Глава пятнадцатая
Некронавт

Как сказал поэт, «ищут прохожие, ищет милиция, ищут его и не могут найти»…

Где же он, Калистратов, которому показалось, что жена не отражается в зеркале? Или все это только приснилось ему: сумрачная глубина зеркала и нож, который он всадил по самую рукоятку, встав среди ночи по малой нужде?

Впервые он заподозрил супругу в вампиризме, вернувшись домой после полугодового пребывания на Потешной, куда попал с диагнозом шизофрения прямо из районного диспансера.

Лечение лошадиными дозами трифтизина и сеансы электрошока, от которых вскипал и разлетался на отдельные атомы мозг, казалось, принесли свои плоды. Претерпев нечеловеческие муки, Калистратов присмирел — навязчивые галлюцинации оставили его истерзанную душу, — и был благополучно выписан. Обвинять в заговоре против него врачей и вообще злом умысле нет никаких оснований. Обыкновенные запомороченные врачи, прозябающие на смехотворную зарплату. Если кто из них и помогал пациентам-наркоманам ампулой-другой морфина, то все мы люди-человеки, всем приходится крутиться. Отбросим подозрения: ни о какой карательной медицине не могло быть и речи. Во-первых, времена, какие ни есть, но другие. Впрочем, и в прежние годы Славу Калистратова, милейшего молодого человека двадцати семи лет, инженера-электронщика, причислить к диссидентам, нуждающимся в специальном лечении, мог разве что пациент той же психушки.

Вся беда в том, что в «почтовом ящике», куда Слава сумел устроиться, потеряв работу в научно-исследовательском и проектном институте азотной промышленности, ему помогли вспомнить, кем он, Вячеслав Семенович Калистратов, был в прошлой жизни. Оказалось, не кем иным, как Латоесом, стременным валашского воеводы Влада Тепеша, мужчины большой строгости, любимым развлечением которого было сажать живого человека задом на кол.

Будучи стременным, в некоторой степени лицом подневольным, Слава то есть, конечно, не Слава, а Латоес, тоже оказался причастен к кровавым злодеяниям, смутные воспоминания о которых не оставляли его бедную душу и в последующих воплощениях. Самое страшное заключалось, однако, не в этом. Влад Тепеш оказался на поверку не просто палачом-людоедом, но подлинным принцем тьмы, исчадием преисподней. Не только он сам, но и жена его Франциска, и прежние жены и слуги, включая кучера Лаци, — все, как один, были кровососами в самом прямом смысле. Славе-Латоесу лишь чудом удалось спастись от кошмарной заразы, излечиться от коей можно было разве что в адском котле. Графиня Франциска, бесстыдно домогаясь совокупления, уже пристроилась к горлу парализованного страхом и немочью молодого Латоеса, но донесшийся из подземелья истошный вопль узника, с которого сдирали кожу, заставил ее промедлить, а тут уж и верхушки елей за окнами замка позолотило готовое к восходу солнышко.

Фрайхер Латоес бежал и все последующие жизни только и делал, что спасался от вампирес и суккубов. Последние, если и не пили кровь в прямом смысле, то, проникая в женском обличье в постель, высасывали мужскую сперму, а с ней и жизненную энергию. Среди них были и такие, кому и спермы не требовалось. Они, можно сказать, пожирали чужую ауру, биополе. Тем и питались, поддерживая свое призрачное существование, а ничего не подозревавшая жертва хирела день ото дня. И таких вампиров-экстрасенсов было пруд пруди. В кинотеатре, гастрономе, метро — где угодно. Человек приходит с работы усталым, не хочет есть, не может ублаготворить супругу, а все почему? Да потому, что какая-то ламия одним только взглядом отсосала у него стакан крови, в пересчете на энергию. Такое может случиться с каждым. Неприятно, но не смертельно. Калорийное питание и здоровый отдых помогут восстановить силы. Гораздо хуже приходится бедолаге, которого угораздило сочетаться законным браком с упырем. Песенка, почитай, спета.

Просветление насчет незримых сил, окружающих нас в обыденной жизни, снизошло на Калистратова после доверительных бесед с сослуживцами, а потом и начальством «почтового ящика». Не в пример огромному НИПИ «Азот» на улице Чкалова, новое учреждение оказалось более чем скромным, но ящик с номером на Московском почтамте у него действительно был. Считалось, что институт отделился от ВПК, продолжая работать по секретной тематике. Размещался он в подвале большого дома на Малой Бронной, арендованном у властей муниципального округа, и имел юридический статус малого предприятия. Его еще называли «инновационным» и «венчурным», но Слава толком не понимал, что это значит. Платили — и ладно, а зарплата была даже очень приличной, притом в условных рублях. Следовательно, росла вместе с курсом доллара. Потом доллар невесть с какой радости стал вдруг падать, и администрация начала выдавать матпомощь. Словом, жаловаться не приходилось.

Когда Калистратову предложили принять участие в важном эксперименте, пообещав вознаграждение в пятьсот долларов, он согласился без колебаний. Ему и самому было интересно узнать, кем он был до того как появился на свет в родильном доме № 16 Перовского района. Начальство в двух словах объяснило, в чем заключается лично его, инженера по электронной технике Калистратова, участие, и он как-то засомневался. Драгоценное знание, последнее, так сказать, просветление обрисовалось уже не в столь радужном свете. Предстояло пройти через так называемое пограничное состояние, а говоря попросту, через кому, клиническую смерть. Заверения насчет полной управляемости процесса и гарантированного возврата звучали не совсем убедительно.

«Все под контролем, — втолковывал завлаб Голобабенко, — никаких побочных эффектов».

Преодолеть сомнения помог наглядный пример. Под секретом Голобабенко указал на Петю Миримского, полного идиота, как считал Калистратов, совершенно незаслуженно повышенного в должности. Оказалось, заслуженно. Миримский потому и стал завсектором, что прошел курс подготовки. Сразу после «посвящения», которое приобщило его к славному отряду некронавтов, как остроумно пошутил жизнерадостный Голобабенко.

Что ж, некронавт звучало ничуть не хуже, чем космонавт. И подготовка для выхода в пространство души потребовалась соответствующая.

Славу доставили на какую-то загородную турбазу. Куда именно, он не знал — везли ночью в автобусе, в котором, кроме него, находилось еще восемь ребят, в основном молодых. Дело было ранней весной, а турбаза не отапливалась, и все оставшиеся до рассвета часы он простучал зубами. Будущих некронавтов разместили в щитовых домиках, по четыре человека в комнатенке с двухъярусными нарами, разделенными узким проходом. Даже откидного, как в железнодорожном купе, столика, и то не было. Об умывальнике и говорить не приходится. Умывались во дворе из железной бочки.

День начинался в шесть часов с троекратного удара по рельсу. Так называемый завтрак состоял из кружки горячего отвара и сухаря. В полдень давали миску гороховой похлебки, немного жиденькой перловки и тот же отвар, попахивавший аптекой. Хуже, чем в концлагере, о котором Калистратов знал, конечно же, понаслышке. С жалким существованием, от которого можно было протянуть ноги еще до эксперимента, несколько примиряла мысль о двух сотнях долларов поверх зарплаты.

Режим на турбазе установили жесточайший. Ни развлечений, ни свободного времени. Самый обычный разговор мог дать повод для наказания. «Послушники», как надлежало отныне именоваться обитателям неведомого миру «звездного городка», обязаны были во всем исповедоваться «духовнику» — мрачному и, как Кощей, худому верзиле. Малейшее проявление недовольства каралось лишением горячей пищи, в сравнении с которой тюремная баланда могла показаться роскошеством.

Славе с «духовником» повезло. Его опекун оказался тихим немногословным человеком заурядной наружности и мягких манер. С неподдельным участием выслушав жалобы на холод и скудное довольствие, он объяснил, что все это делается для пользы «послушников». Привел в пример прославленных иноков и пустынников — подвижников веры, коим при жизни открылись небесные врата. А ведь их подвиг потребовал долгих лет, тогда как Славе Калистратову предстоит потерпеть какой-нибудь месяц, в крайнем случае — два. Кому оно нужно, мясо? Животные белки затемняют сверхчувственный разум, а крупы, бобовые и рис, напротив, способствуют просветлению. Приятным, до самого сердца проникающим голосом «духовник» повествовал о чудесах, творимых архатами-саниасинами. Незнакомые слова звучали завораживающей музыкой. Слава узнал о дивных видениях святого Антония и Франциска из Ассиз, о которых имел весьма смутное представление.

Перемежая притчи и поучения почти приятельским трепом на бытовые темы, опекун интересовался малейшими подробностями Славиной жизни. Расспрашивал про родственников, друзей, знакомых: где кто живет, чем интересуется. Просил, ради тренировки памяти, перечислить адреса и фамилии. От его внимания не ускользнули и некие сугубо интимные детали, связанные с половой жизнью. И понятно, почему. В программе подготовки воздержание стояло во главе угла.

«Потом вы сможете вернуться к обычной жизни, — заверил «духовник». — Потенция не только не пострадает, но даже возрастет. Ваша сексуальная притягательность раскроется в полной мере. Переживания станут ярче, насыщеннее… Вы когда-нибудь слышали про пролонгированный оргазм?»

О таком Слава и не мечтал. Тем с большей охотой поведал он душевному человеку про свое житье-бытье: жену Клавдию и ее родичей, а заодно про квартиру, сколько в ней метража и на кого записана.

Ежевечерние исповеди помогали легче переносить физические трудности. За вынужденной аскезой маячили счастливые блага просветления. «Духовник», ознакомившись с гороскопом, сказал, что в прошлой жизни Слава занимал высокопоставленное положение. Этот опыт наверняка позволит ему и в нынешнем теле добиться большего. Хотя бы ради карьеры стоило претерпеть временные неудобства. Симеон Столпник какие муки перенес, и ничего…

На утреннюю оправку и завтрак отводилось тридцать минут. Потом «послушники» мыли миски, ложки и зачем-то драили сколоченные из грубых досок столы, словно от сухарей, розданных «хлебодаром», могли остаться крошки. Затем начинались занятия, называвшиеся «инициациями» и продолжавшиеся до глубокой ночи.

Упражнения, что-то вроде индийской йоги, преподавал «магистр», кореец, а может, казах, Чен Ербалдыев. Щуплый на вид, но на поверку мускулистый и гибкий, он казался подростком, хотя ему давно перевалило за сорок. Показав упражнение, он садился на мерзлую землю, где сквозь перезимовавшую траву уже пробились желтые брызги мать-и-мачехи, и принимался отбивать такт, колотя бамбуковой палкой по какому-то заморскому ореху, до смешного похожему на женские части, скрытые обычно под трусиками. Ежели кто почему-то делал не так, Чен, больно выворачивая суставы, наглядно показывал, в чем ошибка. Повторный огрех наказывался ударом по пяткам. В дело шла та же самая палка, что отсчитывала ритм.

«Следить за пульсом, — вколачивал он премудрость. — Три удара — вдох, четыре — задержка, три — выдох».

После йоги начинался «час великой пустоты» — медитация. Слава видел такое по московскому телевидению: показывали похожего на обезьяну японца в лиловой хламиде.

Медитацию вела колченогая баба, тоже «магистр», Марья Николаевна. Похожая на монашку, она соответственно и одевалась: темная косынка, туго завязанная под самым подбородком, затрапезный халат, черные шаровары.

На медитации нельзя было ни на что отвлекаться. Только сидеть, скрестив по-турецки ноги, и неотрывно смотреть на блестящий шарик в руках этой стервы. Не шевелиться, не моргать и даже не думать. Только вспоминать прошлые жизни.

Сперва Слава тайно гордился тем, что один только он был раньше крупной шишкой. Генералом? Министром? Может, банкиром? Однако из осторожных расспросов удалось узнать, что и его сотоварищам довелось сыграть видную роль на подмостках исторической сцены. Один совершенно точно помнил, что был князем Куракиным — сплошь в бриллиантах, другой — царем из династии Гупта в древней Индии, а Мишка Державин — и вовсе слоном. Такая инкарнация показалась более чем странной, и Калистратов решил, что Мишка дурит или немного того.

Самую скромную биографию — до момента зачатия — избрал Павел Данилович, верхний сосед по нарам. Бывший преподаватель на кафедре эстетики Института культуры, он был самым старшим в группе по возрасту и считался большим интеллектуалом. Он предполагал, что в нем воплотилась душа графа Олсуфьева, подвизавшегося при дворе Екатерины Великой. Иначе трудно было объяснить, какими судьбами ему удалось сохранить в памяти множество любопытных эпизодов, ускользнувших от внимания историков. Так, в частности, Павел Данилович поделился впечатлениями о своих встречах с графом Калиостро и его женой Лоренцей Феличиани в бытность их в Петербурге. Слава знал о великом магнетизере по телевизионному фильму и потому принял рассказ напарника за чистую монету. Мужчина серьезный, начитанный — зачем ему врать?

Короче говоря, все что-нибудь да помнили, лишь Калистратов не мог извлечь из тумана «великой пустоты» ни единой тени. Марья дважды жаловалась на него главному начальнику — «гуру», как его подобострастно и с придыханием называли. За все время пребывания на «объекте», а попросту на турбазе, ему так и не довелось лицезреть таинственного громовержца, хотя реакция на Марьины доносы была безжалостной и молниеносной: двое суток без горячего. Калистратов чуть было концы не отдал. Тоща-то и начались у него видения голодного порядка, как он здраво рассудил. Столь же трезвым было и выстраданное им решение не выпендриваться и быть, как все. Одним словом, придумать себе подходящую биографию.

«Духовник», к которому Слава обратился за советом, наотрез отказался дать хотя бы намек.

«Истину можно открыть только внутри собственного Я, — попенял он с ученым видом. — Ищите и обрящете».

На ближайшем сеансе медитации Калистратов окончательно понял, что такая работа не для него. Ну не умел он сосредоточиться на невообразимом «внутреннем Я»! Ну не понимал, как можно ни о чем не думать, когда всякие посторонние мысли сами лезут в голову! Елки за забором видел, колючую проволоку, облака, небо, а пустоту — нет. Не было ее, пустоты этой клятой, ни вокруг, ни внутри. В животе урчало, разудалый какой-то мотив опять же привязался некстати.

Никак, Володя Высоцкий?

Слава тоже не помнил деталей ключевого в его жизни момента, но делал вид, что созерцает предшествовавшие события. Спасибо Чену, что научил сидеть, как статуя, не моргая, а то бы Марья мигом сообразила, что процесс не идет.

«Процесс пошел», «ситуация под контролем» — привычные в обыденной жизни и абсолютно лишенные конкретного содержания фразы были в ходу и тут, на запредельном «объекте». Это кое-как примирило бедного Славу с совершенно новым для него лексиконом: «астрал», «атма», «шестая Чакра» и прочая чушь. Уподобясь попугаю, он научился жонглировать ими с необыкновенной легкостью.

Сдвиг в нужном направлении нежданно-негаданно произошел на «литургии» — послеобеденном действе, которое зачастую затягивалось до самого вечера.

На огороженном низеньким палисадничком плацу с квадратной песочницей в центре, где прежде проводились торжественные линейки и туристские вечера с печеной картошкой и песнями под гитару, разжигали большой костер. Верховодил «наставник», бритоголовый толстяк с пупырчатым нашлепом красной волчанки во всю щеку. По его знаку «послушники», взявшись за руки, начинали бесконечный хоровод то в одну, то в другую сторону, выкликая всегда одни и те же звуки, начисто лишенные смысла: «ом-нами-шуньята!» Это называлось «великой мантрой», но никто не мог или не пожелал объяснить Славе, что оно означает. Круговращение сопровождалось пением под фонограмму. Музыка была какая-то диковинная, не наша, а уж слова — тем паче, чистейшая тарабарщина.

Когда подвешенный к столбу репродуктор неожиданно умолкал, и устанавливалась непривычная тишина, всем надлежало замереть, сложив ладони перед грудью, а затем громко три раза хлопнуть, вроде как прибить комара или моль. И снова пошло-поехало: хоровод вокруг песочницы, как в детском саду, и эта самая «шуньята». Слава есенинский стих вспоминал, про маму в старом шушуне. Шушун представлялся ему весьма неопределенно — жакетик? шаль? — а уж шуньята…

Тут-то его и осенило. Вспомнил, как они с Клавкой смотрели фильм про Дракулу. Нисколько не страшно, даже местами смешно. У Дракулы этого, Князя Тьмы, был кучер, чем-то похожий на Славу.

«Вылитый ты, — еще издевалась Клавка, — прямо копия». Она сидела в распахнутом халате, жрала «Топик», батончик такой с орехами, и вязкие шоколадные слюни стекали на новый бюстгальтер, прямо туда, в промежуток. Вообразив, как покажет ей, вернувшись домой, пролонгированный оргазм, он поспешил отогнать греховные умыслы и вернуть промелькнувшее было видение.

Так и есть, это он, нахлестывая перепуганных лошадей, мчится через лес по кривой разбитой дороге. Лунный свет едва пробивается сквозь густую хвою вековых елей, сзади грохочет, подскакивая на колдобинах, экипаж, ветки хлещут по дребезжащим дверцам, и вот-вот сломается колесо. О том, что случится дальше, и подумать страшно, но он помнит, он знает, он уже видел однажды, как из опрокинутой на бок кареты вываливаются гробы.

На «исповеди» Калистратов поделился своими наблюдениями, высказав робкое предположение, что в прошлой жизни вполне мог быть кучером у графа Дракулы.

«Духовник» отнесся к его идее с кислой улыбкой.

— Вы читали роман Стокера? — спросил он после некоторой заминки.

Никакого Стокера Калистратов не читал. Раньше он интересовался только научной фантастикой, но, поступив на новую работу, вообще не брал книгу в руки.

— Значит, вы видели фильм, — заключил опекун. — Какой именно? «Дракула Князь Тьмы»? «Сын Дракулы»? «Невеста Дракулы»?

Точного ответа Калистратов дать не смог, но подтвердил, что кино про вампиров смотрел, и не один раз, по телевизору.

— И вы узнали себя в этом кучере?

Калистратов подтвердил. Его уверенность, казалось, произвела благоприятное впечатление. Тем не менее «духовник» счел своим долгом прояснить ситуацию:

— Видите ли, любезный, — он снизошел до того, что погладил Славу по голове, — есть большая разница между киногероем и реальным, скажем так, персонажем. Дракулы, которого вы видели на экране, никогда не существовало, а следовательно, и кучера. Между тем Владек, граф фон Дракула, действительно жил в Трансильвании и, будучи владетельным сеньором, имел вассалов, приближенных и штат обслуги, включая, разумеется, кучеров. Я бы сказал, гайдуков…

Калистратов узнал множество интересных вещей. Притом не только про Дракулу, у которого, оказывается, есть наследник, тоже граф Дракула, живущий в Германии. По мнению «духовника», настоящим вампиром был Тепеш, отпрыск побочной ветви. «Но это не имеет особого значения», — успокоил он приунывшего Славу, обогатив его скудную эрудицию массой самых разнообразных сведений о природе вампиризма, включая психический, энергетический и сексуальный. Так, к примеру, Калистратов узнал, что, помимо суккубов, высасывающих мужскую силу, существуют еще и инкубы, которые досаждают по ночам женщинам. В отличие от вампира-кровососа, который не отражается в зеркалах, боится дневного света, креста и чеснока, избавиться от инкуба практически невозможно. Распознать его можно только по оставленной сперме, синей и холодной, как лед. Благодаря дьявольскому, недоступному простым смертным дару инкуб способен вконец умучить даже самую похотливую нимфоманку.

Покончив с демонологией, в коей оказался куда как горазд, «духовник» перешел к вопросам практическим, куда более волновавшим Славу, чья потенция была настолько далека от инкубовой, что смешно даже сравнивать. Особенно ныне, когда она, по причине штрафных очков, падала, как ртуть в термометре в зимнюю стужу. Отлучение от горячего варева давалось особенно нелегко.

— Теперь давайте разберемся с вами, — медоточивым голосом предложил ангел-хранитель, окончательно утвердив Тепеша на роль Дракулы. — Ну почему обязательно кучер? Это же моветон, мой хороший, нонсенс. Ведь у вас такой гороскоп! Солнце в третьем доме, Венера в секстиле с Марсом… Не могли вы быть кучером… Постойте, вы точно помните, что возле вас на облучке никого не было?

Калистратов засомневался и вроде как припомнил, что рядом с ним действительно кто-то сидел.

— Вот видите! — обрадовался милостивый ясновидец. — И знаете, кто это был?.. Да вы же и были! Путешествующий студент или, скажем, юный паж, поступивший на службу к графине Франциске… Пустит она в постель какого-то извозчика — как же! Ведь верно?

Калистратов вынужден был согласно кивнуть. Кучер или конюх, пропахший лошадиным навозом, и потом графине как-то не с руки.

— Молодой, любопытный, отважный, вы залезли наверх, чтобы полюбоваться ландшафтом. Дорога шла через лес… Правильно? Вот видите: через лес… Полная луна сияла в ночном небе, разгоняя легкие облачка, пахло влажной листвой, в чащобах колдовским светом вспыхивали гнилушки и все такое… Кучер, знай себе, нахлестывал лошадей — гнедые в яблоках, шоры, плюмажи… Это его одолевал суеверный ужас, а вам все нипочем. «Мальчик резвый, красивый, влюбленный» — сорвиголова! А вот когда ваш кучер наделал в штаны от страха или вообще свалился к чертовой матери, вы и перехватили вожжи. Потому и запомнили себя сидящим на облучке. Какой же из вас кучер, голубчик, гайдук! Вы же потомственный дворянин, а следовательно, паж, вернее, оруженосец Тепеша, его стремянный. Вот так: стремянный.

Калистратов настолько вжился в образ, что ему мог бы позавидовать самый сенсетивный актер, прошедший школу Станиславского. Во сне его преследовали призраки краснорожего, с большими нафабренными усами Тепеша и бледной, как смерть, Франциски. Графиня всегда появлялась в бесстыдно распахнутом пеньюаре, и он бежал от нее по бесконечным замковым переходам. Мелькали мрачные залы со стрельчатым сводом, с лязгом обрушивалась с постаментов рыцарская арматура, и совы с фосфорическими глазищами выпархивали из клетки забрал.

И всякий раз, оглядываясь на виновницу ночных кошмаров, он не различал ее отражения в сумеречных глубинах, затянутых паутиной зеркал.

Обычно она настигала его в подземном склепе, где покоилась пара опустевших, со сдвинутыми крышками саркофагов. И где-то в самом углу обязательно возникал третий — заурядный дощатый гроб, предназначенный ему лично. Не стремянному Латоесу, а безымянному бомжу, который был когда-то инженером-технологом Калистратовым.

Явилось ли это провидением? Как знать…

От нестерпимой жути развязки спасал звон рельса: послушников созывали на ночные радения. К холоду и постоянному недоеданию добавлялся хронический недосып.

Но самым тяжким испытанием обернулись часы, проведенные в так называемом «волшебном шлеме», внешне напоминавшем космический. Возможно, первоначально он и был таковым, но списанный за ненадобностью, а то и просто украденный, подвергся существенной доработке. Не исключено, что в том же «почтовом ящике», где трудился Слава. Будучи инженером, он быстро разобрался в назначении вмонтированных внутрь устройств и на собственном опыте убедился в их дьявольской эффективности.

Шлем совмещал в себе систему датчиков, подключенных к энцефалографу, подведенные к вискам электроды, трубку, по которой поступал газ, и стереофоническую систему. Пока писалась энцефалограмма, снимая с различных участков мозга отчаянные сигналы, череп, в который этот вопящий электрическими всплесками мозг был заключен, подвергался изощренным пыткам. Сначала перекрывался доступ воздуха, и наступало удушье. Снабжение живительным кислородом возобновлялось буквально за секунду до клинической смерти, но не успевал испытуемый отдышаться, как на его лобные доли обрушивался разряд высокого напряжения, что опять-таки приводило к кратковременной коме. Иногда вместо электрошока использовали неизвестный наркотический газ, после которого наступал дремотный паралич. И все это происходило на фоне льющейся из наушников похоронной мелодии, перемежавшейся звуковыми сигналами предельной для слуха силы. Всегда одними и теми же, одними и теми же, одними и теми же. Зрение тоже подвергалось критической нагрузке. На стекле, куда была вмонтирована невидимая схема на жидких кристаллах, постоянно мелькало цветное изображение всевозможных фигур и знаков, в которых немыслимо было разобраться, настолько быстро одни сменялись другими. Ползли бесконечные ряды цифр, вспыхивали какие-то бесформенные пятна, взрывались звезды, рушились и возникали вселенные.

И внутренний мир, разъятый, как детский конструктор, на элементы распадался и вновь пересоздавался бессчетно, пока окончательно не исчезла граница между внешним и внутренним, где не осталось ничего, кроме кровоточащего комка орущего мяса.

Калистратов так и не узнал, когда перешагнул на «ту сторону», перешагнул ли вообще непостижимую нулевую черту, за которой уже нет ни памяти, ни страдания.

Возможно, ему только казалось, что он летит через бесконечный коридор, пристанище вечного мрака и бесконечных теней. Порой это напоминало падение в шахту, когда сорвавшаяся с тросов клеть проносится мимо бесчисленных ярусов, за которыми мерещатся объятые мертвым отчаянием лица. Глаз выхватывал то кирпичные кладки, то гнилой бревенчатый брус, то слои гравия и песка, а еще чернозема, проросшего корнями растений. И открылся фундамент, и вмурованный в стену разбитый горшок, и медная прозелень клада убого блеснула среди черепков, и ржавый тлен захороненного железа, и черные кости в истлевших гробах.

И был голос, прозвучавший из невидимого жерла преисподней:

«Вы звали меня — я пришел! Вы хотели меня — я обрел вашу плоть! Отныне я — Вы, а Вы — это я! Имя нам — Древний Ужас!»

Но бездна не приняла Славу. На крайнем пределе отчаяния падение незаметно перешло в вознесение, ибо ВСЕ во ВСЕМ: верх и низ, малое и великое. И забрезжило сияние летящему в беспросветном хаосе вечной ночи, отрешенное от тени и радуг, холодное и чистое, как свежевыпавший снег.

Последняя жизнь технолога была коротка и незавидна, и даже на небеса предстояло добраться ему черным ходом.