Подавление венгерского восстания 1956 года ввергло наших рабочих в глубокую тоску, из которой их смогло вывести только потрясшее всех известие. Я был на заводе, когда из репродуктора раздалось: «Внимание! Внимание! Говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза… 4 октября 1957 года в СССР произведен успешный запуск первого искусственного спутника Земли. Согласно расчетам, время одного полного оборота спутника составит 1 час 35 минут».

Все прекратили работу и стали обсуждать услышанное. Как только рабочие поняли, что речь идет о величайшем достижении советской науки, они принялись аплодировать, хлопать друг друга по плечу, выкрикивать нечто радостно-одобрительное, а некоторые даже пустились в пляс. Многие поглядывали на меня: им было интересно, как американец воспримет сообщение о том, что Советский Союз вырвался в космос раньше Соединенных Штатов. Комсорг Сергей, взобравшись на верстак, призвал всех к тишине. «Товарищи! — сказал он. — Одно я знаю точно. Америка, со всем ее так называемым превосходством в науке и технике, не смогла совершить того, что мы совершили сегодня. Кто с этим поспорит?»

Рабочие не успели выразить Сергею свою поддержку, поскольку в цех позвонили из дирекции и велели всем немедленно явиться в актовый зал на торжественный митинг. В зале царило возбуждение. На сцене собралось все начальство: директор, секретарь райкома партии, партсекретари и комсорги цехов, председатель профкома, главные инженеры, мастера. Были здесь и восемь рабочих-передовиков. Рядом со сценой несколько человек развернули большой, наспех изготовленный транспарант, объявлявший советскую науку самой передовой в мире. Коммунисты и комсомольцы держали над головами плакаты с лозунгами: «Превосходство социализма над капитализмом неоспоримо», «Советский народ! Гордись своими успехами и достижениями!», «Да здравствует наша советская Родина!» Все выступавшие были нам хорошо знакомы по другим собраниям. Они пели хвалу партии и правительству и провозглашали запуск советского спутника главным научным достижением XX века. Национализм опьянил рабочих, и на смену обычным сетованиям на отставание СССР от Соединенных Штатов пришла беззастенчивая похвальба.

Одна из передовых работниц, выйдя на трибуну, зачитала заранее заготовленную речь. «Товарищи, — обратилась она к собравшимся, — с сегодняшнего дня мы уже больше не догоняем Америку. Мы ее перегнали. Как это могло произойти? Только благодаря преимуществам нашей системы, нашего строя. Теперь, когда мы вырвались вперед, не время успокаиваться на достигнутом. Поэтому я призываю всех комсомольцев вступить в социалистическое соревнование. Увеличим производительность труда, снизим брак на 20 процентов, добьемся отличных результатов!» Зал выразил свое одобрение аплодисментами.

Директор завода в своей заключительной речи призвал рабочих удвоить усилия, направленные на ускорение темпов технического развития Советского Союза и обеспечение его еще более замечательных научных побед. Остаток дня принес тридцати пожилым заводским гардеробщикам немалый доход от продажи рабочим третьесортной водки и воблы.

После окончания рабочего дня на улице, в трамвае, у подъездов домов все только и говорили, что о спутнике. Когда на следующее утро я вошел в цех, его было не узнать. Заводские художники трудились ночь напролет. Со всех стен в глаза бросались транспаранты, превозносившие победу, одержанную Советским Союзом в космосе. Представляю, сколько миллионов метров ткани, сколько литров краски, сколько тысяч километров шнура произвели в СССР, чтобы увешать подобными пропагандистскими транспарантами заводские цеха по всей стране.

Днем по радио объявили, что с 18:30 до 19:00 спутник можно будет увидеть в небе над Москвой. После работы я, как и тысячи москвичей, вышел на улицу и присоединился к празднично оживленной толпе, ожидавшей появления спутника. «Летит! Летит!» — закричал кто-то. Все задрали головы к небу. Сначала ничего не было видно, но через несколько секунд послышались странные звуки, похожие на пульсирующие сигналы машины скорой помощи, и в небе появилась движущаяся серебристая точка. Толпа приветствовала появление спутника одобрительными возгласами, которые не стихали до тех пор, пока он не скрылся из виду. Насладившись захватывающим зрелищем, я еще несколько минут оставался в толпе, а потом направился домой, хотя знал, что праздник будет продолжаться и ночью.

На следующее утро, во время работы, комсорг цеха Сергей, проходя мимо меня, с отсутствующим видом произнес: «Бип! Бип!» В тот день я еще раз двадцать слышал от него позывные спутника. Вечером я поехал в гости к своему хорошему другу Георгию Абрамовичу. В нескольких кварталах от станции метро развернулось настоящее гулянье. Улица была перекрыта, играл большой духовой оркестр, и множество пар кружились в лучах прожекторов. Никогда в жизни я не видел такого счастья на лицах русских — даже в тот день, когда Германия подписала капитуляцию. И повсюду красовались транспаранты — на станциях метро, трамвайных вагонах, стенах домов. Мне хотелось закрыть глаза и заткнуть уши, бежать от националистической похвальбы, и я надеялся укрыться у Георгия. Антисемитизм тогда был широко распространен и поддерживался государством, поэтому вряд ли можно было ожидать, что Георгий — а мой друг был евреем — разделяет всеобщее ликование.

Георгий открыл мне дверь, обнял и похлопал по плечу. Мы были знакомы уже двадцать лет, и его восторженно-приподнятое настроение стало для меня полной неожиданностью. Космическая лихорадка заразила и его. «Мы запустили в космос первый в мире искусственный спутник, — сказал он, — это победа нашей техники и гуманизма. И это в то время, когда Соединенные Штаты заняты исключительно созданием более мощных бомб». И жена, и дети Георгия разделяли его энтузиазм. В тот вечер Абрамовичи гордилась тем, что они граждане Советского Союза, хотя в графе национальность в их паспортах было написано еврей, а не русский.

Когда Георгий взял меня по-дружески за плечо и спросил, что я думаю о фантастическом научном достижении СССР, я замешкался. Странно было услышать такой вопрос от Георгия. А не шпионил ли он за мной все эти годы? Я давно настроил себя на то, чтобы никому не доверять полностью и не терять бдительности даже с человеком, с которым нас связывала двадцатилетняя дружба. Подумав, я решил, что Георгия не стоит бояться: просто и его захватил всеобщий восторг, однако на его вопрос я ответил осторожно, — дескать, космическое достижение произвело на меня сильнейшее впечатление. Я не стал говорить о том, насколько мне претит шовинизм советского правительства и советских граждан.

Спутникомания настигла меня и в метро по дороге домой. Двое пьяных в разных концах вагона горланили патриотические песни. На остановке двое других вошли нетвердой походкой и плюхнулись на скамью по обе стороны от меня. Я чувствовал себя так, словно угодил в капкан. Один из моих соседей наклонился, посмотрел мне в глаза и спросил, говорю ли я по-русски. Я отрицательно покачал головой, но это его не остановило. Прежде всего он, как и следовало ожидать, поинтересовался моим мнением по поводу великого достижения Советского Союза — запуска спутника. Я вел себя как глухонемой. Оба продолжали одновременно со мной разговаривать. Наконец, один из них сдался: развалился на сиденье и смолк. Второй воспользовался моментом, чтобы громко, обращаясь к пассажирам, слушателям поневоле, объявить: «Мы, советский народ, обогнали Америку. Теперь мы будем первыми в мире, а американцы — вторыми!»

Тут другой мой сосед вышел из оцепенения и принялся бить себя в грудь и кричать: «Да здравствует наша родина — Советский Союз! Ура! Мы перегнали Америку. Ура, товарищи, ура!» Это было невыносимо, и я, дождавшись остановки, вышел из поезда. В переходе метро несколько человек пели «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». В годы репрессий песню подзабыли, а напомнил ее чернокожий американский певец Поль Робсон во время своего первого концерта в Москве. Вскоре я увидел, что это поют подростки, скорее всего, комсомольцы; они преградили мне путь, а за ними показалась большая группа людей постарше.

Я окинул молодежь взглядом и, обратившись к одному из более симпатичных юношей, спросил, откуда они идут. Он ничего не ответил, остановился и посмотрел на меня с подозрением и враждебностью. К нему подошли трое других юношей, и он повторил им мой вопрос.

«Наверное, вы слышали о замечательном успехе нашей страны, запустившей спутник в космос, — сказал мне один из них. — Мы возвращаемся с собрания, на котором нам рассказали о всемирном значении этого события». Я поблагодарил его и пошел дальше. Тут молодые люди, оборвав песню, начали хором скандировать мне вслед: «Бип! Бип!» Весь следующий месяц Спутник-1 оставался главной новостью, о которой трубило радио и писали газеты. Сообщения о спутнике обычно сопровождались обещаниями еще более грандиозных достижений в будущем и заверениями, что Америке никогда не догнать СССР. На нашем заводе состоялись собрания, на которых кремлевские пропагандисты рассказывали рабочим о превосходстве советской науки и техники и их мирных достижениях. Количество репродукторов только в моем цеху увеличилось с четырех до семнадцати, чтобы каждый рабочий мог слушать чтение ежедневных статей из «Правды» и «Известий» об успехах советских ученых. Поскольку во мне все видели иностранца, куда бы я ни пошел в Москве, везде находились желающие пропищать мне вслед «Бип! Бип!» По-видимому, эти «бип! бип!» были частью миленькой кампании, задуманной какими-то кремлевскими пропагандистами, чтобы напоминать иностранцам о преимуществах Советского Союза в области науки. Двадцать миллионов советских комсомольцев вполне могли осуществить такой план.

На следующий год советский мыльный пузырь лопнул: Соединенные Штаты запустили свой первый искусственный спутник. И радио, и газеты сообщили эту новость вскользь, но этого оказалось достаточно, чтобы ошеломить советских граждан. Официальная пропаганда заверяла их, что США потребуется шесть, восемь или даже десять лет, чтобы повторить достижение советских ученых, которые к тому времени, в соответствии с космической программой, уже перейдут к межпланетным полетам.

В тот день, когда мы узнали о запуске Эксплорера-1, рабочие в моем цеху скорбели, как на похоронах. Меня поразило, насколько внезапно и резко способно было измениться их настроение. За несколько минут после того, как они услышали эту новость, петушиная боевитость сменилась апатией — казалось, они вот-вот заплачут. Я понял, что не услышу от них больше «бип! бип!» Коммунисты, из наиболее твердолобых, попытались поднять настроение своих товарищей, распуская слух о том, что сообщение о запуске американского спутника было уткой, но никто в это не поверил. Один коммунист, занимавший довольно высокое положение в заводской иерархии, подошел ко мне и, оглянувшись, прошептал: «Товарищ Робинсон, почему, скажите, они врали нам?»

После обеденного перерыва другой коммунист отвел меня в сторону и сказал: «Не могу взять в толк: нам говорят одно, а происходит совсем другое. Оказывается, американцы отставали от нас всего-то на несколько месяцев». Он покачал головой, помолчал, вероятно, собираясь с духом, и добавил: «Почему они нас за дураков принимают?»

Прошло три дня, и за это время Кремль, кажется, успешно перестроил свою пропаганду с учетом последних событий. Придя утром на завод, я заметил, что рабочие заметно повеселели. Трое коммунистов кинулись ко мне и громко, чтобы все вокруг могли услышать, заявили: «Товарищ Робинсон, как могла Америка запустить в космос какой-то апельсинчик и объявить на весь мир, что она нас догнала? Несмотря на эти уловки, нас, советских людей, не обмануть».

Эта резкая смена настроения застала меня врасплох. Еще накануне я сам пытался ободрить их, уверяя, что успех Америки ни в коей мере не умаляет достижения их родины. Прошло всего несколько часов, и они обращаются ко мне, как к противнику, ища основания для вновь обретенного чувства оптимизма. Я не выдержал: «Товарищи, мне кажется, что вы несправедливы ко мне. Я живу здесь уже больше двадцати пяти лет. Во время войны я трудился вместе с вами, голодал, ночевал в бараке. Только один раз за все это время я выехал из Советского Союза, чтобы навестить мать, в 1930-е годы. Почему я должен отвечать за то, что Америка совершила или не совершила?»

Поскольку они привыкли к моей уступчивости, моя тирада их озадачила, и они не знали, что ответить. «Вот вы, — продолжил я, — пытаетесь завязать со мной спор о космических достижениях США, а ведь многие из вас приехали в Москву из деревень и не были там по крайней мере двадцать пять лет. А что если я стану спрашивать с вас за то, что произошло в вашей деревне неделю назад? Это будет честно?»

Более опытный из коммунистов, вступивших со мной в разговор, ответил: «Товарищ Робинсон, мы знаем, что вы с нами уже давно, но и мы, да и вы сами, не забыли, что вы не русский и не родились в Советском Союзе. Естественно, Америка вам ближе».

Не важно, что я был гражданином их страны, платил налоги, был членом профсоюза, плохого слова не сказал про Советский Союз и не расхваливал США. Для них я не только оставался иностранцем, чужаком, которому традиция и врожденное чувство не позволяют доверять, но и представителем Соединенных Штатов. Они завидовали Америке и переносили эту зависть на меня. Отвечать я не стал: в любом случае это было бы глупо, и я бы опоздал на рабочее место. А это дало бы повод секретарю партийной организации цеха написать в заводскую газету статью и обвинить меня в лентяйстве и отсутствии дисциплины. Я поспешил уйти: для меня гораздо важнее было сохранить репутацию хорошего работника, чем одержать верх в споре.

В моем цеху настроение рабочих явно переменилось к лучшему. Стратегия Кремля давала результаты. Один из коммунистов подошел ко мне и сказал с издевкой в голосе: «Америка-то запустила в космос апельсинчик! Представляешь, его не только не видно, но и не слышно».

Он пренебрежительно захихикал.

Через пару дней на первой странице заводской газеты я прочел статью, которая все разъяснила. «Как могла такая высокоразвитая страна, как США, запустить в космос объект столь маленького размера, да еще и надеяться, что весь мир примет его за настоящий спутник, тогда как это всего-навсего макет?» — говорилось в статье. Поскольку представление об американцах, как лживых, вероломных интриганах, давно было внедрено в сознание рабочих, новый пропагандистский трюк удался. Те, кто верил, что американский спутник настоящий, а вовсе не макет, решили, что в любом случае он сильно уступает советскому. Увы, благодаря кремлевской пропаганде меня вновь стали преследовать позывные «бип! бип!».

Много лет спустя один осведомленный знакомый рассказал мне следующее. Когда Хрущеву сообщили о запуске американского спутника, уточнив, что он невелик, тот засмеялся и воскликнул: «Так он, значит, не больше апельсина!» Шутку Хрущева передали в отдел пропаганды, оттуда — партийным секретарям двадцати трех районов Москвы. Те в свою очередь поручили секретарям партийных организаций всех предприятий довести слова первого секретаря ЦК КПСС об американском спутнике до каждого рабочего. Такая же команда была дана партийным секретарям по всей стране, вплоть до самой отдаленной деревеньки. Удивительная демонстрация способности советского аппарата в течение трех дней изменить восприятие действительности более двухсот миллионов человек! Нечто невероятное — хотя я сам это наблюдал — и даже пугающее.

Апельсин стал героем шуток и карикатур в заводских газетах. В свое время запуск первого спутника воодушевил людей, и деморализация, пришедшая на смену энтузиазму, испугала кремлевское руководство: удрученные, пессимистически настроенные граждане хуже трудятся и более восприимчивы к контрреволюционным идеям. Вот почему запуск американского космического спутника был подан как бессмысленный и нелепый ответ на достижение советской науки.

Легко представить охвативший всех восторг, когда 12 апреля 1961 года московское радио объявило, что советский летчик-космонавт Юрий Гагарин стал первым в мире человеком, совершившим полет в космос. В моем цеху работа остановилась. Всех переполняла радость. Рабочие прыгали, обнимались, смеялись, плакали и плясали вокруг станков. Весь день они поздравляли друг друга: «Товарищ, поздравляю тебя с нашим общим успехом». На это следовало отвечать: «И тебя с тем же».

Рабочие должны были верить — и в подобные моменты искренне верили — в то, что они вносят вклад в успехи своей родины. Для этого были основания, поскольку мы редко знали, где будут использованы произведенные на заводе детали. Например, в 1934 году мы выпустили две тысячи металлических звеньев. Объект, как и большинство других, считался секретным: чертежи были обозначены цифрами и буквами и не имели названия. Лишь после войны я случайно узнал, что звенья составили цепь для эскалатора метро. Какие-нибудь детали для космического корабля Гагарина вполне могли быть изготовлены в моем цеху, на нашем заводе.

После того как по радио прозвучало сообщение о полете Юрия Гагарина, нас, как положено, собрали на митинг. Все те же ораторы превозносили преимущества советского строя и предсказывали скорую гибель капитализма. Повсюду появились транспаранты и пьяные. Хрущев хвастался в радиообращении: мы, дескать, первые в космосе и полны решимости сохранить эту позицию в будущем. Когда американцы прилетят на Луну, мы уже будем там и по традиции встретим их хлебом и солью.

Примерно месяц спустя, в мае 1961 года, Америка запустила в космос астронавта Алана Шепарда. Хотя Кремль официально поздравил американцев с успехом, народ посмеивался над этим достижением. Шепард, в отличие от Гагарина, не облетел вокруг Земли. Мои товарищи по работе считали, что Америка настолько далеко отстала от Советского Союза в исследовании космоса, что ей вряд ли когда-нибудь удастся его догнать.

Жаль, что я не был у себя в цеху 21 июля 1969 года, когда пришло сообщение о высадке американских астронавтов на Луне.

21 июля 1969 года стало днем расплаты за тщеславие. Я проводил отпуск в доме отдыха под Москвой. Было прекрасное солнечное утро. В девять часов, когда отдыхающие собрались на завтрак, в столовую вошел директор дома отдыха. Он громко прочистил горло и попросил минуту внимания. Выглядел он подавленным, и я приготовился услышать плохие новости. Наверное, умер кто-то из членов Политбюро. «Товарищи, я должен сделать важное сообщение, — начал директор. — Двое американских космонавтов совершили посадку на Луну и до сих пор там находятся. В 10:30 в зимнем актовом зале будет демонстрироваться документальная хроника, переданная через специальный спутник на землю». Слезы навернулись ему на глаза. Не сказав больше ни слова, директор вышел из столовой.

Все двести семьдесят отдыхающих сидели молча, не шелохнувшись, словно громом пораженные. Никто не притронулся к завтраку (он состоял из тарелки каши, хлеба с маслом и стакана кофе). Три женщины за моим столом всплакнули. Тишину прервал мужчина слева. «Черт бы их побрал!» — прошептал он. «Как же так?» — донеслось из-за соседнего столика. Мужчина, сидевший напротив меня, выругался. Потрясенные обрушившейся на них новостью, отдыхающие разошлись по своим комнатам. Не было обычного для этого времени оживления. Я пришел в актовый зал пораньше, сел в углу и раскрыл книгу. Мне очень хотелось посмотреть хронику, но я немножко побаивался — ведь я был единственным иностранцем, да еще и американцем. За пятнадцать минут до начала в зале яблоку некуда было упасть. Пришли не только отдыхающие и работники дома отдыха, но и колхозники из соседнего села.

Что это было за зрелище! Затаив дыхание, мы смотрели, как Нил Армстронг и Базз Олдрин ступили на поверхность Луны. Вместо естественных для такого момента аплодисментов послышались всхлипывания, а кто-то не смог сдержать рыданий. Когда короткая хроника закончилась и зажегся свет, люди некоторое время оставались на своих местах, а потом молча потянулись к выходу. У многих на глазах были слезы. Я вышел одним из последних — старался не попадаться на глаза русским, пребывавшим в столь подавленном состоянии. На улице все мужчины и почти все женщины медленно двинулись в одну сторону, образовав нечто вроде похоронной процессии. Любопытство одержало верх над осторожностью, и я, держась на безопасном расстоянии, пошел вслед за ними. Оказалось, что отдыхающие направлялись в сельский магазин в двадцати минутах ходьбы от дома отдыха, чтобы там утопить свое горе в бутылке.

Скоро перед магазином выстроилась очередь за водкой и солеными огурцами. Потом все расселись на траве и принялись молча пить и закусывать. Через некоторое время поднялся на ноги какой-то маленький лысый толстяк и произнес речь. Его примеру последовали еще несколько человек. Главный смысл их выступлений состоял в том, что высадка американцев на Луне — это очковтирательство и что Советский Союз скоро перегонит Америку — если уже не перегнал. Примерно через час я вернулся в дом отдыха. Всю неделю никто не приставал ко мне, как к иностранцу, с расспросами, никто не произносил патриотических тирад о превосходстве русского народа и советского образа жизни.

Все заранее запланированные мероприятия отменили — соревнования по баскетболу, танцевальный конкурс, поездку в Палех (расположенное неподалеку село, где расписывали красивые сувенирные шкатулки, причем в той же технике, что и во времена Петра Первого). Большую часть времени отдыхающие были предоставлены сами себе, и главной темой разговоров стала высадка американцев на Луне. Один из таких разговоров, который мне довелось услышать, вели за бутылкой водки пятеро мужчин, расположившихся под деревом.

— Знаешь что, Витька, во всем виноват этот подлец Хрущев. Если бы не он — мы были бы первые на Луне.

— Что ты такое говоришь? Хрущев уже пять с лишним лет как на пенсии.

— Ну и что. После того как он ушел, новому Политбюро пришлось долго исправлять ошибки, которые он наделал. Теперь все буржуи-капиталисты радуются, что опередили нас. Черт бы их побрал!

Третий из их компании сказал философски:

— Сначала я в себя не мог прийти от этого известия, но сейчас стараюсь примириться с тем, что произошло. И вам советую сделать то же. Давайте-ка выпьем — ничего тут не поделаешь.

Когда я вернулся в Москву, город показался мне еще более серым и мрачным, чем обычно. Плакаты с лозунгами, славящими СССР — покорителя космоса, исчезли. В моем цеху остались только плакаты с призывами лучше работать, не допускать брака, крепить дисциплину и выполнить план к юбилею Октябрьской революции. Никто из рабочих не заговорил со мной о высадке американцев на Луне, а самому мне не стоило начинать об этом разговор. Казалось, ничего не произошло за время моего отсутствия. Мне было интересно узнать, как восприняли космический успех США рабочие. Примерно через неделю после моего возвращения из отпуска один из заводских, которому я доверял и который был близок к партийным кругам завода, подошел ко мне во время обеденного перерыва и сказал: «Знаешь, Боб, все мы тут были совершенно потрясены. Не могли поверить своим ушам, ведь нам твердили о том, что мы обогнали Америку в космосе. Помнишь, еще Хрущев обещал, что мы первыми прилетим на Луну. Люди ему верили, и мы не были готовы к тому, что случилось. Для нас всех это тяжелый удар».