в город еще накануне.
— С кем, с кем обговорено? — не отставал от олдермена продавец гусей.
— С мэром, дуралей, отвяжись от меня, ради бога!
Джон Фарингдон, которого вместе с Уилом Хоукером тайно приютил у себя советник Хорн, встречал эссексцев, подступавших к Олдгейту. Вопреки строжайшему приказу Уолуорса, ворота были гостеприимно распахнуты. От лица Гилдхолла восставших радушно приветствовал олдермен Тонг. Солдат и тут на месте не оказалось. Позвякивая новеньким серебром в кошельках, они объедались в таверне «Лебедь» гентскими колбасами, которые щедро заливали пивом, сваренным по рецепту древнего фландрского короля Гамбривиниса.
Фарингдон, не терявший времени даром, имел при себе план города, на котором крестиками были отмечены дома изменников, подлежащих казни.
— Рад тебя видеть живым и здоровым, Джек! — бросившись наперерез, он вцепился в узду и завернул лошадь. — Нам с тобой не сюда.
— А куда же? — удивился Строу, отирая локтем копоть со лба.
— В Хайберн, к «разбойнику Хобу»! Пора рассчитаться.
— Он свое получит, — ухмыльнулся Строу, — можешь не волноваться. А пока я должен разместить народ.
— Тебе виднее, Джек, работы и тут хватает! Были бы руки.
Фарингдон проводил глазами большой отряд ополченцев из Биллерикея.
— Как идут!.. Это все твои люди?
— Теперь мои. Им заморочил голову какой-то прощелыга бейлиф, но едва я появился в лагере, он поспешил дать деру. Казну прихватил, подлец! Поймаю — повешу.
С двух сторон вступали в столицу отряды, отчетливо разделенные значками сотен и городов на небольшие группы.
Подмастерья, ученики, матросы, угольщики, рыбаки, землекопы, побросав работу, выбежали на улицу. Сорокатысячный Лондон, далеко уступавший Парижу, Генуе и многим другим городам континента, никогда не видел такого людоворота. Беднота ликовала, что пришла долгожданная Правда на землю, а мелкие торговцы уже смекали, какой из этого может выйти навар.
По-своему они тоже были рады почти до беспамятства, потому что вместе со всеми страдали от притеснений, ненавидели магнатов-изменников и своего мэра.
Прислуга не успевала таскать снедь. Трактирщики и владельцы таверн из кожи вон лезли, стараясь угодить клиентам и прижать нос сопернику. Отрадная весть о том, что гости расплачиваются полновесным серебром, передавалась из уст в уста. Шипела приправленная петрушкой яичница, бурлили котлы с увесистыми кусками мяса, румянилась птица на вертелах. Красные от жара печей, выскакивали остудиться пирожники. Фландрские мастера предлагали связки колбас — вареных, копченых, с кровью, ливером, мозгом, щедро нашпигованных жиром, благоухающих мускатом и майораном.
Торговля, хиревшая день ото дня, обещала обернуться солидной прибылью. Только успевай поворачиваться: за едоками дело не станет — не счесть.
Олдермены, ответственные за свои кварталы, разводили по трактирам и странноприимным домам. Лондон проявил себя гостеприимным городом.
Но недосуг было пировать да залеживаться на сене. Перехватив кусок-другой и прохладившись глоточком пива, повстанцы спешили занять место в строю. Перед каждым отрядом стояла своя задача.
Большая часть армии в сопровождении всадников направилась к Стрэнду, где находился дворец Джона Гонта — знаменитый Савой. Кентские маноры герцога уже лежали в развалинах. Его табуны чистокровных коней, рогатый скот и немалые запасы пшеницы были проданы по самой дешевой цене батракам и крестьянам.
Обо всем об этом герцогу, роняя слезы, отписал управляющий Томас Газельден. Но Ланкастер, чьи войска заняли позиции вдоль реки Твид, не торопился с походом на Лондон. Ждал, какой оборот приобретут события. Оборот получился крутой, даже ошеломляющий. Гонт еще сокрушался над письмом Газельдена, а самый роскошный в Европе, новенький, с непросохшей штукатуркой дворец уже обратился в дымящиеся руины.
Известие о разгроме Савоя он получит не через герольда, а непосредственно от потерпевших, из их искаженных страданием уст. Впрочем, страданием сугубо морального свойства. Семье Гонта не только не причинили ни малейшего вреда, но и позволили беспрепятственно покинуть город.
— Истребить магнатов, — разъяснял Джон Болл, — это значит уничтожить саму возможность неравенства божьих созданий. Смерть заслужили изменники и палачи, а дети и матери тут ни при чем.
— Чтобы истребить сорняки, надо выполоть корни, — не соглашался Джек Строу.
Но на военном совете он и его подручные остались в меньшинстве.
— Мы взяли оружие, чтобы вернуть на землю справедливость, честь и милосердие, — Тайлер пресек ожесточенные споры. — Народ назвал своих притеснителей, и они получат по заслугам. Но ни один волос не должен упасть с головы неповинного. Справедливость для всех — это и мир для всех.
— Так не бывает, — Строу сопротивлялся до последнего. — Разве дети не станут мстить за отцов, когда мы покараем всех изменников? Срубить голову Гонту, чтобы погибнуть от руки его сына? Ты этого хочешь?
— Я хочу мира и правды. Карать человека должно по деяниям его, но не намерениям.
Ненависть к герцогу выместили на его джекке, геральдическом наряде, сплошь унизанном бесценными самоцветами. Вонзив в землю копье, брентвудские крестьяне повесили сверху этот ослепительный джекк и открыли стрельбу по пугалу с розами из рубинов. Выпустив с десяток стрел, изрубили все топором на мелкие кусочки.
Автор «Английской хроники» и прочие летописцы наперебой расхваливали непревзойденное изящество и роскошь ланкастерского отеля, причисленного чуть ли не к чудесам света. Хайбернский палас казначея, прозванный «Вторым парадизом», не шел ни в какое сравнение с благородным Савоем, соединившим в себе архитектурный гений Италии, изысканный вкус Парижа и непомерное тщеславие, присущее самому Гонту. Дом словно уподобился зеркалу, в котором отражался хозяин, вернее, олицетворяемая им власть — надменная, пышно-громоздкая и духовно пустая. Зодчий, сумевший воплотить в камне столь многозначный комплекс, был не только гением, но и безумцем. Его творение поражало эклектичным сочетанием ордеров, тяжеловесной избыточностью всяческой лепнины и арабесок, математической чистотой пропорций. Могучие подпружные арки, резные квадрифолии окон, витые пинкали на болезненно суживающихся контрфорсах — все по отдельности казалось чужим, с торопливой жадностью выхваченным из разных рук, но обретшим величие в случайном слиянии.
Под стать было и внутреннее убранство дворца, хранившего несметные сокровища в монете, золотой посуде, драгоценных камнях и знаменитом герцогском гардеробе, ставшем притчей во языцех. По части шика и умения пустить пыль в глаза кастильский претендент далеко обогнал прочих властителей христианского мира, включая самого императора.
Для «Бедных проповедников», и прежде всего Джона Болла, Савой был воплощенным царством Сатаны, с его глумливой наглостью, кичливостью, развратом.
На совете командиров разработали специальную инструкцию:
«Никто, под страхом смерти, не должен пытаться присвоить себе что-либо из имеющегося или могущего быть найденным имущества, но следует разбивать на мелкие кусочки имеющиеся в изобилии в этом доме золотые и серебряные блюда и посуду; бросать их в Темзу или в клоаки. Одежды из золотой и серебряной парчи, из шелка или бархата следует разрывать, а кольца и украшения, усеянные драгоценными камнями, должны быть истолчены в ступках, чтобы ими нельзя было больше пользоваться».
Новая власть еще не успела пустить корни и, как любая власть, остро нуждалась в средствах. Но восстание, взлетая на гребень волны, хотело сохранить незапятнанными знамена. Правда была превыше всего.
Из двадцати с лишним тысяч крестьян и ремесленников, окруживших Савой, нашелся только один, кто не устоял перед искушением. Незадачливого воришку, польстившегося на обломок серебряного подноса, бросили в пламя. Та же участь постигла и пьяниц, забравшихся в винные погреба. Свалившись замертво возле бочек, они так и остались там, погребенные под рухнувшим сводом.
Как пылало капище златого тельца, подожженное с четырех сторон! Как рвались бочонки пороха и падали балки! Слезы счастья текли по щекам. И белоснежное покрывало Правды некасаемо проплывало в дыму.
От Савоя повстанцы направились к Темплу. После истребления ордена тамплиеров храм-крепость достался иоаннитам, а затем перешел в личную собственность «разбойника Хоба». Казначей, умевший из всего извлекать доход, сдавал помещение корпорации адвокатов. Этого было вполне достаточно, чтобы сровнять с землей обитель грабежа и обмана. Меньше всего пострадал средний храм, Миддл-Темпл, как его называли лондонцы, где Джеффри Чосер постигал азы наук.
— Как крысы и злые духи, затаились тут хищники в тогах, — указывал пальцем Джон Болл. — Они скребут пером и копят бумаги, разоряя честных людей.
Как поступать с такими бумагами, не приходилось учить.
«In sequente noctis crepusculo» («Летнее солнце клонилось к закату»), — отмечал летописец. Последняя неделя оставалась до летнего солнцестояния, но каким долгим казался этот удивительный день торжества и возмездия. Самым долгим из всех.
В Клеркенуэлле был осажден и взят после ожесточенной схватки приорат рыцарей-иоаннитов: монастырские постройки и капелла горели потом ровно семь дней и ночей. До самого Иоанна.
На соседней с Темплом Флит-стрит повстанцы уничтожили дома присяжных и тюрьму Флит. Та же участь постигла застенки в Вестминстере и Ньюгейте. Узники, как обычно, тут же смешались с толпой. Хотелось верить, что никогда больше не будет ни решеток, ни пыток. Тюремные цепи отнесли в церковь святого Франциска и положили к ногам скорбящей мадонны. Тихие звездочки мерцали на ее проволочном венце.
Наконец Джек Строу и Томас Фарингдон поставили последнюю точку в Хайберне, обратив в пепел Второй парадиз. В Лондоне и прилегающих графствах щупальца Хоба были обрублены. Оставалось поразить самое тело спрута.
Люди Строу провозились всю ночь. Не пришлось выспаться и другим участникам победного марша. Враг затаился в королевском замке, и было рискованно распылять силы по городским кварталам.
Всю конницу Уот Тайлер вывел за стены на поле Майл-Энда. Уил Хоукер радовался: ночи стоят теплые, свежего сена хватает. Сладкий воздух. Простор. По армейскому обыкновению, выставил часовых.
Оставленный в Лондоне гарнизон сосредоточился возле Тауэра, на площади святой Екатерины.
Фактически это означало осаду.
