Над Италией благоухала весна, насыщенная неотвязным ароматом глициний. Ствол и ветки иудина дерева в епископском саду усыпали фиолетовые и пурпурные наросты. Словно вся кровь мира выступила из недр окаменевшей земли.

— Жестокое, проклятое время, — пробормотал мессер Мельхиор, узнав о появлении еще одного лжепапы. — И подлое, — добавил он, отгораживаясь книжным пюпитром от манящего сияния за окном.

Бесцельно скорбеть о людских пороках. В мире, где безраздельно правит смерть, немыслима подлинная справедливость. Скелет с пустым черепом да острой косой — вот единственный победитель. Так есть, и так было, и так пребудет во все времена.

Доброго католика Мельхиора фон Блаузее привело в Италию пламенное желание постичь истинное предназначение рода человеческого, ввергнутого с рождения в круговорот скорбей. В пятнадцать лет, получив благословение батюшки и рекомендательное письмо местного священника, он покинул родной Хеб, старинный славянский городок на западной границе Богемского королевства, и пешком отправился в Париж. Привлеченный славой Сорбонны, Мельхиор намеревался в краткий срок одолеть премудрости семи свободных искусств и подготовиться к сдаче магистерского экзамена. Однако ему не суждено было получить украшенный тяжелыми печатями свиток. Сожжение ведьм, которым встретила философа гостеприимная столица Франции, произвело на его нежную чувствительную душу столь тягостное впечатление, что он поспешил примкнуть к процессии богомольцев, направляющихся в Рим.

Диплом магистра наук и доктора теологии потерял в его глазах всякую ценность. Хотя нравы на далекой родине были ничуть не мягче, Мельхиора потрясло лицезрение объятых пламенем женщин.

Среди тридцати шести преданных казни колдуний было несколько совсем еще юных, почти девочек. Созданное всевышним промыслом здание мира мыслилось совершенным, а принесенная на Голгофе искупительная жертва наполняла все сиянием вечной жизни. Столь вопиющая жестокость пятнала белоснежные одежды матери-церкви, обратив в разъедающий яд даже кристальную влагу схоластических истин. Чтобы жить дальше, следовало поскорее забыть о зверствах.

Посетив святыни Вечного города, неутомимый искатель перекочевал в Болонью, где и обрел временное успокоение в стенах древнейшего университета Европы. Это были самые счастливые годы для молодого чужеземца. Проявленное им прилежание, равно как и глубокий критический ум, счастливо соединенный с благочестием, не остались без внимания. Тем более что Мельхиор, обнаружив редкие способности к языкам, снискал известность утонченного знатока древних манускриптов, считавшихся еретическими и именно поэтому вызывавших жгучий интерес. Расшифровав несколько темных, нарочито запутанных сочинений, приписываемых Гермесу Трисмегисту, он удостоился аудиенции сангроского кардинала, который без долгих разговоров пригласил его к себе на службу.

Этой встрече суждено было сыграть в судьбе Мельхиора фон Блаузее поистине роковую роль.

Прослышав, что где-то в Ночере хранится список с секретного спагерического сочинения, кардинал, будучи охоч до всего запретного и таинственного, спешно снарядил своего нового секретаря в поездку. Вместе с инструкциями ему вручили туго набитый золотыми флоринами кошель и длинное послание к епископу Ночеры. Несмотря на то что даже папы не брезговали алхимическими изысканиями, дело это было чрезвычайно тонкое и даже рискованное. Мельхиор, однако, чувствовал себя на седьмом небе. Впервые в жизни ему предоставлялась возможность попутешествовать не на своих двоих, а в крытом возке, запряженном мулами.

Епископ встретил посланца, как родного. Поселил у себя во дворце, приставил расторопных слуг и вообще окружил заботой и лаской. Вскоре искомый список был обнаружен, и Мельхиор незамедлительно приступил к его расшифровке. Работал он со вкусом, не торопясь. Следовало соблюдать осмотрительность, ведь бредущего в алхимических потемках на каждом шагу подстерегают ловушки.

Вначале Мельхиор попытался овладеть условными значками алхимиков, выражавшими подчас самые разнообразные понятия. Трудность состояла не только в том, что одним и тем же символом обозначались, допустим, Солнце и золото, железо и Марс. Это-то лежало на поверхности. Поднаторев в расшифровке, здесь можно было не бояться ошибки. Куда труднее оказалось постичь другие сопоставления. Так, например, одинаковыми рогатыми и перечеркнутыми кружками изображались каменная соль и созвездие Тельца, дух и спирт. Как тут разобраться, что к чему? С другой стороны, возгонка ртути представлялась сразу в двух вариантах.

Пришлось потратить, не жалея свечей, не одну ночь, прежде чем начали понемногу спадать покровы с таинств. После многомесячного бдения Мельхиор знал спагерическую знаковую систему почти наизусть. Но он понимал, что одного этого еще недостаточно. Требовалось большее: научиться мыслить спагерическими иероглифами, чтобы высвободилась в сознании волшебная суть, запечатанная в них, как в герметических сосудах. Даже гуляя с вощеной табличкой по саду, он совершенствовал память, чертя и стирая чернокнижные письмена.

В совершенстве овладев словарем и грамматикой языка-шифра, Мельхиор фон Блаузее принялся за чтение рукописи, озаглавленной «Дорога дорог». В ней содержался верный рецепт изготовления философского камня. Она была составлена в виде письма Альберта из Виллановы папе Бенедикту Одиннадцатому.

«Почтенный отец! — обращался к своему тюремщику брошенный в тесную одиночку ученый. — Приблизь с благоговением ухо и знай: ртуть есть семенная жидкость всех металлов… И вот доказательство. Всякое вещество состоит из элементов, на которые его можно разложить. Возьму неопровержимый и легко понимаемый пример. С помощью теплоты лед легко расплывается в воду, значит, он из воды. Металлы растворяются в ртути, значит, ртуть есть первичный материал всех металлов…»

Размышляя над смыслом этих фраз, Мельхиор задумчиво бродил по дорожкам, вдыхая пряный аромат белоснежных лилий. Незаметно для себя он забрел в самую глухую часть сада и оказался возле решетки.

В этой смиренной обители ордена святого Доминика укрылись от мира девять молодых монахинь, отданных на попечение Леоноры дельи Альбериге, девятнадцатилетней аббатисе. Все они, не исключая и саму Леонору, дочь герцога, приняли постриг исключительно под давлением семьи и томились в монастырских стенах, куда их привезли семилетними девочками.

Скуку неизменного распорядка с его литургиями и литаниями не могла скрасить даже повсеместно распространившаяся свобода нравов. Роскошь, окружавшая «христовых невест», принадлежавших к самым знатным фамилиям, не могла долго противостоять беспросветной тоске и одолевавшему плоть зову. Напротив, изысканные яства и заморские вина, подаваемые к трапезе, лишний раз развязывали воображение, заставляя с болезненным интересом прислушиваться к искушающим нашептываниям товарок по заточению.

Не способствовали строгому выполнению обета и наряды девиц, выгодно подчеркивающие их природное очарование и стать. Не составляло тайны, что почти у каждой был высокопоставленный покровитель — граф или герцог, а то и церковный прелат. Свидания устраивались легко. Посещение обители было не только разрешено неписаными правилами, но и считалось хорошим тоном.

В дни карнавала, который в иных местах растягивался чуть ли не на полгода, залы для общих молитв превращались в маскарадные чертоги. Вереницы смеющихся гостей с хохотом проносились по аскетическим дортуарам. Чем фривольнее была маска, тем больший успех выпадал на долю ее обладателя. Не желая ни в чем отставать от своих веселых гостей, предприимчивые монашки, случалось, даже решались примерить мужское платье. И это тоже сходило с рук. Своим откровенным презрением к пережиткам раннехристианской морали итальянские монастыри резко отличалась от орденских заведений во Франции и немецких землях. Распущенность, по-своему бытовавшая и там, тщательно скрывалась за внешним подчеркнуто ханжеским благолепием.

Вот почему Мельхиор сперва даже не понял, с кем он имеет дело, когда его рассеянно блуждающий взор нежданно остановился на смуглой мордашке, мелькнувшей в зарослях деревьев.

При виде остолбеневшего богослова с восковой табличкой в руках незнакомка смело выступила из тени и, словно давая разглядеть себя со всех сторон, повернулась бочком. На ней было узко облегающее короткое платьице из тончайшей шерсти и кокетливая шапочка, перевитая ниткой крупного жемчуга. У корсажа белели тугие бутоны роз. Лишь на левом плече виднелся вышитый крестик, изобличая аббатису доминиканского ордена. Уставной головной накидки не было и в помине, и это почему-то больше всего смутило бедного богослова. Лишь дьявол мог принять столь обольстительный и греховно кощунственный облик. Мельхиор, как завороженный, сделал шаг и приблизился к самой решетке.

— Вам угодно о чем-то спросить меня, домине доктор? — Перебирая граненые четки, она озарилась дерзкой улыбкой.

— Нет, монна, — пробормотал он, преодолевая смущение.

— А я видела вас однажды в церкви святого Рокко.

— В самом деле? — почему-то обрадовался Мельхиор. Увлеченный своими учеными занятиями, он беззастенчиво пропускал службы, выходя только к терции. Теперь он припоминал, что тогда на празднике Марии матери божьей пел хор христовых невест. — В черно-белом облачении вы выглядели совершенно иначе.

— Хуже или лучше? — В лукавом смущении потупилась аббатиса и, сломав ветку цветущей акации, бросила ее через пики ограды.

Мельхиор замешкался с ответом и, припав на колено, словно принимая присягу, поднял цветущий символ вечной жизни и чистоты.

С той встречи для них началась любовь — невозможная, непозволительная, преступная. Для дочери герцога и тирана это было лишь средство избавиться от смертельной скуки, очередной забавой, которую легко оборвать и забыть. А безземельный рыцарь, сбежавший от нищеты на чужбину, и впрямь вплотную приблизился к смерти, стал бессловесной игрушкой своей легкомысленной донны. Алхимические бредни пришлось оставить. Забросив расшифровку «Дороги дорог» ради владычицы мечтаний и дум, Мельхиор рисковал лишиться благоволения кардинала. Его выручила только заваруха в римской курии. Высокопреосвященному князю церкви было теперь не до спагерического искусства. Впервые после семидесятишестилетнего перерыва в Ватикане собирался чрезвычайный конклав. Среди кардиналов, собравшихся на выборы наместника святого Петра, итальянцы составляли жалкое меньшинство. Основной тон задавали французы, жаждавшие поскорее вернуться в Авиньон, дабы вновь предаться привычным излишествам и лени. Однако полного единства в их стане никогда не было. Северяне, стремясь протащить на престол своего человека, интриговали против южан, а южане готовы были стакнуться с кем угодно, чтобы только не пропустить бретонского или нормандского варвара.

Обстановку накаляли крики римского плебса, осадившего дворец, где согласно обычаю были замурованы кардиналы-выборщики. Вновь обрести свободу они могли, только огласив имя нового главы христианства. Да и то сомнительно, потому что собравшаяся под окнами двадцатитысячная толпа не на шутку грозила расправой.

— Римлянина, римлянина, римлянина! — скандировали разгоряченные вином патриоты. — Папа должен быть римлянином! Если этого не будет, мы перебьем всех!

Чтобы как-то успокоить орущую чернь и выиграть время, папские регалии силком надели на брыкавшегося что было мочи кардинала Теомбалдески и выперли его на балкон.

— Папа не я! — бился он в исступлении, страшась неминуемой расплаты. — Они вас обманули! Я не хотел!..

Но его визги потонули в густом торжествующем гомоне, жутком, ни на что не похожем реве охваченной истерией толпы.

Кардиналам не осталось ничего другого, как увенчать тиарой первого попавшегося итальянца. Разумеется, в порядке временной меры, чтобы поскорее вырваться из этого проклятого города. В Авиньоне они надеялись все переиграть.

По обыкновению политиканов невысокого пошиба, заботящихся только о собственной выгоде, выборщики одну за другой отвергли все мало-мальски достойные кандидатуры и остановились на самой ничтожной — на «серой лошадке», от которой ожидали полного послушания. Сошлись на том, что папой всего на несколько дней станет Бартоломео Приньяно, архиепископ Бари, не имеющий даже кардинальской шапки.

— Когда все уляжется, ты отречешься от престола, — инструктировал его ведавший делами двора кардинал-камерленго. — А в награду мы сделаем тебя полноправным кардиналом.

Бартоломео с готовностью согласился и был коронован трехвенечной тиарой под именем Урбана Шестого. Уже на другой день после торжественной церемонии участники конклава поняли, что жестоко просчитались. Ни о каком отречении новый понтифик даже не помышлял, а в ответ на деликатное напоминание сотворил непристойный жест.

— Идиото! — во всеуслышание обозвал он кардинала Орсини, знатнейшего из знатных. — Да и все вы, в сущности, дураки. Нужна мне ваша красная шапка, как же! Да у меня их теперь полные сундуки.

Первейшим его шагом на новом поприще стала раздача кардинальского сана наиболее преданным архиепископам. Обеспечив себе столь простым маневром большинство, он заявил, что останется здесь, в Италии, где за него стоит горой вся римская чернь.

Выказав себя человеком твердым и властным, к тому же искусным законником, новый папа заявил, что запретит симонию, приносившую кардиналам сказочные барыши.

Война, таким образом, была объявлена не на живот, а на смерть. «Серая лошадка» обернулась свирепым алчущим волком.

Обескураженные кардиналы объявили избрание Урбана не имеющим силы, навязанным извне, но тут же, опровергая собственное заявление, постановили направить в Рим делегацию с беспрецедентным посланием.

«Мы согласны, чтобы ты продолжал управлять церковью, — говорилось в нем узурпатору святейшего престола. — Но мы решили назначить опекуна, дабы он помогал тебе в отправлении должности, которую ты не способен занимать в силу самой природы своего естества, равно как и грубости».

Папа встретил делегатов уже знакомым простонародным жестом. Это и послужило формальным поводом к началу военных действий.

В Англии, Наваррском королевстве и пограничной с ним Гаскони стали спешно формироваться отряды наемников, а во всех провинциях и городах Апеннинского полуострова началась жестокая резня. Одна сторона стоила другой.

Кардиналы, объявившие преданного анафеме Урбана самозванцем, избрали новым наместником божьим Роберта Женевского, законченного бандита. По наущению Урбана римские погромщики принялись убивать всех иностранцев, которых считали сторонниками кардиналов-бунтарей. Методы борьбы и соответственно зверства по отношению к мирному населению были схожи до неразличимости. И там, и тут резали, грабили и жгли во имя святейшего отца христианства.

За Урбана горой стояли города в Италии и Германии, его поддерживали Англия, Венгрия и Польша. На стороне Роберта, ставшего Климентом Седьмым, были Франция. Шотландия, Испания, Савойя и Неаполитанское королевство.

В эту разорительную внутрицерковную битву была вовлечена вся клерикальная Европа, включая подвижников веры, еще при жизни причисленных к лику святых.

У простого народа созревала крамольная мысль, что у антихриста две ипостаси. Во всяком случае, оба папских двора достигли крайнего предела разложения. Свидетельства всеобщего распада были настолько очевидны, что не составляли тайны ни для вождей, ни для их кровавых сатрапов. Все наиболее гнусные и жуткие формы террора, все самое недостойное и отвратительное, что только таится в смрадных пучинах взбаламученного моря житейского, было поднято на поверхность и пущено в дело. Что в Риме, что в Авиньоне отъявленные подонки поднимались на верхние этажи власти и тут же принимались творить всевозможные гнусности.

Урбан первым понял, какого типа подручный требуется ему в такой войне, и обратился к предводителю пиратов Балдазаре Косса.

Четыре года его трехмачтовые корабли с косыми, на разбойничий манер, парусами свирепствовали в средиземноморских водах. Косса грабил всех без разбора: мусульман и христиан, включая соотечественников — итальянцев и осевших на Родосе последних госпитальеров. Только суда, плававшие под флагом Прованса, могли беспрепятственно действовать в изрезанной укромными бухтами берберийской акватории, где большей частью охотился удалой Балдазаре. Причина была достаточно уважительная: на службе прованского герцога стоял единоутробный братец — Гаспар, такой же пират.

Имя Балдазаре гремело от Александрии до Геркулесовых Столпов. Никто не мог быть спокоен за свою жизнь. Вчера пираты ворвались в испанскую крепость, сегодня их видели в Сардинии или на Мальте, завтра они могли атаковать Неаполь или высадиться на мавританском побережье, где прятали награбленное добро корсары-магометане.

После каждого похода Косса исправно возвращался домой, к доброй морщинистой маме — тучной, но подвижной и экспансивной, как все итальянки.

— Это тебе, — скупо ронял он, вручая какую-нибудь заморскую диковину, и почтительно целовал руку.

Последняя операция была особенно удачной. Захватив две боевые галеры родосских братьев, как стали с недавнего времени именоваться госпитальеры, Косса привез к себе на Искию несметные сокровища: тяжеловесные золотые сервизы, украшенные драгоценностями одежды, редкостное оружие, и конечно, мешки со звонкой монетой. Дукаты, динары, цехины, реалы, торнези, константинаты — все перемешалось при пересыпке.

Выточенную из цельного смарагда чашу, оправленную в золото, он преподнес мамочке.

— Куда столько всего? — всплеснула она руками, втайне любуясь рослым красавцем сыном, который не знал поражений и привык первенствовать во всем. — В нашем палаццо уже не осталось свободного места. Скоро ты весь остров завалишь золотом. Зачем так много? А эти толпы несчастных пленных? Они измучены и еле держатся на ногах. Мне даже негде их разместить. Неужели их нельзя было распродать по дороге? Про женщин я уж и не говорю, Балдазаре. До них ты всегда был жаден. Но ведь должен же быть предел! Пора, давно пора остановиться на какой-то одной. Неужели ты еще не перебесился? Опомнись, сыночек. Твои безумства не кончатся добром. Ты должен остепениться и начать совершенно новую жизнь. Если ни одна из юных красоток, которых я устала кормить, не смогла надолго удержать тебя в своих объятиях, то самое время вспомнить о боге. Из нашего рода вышло столько знаменитых служителей церкви! Почему бы тебе не стать одним из них? Тогда бы я могла умереть спокойно.

Это наставление, как и все предыдущие, Балдазаре выслушал вполуха. Но, как явствует из последующих событий, материнские молитвы были услышаны.

Не прошло и месяца с того дня, когда был захвачен госпитальерский приз, как пиратского главаря пригласили к его святейшеству.

Косса облачился в самое скромное платье, надел плащ из тонкой романьолы и отправился в папский дворец.

— Мне говорили о тебе как об отважном, решительном человеке, — с места в карьер начал Урбан, внимательно оглядев великолепно сложенного кондотьера с необыкновенно одухотворенным лицом, обветренным и загорелым до черноты.

— Тебе правильно говорили.

— Ты знаешь, что мои войска потерпели поражение? Неблагодарный Карл Дураццо, которого я своими руками посадил на неаполитанский трон, переметнулся к антихристу и открыто выступил против меня.

— Я избавлю тебя от этого врага, — уверенно пообещал Косса.

— Но для успешного ведения военных действий требуются немалые средства, а моя казна опустошена. Пришлось даже перелить церковные блюда и дароносицы.

— Я дам тебе денег и соберу твое рассеянное войско в единый кулак.

— Тебя послало мне само провидение! — Урбан выразил свое удовлетворение скупой улыбкой. — Мне говорили, что ты знаком с теологией. Это верно?

— Сказать, что я знаком с теологией, равносильно предположению, что я разбираюсь в морском деле. — Балдазаре надменно вскинул подбородок. — Я не просто знаком. Я теолог, святой отец, и хорошо знаю каноны. Ведь недаром же мне пришлось пять лет корпеть в Болонье. По всем предметам я шел в числе первых и лишь волей случая не получил диплома.

— Значит, так тому и быть, — заключил папа, строя далеко идущие планы.

— Аминь, — отозвался Косса.

Верный излюбленному тактическому приему захватить противника врасплох, новый главнокомандующий обрушился на разрозненные отряды Карла, отбил одиннадцать катапульт и погнал отступающих к морю.

Папа тут же посвятил едва отмывшегося от крови победителя в священнический сан и поручил ему возглавить следствие над опальными кардиналами, которых подозревал в пособничестве врагу. Князей церкви вместе с их наиболее доверенными приближенными перевезли в Ночеру и разместили в подземной тюрьме.

Косса взял себе в подручные самых отчаянных головорезов из числа соратников по пиратским баталиям. Он не ошибся в выборе. Сменив абордажные крючья на тиски и клещи, они выказали себя прирожденными мастерами пыточных дел. Закованных в цепи епископов доставили из подземной тюрьмы в следственную камеру, где уже все было готово для пытки: пропущенные через блоки веревки, раздвижные доски с клиньями, «испанские сапоги». Даже желоба для стока крови в углублении каменного пола были отмыты загодя. Сам Косса в качестве осененною благодатью чрезвычайного следователя, поднаторевшего к тому же в теологических ухищрениях, занял кресло на помосте.

Побывав на заре юности в застенках святейшей инквизиции, куда попал по подозрению в чародействе, он знал, как нужно вести допрос. Справедливости ради следует сказать, что его задержали тогда совершенно случайно. Просто «псы господни» застали Балдазаре в доме одной молодой колдуньи, и не его вина, что пришлось заколоть в завязавшейся схватке двоих или даже троих агентов. Других грехов перед церковью он за собой не знал. Не веруя ни в бога, ни в дьявола, Косса и к черной магии относился вполне равнодушно. Но опыт — сквозь толстые стены он слышал крики пытаемых, которые сознавались в немыслимых преступлениях, — не пропал даром. Советы его святейшества пали на вполне подготовленную почву.

— Тебе не следует разъяснять существо обвинений, — отечески настаивал Урбан новоиспеченного инквизитора. — Спрашивать надо лишь в самой общей форме: «Ты признаешься в злодейских деяниях? Кто помогал тебе творить богопротивные мерзости?» На такие вопросы отвечают обычно слезами отчаяния и воплями протеста. А это достаточный повод для применения пытки.

И пошла работа. Оказавшись в руках вчерашних морских разбойников, чьи лихие шрамы не смогла прикрыть даже сутана, изнеженные князья церкви упорствовали совсем недолго. И то потому, что не знали, на свою беду, в чем именно следует сознаваться.

— Прекратите! — вопил терзаемый болью епископ Акуилы. — Я не могу понять, чего вы от меня требуете. Скажите же, ради всего святого, и я тут же возьму на себя любые грехи.

Но вспотевшие от напряжения палачи не отвечали, туже затягивая костедробильный винт. А папа в это время бродил с молитвенником под окнами и распевал во весь голос псалмы, чтобы не дремали его заплечных дел мастера, не ослабляли усилий и душили крамолу в зародыше, не поддаваясь жалости.

Вместе с другими прелатами угодил в заточение и кардинал сангроский. Едва он был доставлен в Ночеру, как поступил донос на Мельхиора фон Блаузее, и незадачливый секретарь очутился в крепостном подземелье. На счастье, а может и на горе, Косса признал в нем своего однокашника по Болонскому университету.

— Ты-то как здесь оказался?

— Неисповедимы пути господни, — с трудом шевеля разбитыми губами, пробормотал Мельхиор. Но пуще любой телесной боли его терзала тоска. Только исступленная, отчаянная надежда еще раз увидеться с Леонорой не позволяла ему размозжить себе голову о первую же ступень.

— Очень даже исповедимы, — ухмыльнулся Балдазаре, критически оглядев былого соперника по схоластическим диспутам, который, следует отдать ему должное, чаще других выходил победителем. — На каждую решительную перемену есть своя причина, и только наша собственная недальновидность не позволяет нам разглядеть конечную связь, — разъяснил он и тут же распорядился насчет сотоварища: — Поместите отдельно!

Благодаря этой случайной встрече секретарь кардинала был избавлен от пыток. Его даже ни разу не вызвали на допрос. Зато самому кардиналу пришлось испить полную чашу страданий.

— Да, вы тысячу раз правы! Я действительно совершил тягчайшее преступление, — хрипя, он выплевывал кровяные сгустки. — Но не против Урбана, а ради него. Как и Роберт-антихрист, я зверски пытал своих собратьев по сану, добиваясь от них признаний в несовершенных грехах. И вот воздаяние за преданность! Горе мне, окаянному, горе…

Не сострадая жертвам и не испытывая особого удовольствия от лицезрения их мук, Косса старался как можно точнее исполнить повеление папы. Для развлечений существовали совсем иные объекты. Например, аббатиса Леонора, которую он вместе с другими приглянувшимися ему «христовыми невестами» не замедлил переселить поближе к крепости.

Вакханалию пыток, весть о которых дошла до самых отдаленных приходов, пришлось прервать ввиду появления неприятельских разъездов. Карл Дураццо, неаполитанский король, собрав новую армию, стягивал вокруг Ночеры кольцо осады. На военном совете было решено как можно скорее покинуть крепость.

— Это тебе, — сказал Косса, спустившись в промозглую дыру, где без света и свежего воздуха томился Мельхиор фон Блаузее. — Просили передать. — И он бросил ему четки из причудливо ограненных камней.

— Она помнит обо мне! — воспламенился безземельный рыцарь, ощупью прочитав вырезанные на гранях буквы. — Она жива?

— Для тебя — нет, а так что ей сделается… Готовься в дорогу, школяр. Арестованных забираем с собой. Вот все, что я могу для тебя сделать. — Косса протянул рукояткой вперед остро отточенный стилет. — Постарайся сохранить голову.

— Зачем мне жить? — горько усмехнулся Мельхиор, сразу же помыслив о самоубийстве.

— Умереть ты всегда успеешь…

— Когда нет справедливости, жизнь становится в тягость.

— Ну, как знаешь…

Из крепости выступили под покровом ночи и, обманув сторожевые посты, двинулись по дороге в Салерно.

Карл, разгадавший этот хитроумный маневр, не велел преследовать отступавших, мечтая лишь об одном: чтобы изувер в облике папы поскорее покинул его владения. А догнать было так легко, потому что истерзанные узники едва тащились, спотыкаясь чуть ли не на каждом шагу.

Епископа Акуилы, который не мог держаться в седле, Балдазаре пришлось зарубить. Впрочем, он лишь выполнял полученный приказ и, дабы поскорее избавить бедолагу от мук, постарался прикончить его с одного удара.

Вблизи Барлетты беглецов ожидал генуэзский корабль. Едва носильщики перенесли на борт последний вьюк, капитан распорядился поднять паруса. Только теперь, когда все опасности остались позади, папа вспомнил про ненавистных кардиналов и велел зашить их в воловьи кожи.

Еще не совсем скрылись из глаз каменистые берега Адриатики и пропыленные сосны на них, как мешки полетели за борт.

Обо всем предупрежденный заранее, Мельхиор ухитрился вспороть шов — и вынырнул на поверхность. В последнем теологическом споре насчет причин и следствий верх одержал Балдазаре. Определенно он видел намного дальше…

Добравшись до берега, Мельхиор нашел приют в хижине пастуха. Прошлое умерло для него, и он не пожелал возвратиться на пепелище. Покинув при первой возможности Италию, добрался до родных мест и попросил убежища в монастыре премонстранцев.

Приняв постриг, он целиком посвятил себя спагерическим изысканиям. На подготовку к великому деянию ушло семь лет, но опыт не оправдал ожиданий.

В поисках ошибки Мельхиор задумчиво перебирал чудесные четки, где каждое седьмое зерно было вырезано из золотистого тигрового глаза. Граненые бусины намекали на зашифрованный рецепт «Дела Солнца». Иногда перебор граней складывался в буквенную последовательность, которая отзывалась глухим воспоминанием.

— Абра… абрака… — шептал он, стиснув пылающие виски, но ничего не получалось. — Алкоголь, баня, роса, амальгама, кристалл, антимониум…

И когда мозг окончательно отказывался служить, а пальцы уже не могли удержать тростниковую палочку, полубезумный инок хватал первый попавшийся клочок, выводил на нем имя и начинал всматриваться в него, словно в зеркало, шевеля губами, растрепав поседевшие космы.

Что виделось ему, что мерещилось в редеющей мгле? Какие образы вставали, какие пробуждались воспоминания?..

Когда в Теплу пришла весть, что пират Балдазаре Косса стал папой Иоанном XXIII, Мельхиор тихо засмеялся и, выхватив стилет, стал поражать одолевавших его духов.

Иоанн XXIII, скончавшийся 22 декабря 1419 года, был посмертно вычеркнут из списка пап. Только в 1958 году, через пятьсот с лишним лет, это имя и порядковый номер вновь повторились в перечне наместников святого Петра, когда римскую курию возглавил кардинал Ронкалли. За столь долгий срок все, за ничтожным исключением, успели забыть, что такой папа уже появлялся однажды на грешной земле. На его памятнике, изваянном гениальным Донателло, значится:

«Здесь покоится прах Балдазаре Коссы, бывшего папы Иоанна XXIII».

Почему «бывшего», возникает невольный вопрос. Разве можно в столь неподобающей форме отзываться о главе римско-католической церкви? Оказывается, можно, ибо в 1415 году на Констанцском соборе он был низложен и обречен забвению.