Крестьяне радовались недолго. Вскоре, без каких бы то ни было объяснений, Георгия Маленкова оттеснили от руководства партией. Москвичи подозревали о политических интригах в Президиуме ЦК и опасались возвращения сталинского типа правления. В период неопределенности, последовавший после ослабления Маленкова, несколько заводских, среди которых были и начальники, спрашивали меня, что говорят о событиях в Кремле радиостанции «Голос Америки» и Би-би-си. Все изголодались по информации. Где Берия? Что делает Берия? Вопросов возникало множество и столько же ходило слухов. Сегодня говорили, что Маленков убит, а завтра — что он арестован. А может, не Маленков, а Хрущев, Ворошилов, Булганин или еще кто-нибудь. Я предельно осторожно делился информацией, поскольку не мог отличить тех, кто проявлял искренний интерес, от доносчиков МВД.

Все боялись, что в борьбе за власть победит Берия. В его руках была хорошо отлаженная и беспощадная машина службы госбезопасности, и можно было легко представить, что окажись Берия во главе партии, он превратит страну в такое полицейское государство, какого еще свет не видел. Однако скоро стало известно, что Первым секретарем ЦК поставлен Никита Хрущев. Кроме того, что он был верным сталинским подпевалой, о нем мало что знали. Через несколько дней после назначения Хрущева всех коммунистов завода созвали на закрытое партийное собрание. К вечеру кое-какая важная информация дошла и до нас, беспартийных: Берия арестован по обвинению в шпионаже в пользу разведок империалистических стран. Скоро он предстанет перед судом — разумеется, закрытым и для прессы, и для публики. Люди, приученные никогда не высказывать своих взглядов на политические события, теперь, когда ненавистный Берия сидел в тюрьме и ждал неминуемой казни, принялись ругать его вслух на чем свет стоит.

Хотя советские газеты, следуя распоряжению свыше, не сообщали о суде над Берией, утечка информации (не знаю, намеренная или случайная) все же была. Для Берии не нужно было устраивать специальной кампании поношения — грехов и без того хватало. Его называли распутником, но что они имели в виду, я понял, только когда услышал, как один наш рабочий сказал другому: «Он столько девушек изнасиловал, что его надо за яйца повесить».

За несколько лет до этого, в 1946 году, один мой хороший знакомый, Леонид Николаевич, рассказал мне грустную историю. Я познакомился с ним в 1939 году в доме отдыха в Гаграх, где он отдыхал вместе с женой, учительницей физики, и дочерью Леной. Шестнадцатилетняя Лена была необыкновенно хороша собой: прекрасно сложена, несмотря на некоторую полноту, с длинными рыжими волосами (кажется, она их никогда не стригла), заплетенными в косы, большими карими глазами, правильным греческим носом и ямочками на щеках, появлявшимися, когда она улыбалась. Она изучала английский язык в Московском институте иностранных языков, и ее мать попросила меня помочь ей с произношением.

В Москве я виделся с Леной всякий раз, когда заходил к ее родителям. Но однажды, в 1943 году, они сказали мне, что дочери нет дома. После этого я еще три раза приходил к ним, и они всегда говорили одно и то же — Лены нет дома. Раньше мы с ними были очень дружны, но тут они явно не хотели со мной разговаривать, отводили глаза. Что-то здесь было не так. Я перестал к ним ходить. Может быть, Леонид Николаевич ждет повышения по службе, подумал я, или вмешался НКВД и убедил его прекратить общение с иностранцем. Как бы то ни было, я постепенно забыл о Леониде Николаевиче и его семействе. Но вот как-то вечером, осенью 1946 года, у меня дома раздался телефонный звонок. Я поднял трубку, но ничего не услышал, кроме гудка. Часа через полтора в дверь постучали. Поскольку я никого не ждал, то подумал, что за мной пришли из НКВД. Стук повторился, я открыл дверь и, к своему удивлению, увидел Леонида Николаевича. За то время, пока мы не виделись, он сильно постарел, сгорбился, поседел. Я взял у него пальто и предложил сесть. Леонид Николаевич извинился за то, что исчез на целых три года, и сказал, что я все пойму, как только выслушаю его рассказ.

«Товарищ Робинсон, — начал он, — моя Леночка больше двух лет терпела страшное унижение от одного из самых высокопоставленных людей в государстве. Все началось в середине августа 1943 года. Этот трагический день мы никогда не забудем. Лена пошла на дополнительные занятия в институт. Она не сдала экзамен в весеннюю сессию, и теперь, чтобы закончить институт в мае 1944 года, ей нужно было до конца августа его пересдать. Когда она шла по бульвару, недалеко от Крымского моста, возле нее остановился небольшой автомобиль. Как она потом рассказала мне, из машины вышел высокий солидный мужчина в гражданском костюме и вежливо с ней поздоровался. Она не остановилась, и он пошел за ней.

Мужчина сказал Лене, что выполняет поручение одного очень важного государственного лица. «Он вами интересуется и приглашает вас к нему домой в половине девятого. И никаких отговорок». При этих словах он показал удостоверение сотрудника госбезопасности и добавил: «Этот человек отказов не принимает. Мой вам совет — не раздражайте его». Незнакомец сказал, что будет ждать Лену, и сел в машину. Пока она шла, глотая слезы, в институт, машина незнакомца ехала рядом. Моя бедная Лена понимала, что ей некого просить о помощи, что любому, кто попытается ей помочь, в лучшем случае грозит тюрьма. Она знала, что даже любящие ее родители бессильны, и она может поставить под угрозу нашу жизнь, если решится нам обо всем рассказать. После того как закончились занятия, Лена выглянула в окно. Когда она увидела на улице машину с энкавэдэшником, у нее мелькнула мысль о самоубийстве».

Тут Леонид Николаевич не смог сдержать слез. Он обхватил голову руками и сказал: «У Лены не было выбора. Пришлось идти. В ту ночь бедную девочку изнасиловали. У нее не было выбора».

Несчастный отец застонал. Как я ни пытался, успокоить его мне не удалось. Оставалось только ждать, пока он придет в себя. Он не сказал тогда, а я не хотел спрашивать, пришлось ли Лене после той ночи снова терпеть унижение. Наконец, Леонид Николаевич взял себя в руки и сказал, что пришел попрощаться. Хотя он всю жизнь прожил в Москве, ему было приказано в течение трех дней выехать вместе с семьей в Литву. С Леной наигрались, и теперь ее вместе с родителями отправляли подальше из Москвы.

Когда Берию арестовали, подтвердилось то, о чем я раньше только догадывался: важный начальник, изнасиловавший Лену, был главой службы госбезопасности. Я слышал, что жертвами Берии стали сотни молодых женщин. Говорили, что за четырнадцать лет, пока Берия возглавлял НКВД, он поменял множество наложниц, постоянно пополняя свой «гарем». Один мой старый знакомый, со связями среди советской элиты, рассказывал, что Берию пытали, причем с не меньшей жестокостью, чем его жертв; при этом он не только стонал и кричал, но иногда выл, как волк. Суд над ним продолжался шесть месяцев. В конце декабря 1953 года в газетах было напечатано сообщение о том, что Берию признали виновным в шпионаже в пользу империалистических государств, приговорили к смертной казни и расстреляли.

Во время суда над Берией его ближайших сотрудников арестовали, судили и казнили. Вся их собственность была конфискована, а члены семей навсегда высланы из Москвы. Других, рангом пониже, которые пользовались расположением Берии или могли сохранить ему преданность, тоже арестовывали, судили и — если признавали виновными — исключали из партии и отправляли в лагеря на Крайний Север. Ходило много слухов о том, что жестокие и зловещие органы безопасности перетрясли до основания, после чего реорганизовали сверху донизу. Именно в это время Министерство внутренних дел разделили на МВД и КГБ.

Среди рядовых сотрудников органов госбезопасности было много таких, кому удалось избежать наказания. Тысячи из них распределили по заводам Москвы и других городов, где они работали мастерами или разного рода начальниками и, не имея соответствующей квалификации, натворили много бед. Всю жизнь они перекладывали бумажки, сажали людей в тюрьмы, подслушивали чужие разговоры, стоя в очередях или сидя в столовых, следили за людьми на улицах, в метро или автобусах, — и вот теперь они должны были работать на производстве.

Одного из этих бывших чекистов прислали к нам в цех на место начальника участка точного литья. До него здесь работала очень опытная женщина, с дипломом инженера-металлурга и десятилетним стажем работы. Новому начальнику без технического образования назначили зарплату в 140 рублей, тогда как средняя зарплата рабочего составляла 110 рублей. На самом деле ему платили столько же, сколько мне, с моим тридцатилетним стажем инструментальщика и конструктора. Никто в цеху не доверял новому начальнику, все его презирали. Один знакомый рабочий признался мне, что и он, и его товарищи ненавидят бывшего чекиста как смертельного врага. «Плохо, когда среди нас есть стукачи, но работать в открытую — это настоящий плевок в нашу сторону. Как ты думаешь, сколько невинных людей пострадало из-за него? Не удивлюсь, если он и сейчас доносит на нас в органы. Опасный он человек».

Появился в нашем цеху и еще один бывший энкавэдэшник, которого прислали на завод после казни Берии. Звали его Семен Петрович. Это был грубый, деревенского вида сорокалетний мужчина ростом под два метра, с бегающими, глубоко посаженными серыми глазами. В цеху поговаривали, что его работа в органах состояла в том, чтобы ходить по городу, подслушивать чужие разговоры и доносить на тех, кто по неосторожности сболтнул лишнего, или самому провоцировать людей на опасный разговор, чтобы заманить их в ловушку. Хотя никакой профессиональной подготовки у Петровича, окончившего семь классов, не было, начальство нашего цеха получило распоряжение найти для него подходящее место — уровнем выше, чем слесарь или станочник. В конце концов для него создали новую должность — третий помощник начальника цеха. Таким образом он оказывался на одном уровне с начальником производства и главным инженером и получал почти такую же, как они, зарплату. Предвидя возмущение двух других помощников, начальник цеха нашел для бывшего стукача место подальше от них. Петрович отвечал за уборщиц, уборщиков стружки, кассира, который также выдавал рабочим мыло, ветошь и чистые комбинезоны, и двоих рабочих, в чьи обязанности входило постоянно чинить стеклянную крышу цеха, протекавшую после каждого дождя и весной, как только начинал таять снег. Ему выделили специальный кабинет, два на три метра, со столом и двумя стульями.

Петровича, как бывшего сотрудника одиозного НКВД, все возненавидели с первого же дня. У него была странная походка, и пока мы к ней не привыкли, трудно было сдержать смех, когда он обходил цех. Ступал он очень широким размеренным шагом, голову держал неподвижно, и только глаза постоянно бегали по сторонам. Туловище его двигалось не в такт с ногами, руки неестественно болтались. Петрович походил на робота, марширующего, как фашист на параде. Глядя как он вышагивает, рабочие смеялись до слез.

Не столь значительным, но долгожданным событием стала отмена после смерти Сталина закона о наказании за опоздания. В тридцатые годы, после того как я пришел на Первый шарикоподшипниковый, был принят закон об усилении трудовой дисциплины, который должен был положить конец нередким опозданиям и прогулам. На заводе мало кто из рабочих, специалистов и работников канцелярии каждый день приходил на работу вовремя. Некоторые опаздывали на полчаса, кое-кто уходил до начала обеденного перерыва. Дисциплины не было никакой.

По новому закону за двадцатиминутное опоздание можно было лишиться работы и жилья в Москве. В первый же день после вступления закона в силу я проснулся в 7:10. Вскочил с постели, наспех оделся и побежал что есть духу, не завязав галстук и не зашнуровав ботинки. Я опоздал на десять минут. Десятки запыхавшихся нечесаных рабочих пробегали через проходную. Я видел, как влетел в цех знакомый конструктор — небритый, взлохмаченный, в черном ботинке на одной и коричневом — на другой ноге.

Рабочим, которые жили недалеко от завода, было нетрудно приходить на работу вовремя — все зависело от них самих. Но тот, кто жил далеко и зависел от транспорта, находился в гораздо более невыгодном положении. Однако русские — большие мастера по части выживания.

Почти целый год после введения закона об опоздании число арестов в Москве резко возрастало, и милиция собирала в день до трех тысяч рублей штрафами с рабочих, которые отчаянно стремились избежать более сурового наказания. Тем, кто понимал, что не сможет добраться вовремя до работы, нужно было оправдать опоздание, и они искали разные способы, чтобы попасть в милицию. Они били окна в вагонах трамваев и пригородных поездов, их доставляли в отделение, они платили штраф и получали драгоценную справку, которую предоставляли на работе как доказательство уважительной причины для опоздания.

У нас в цеху один рабочий, живший в пяти минутах ходьбы от завода, опоздал на 22 минуты — пришел всего на 2 минуты позже крайнего срока. Его тут же уволили и приказали освободить комнату. Он отказался выехать, и несколько дней спустя всю его мебель вывезли на грузовике, а его самого — арестовали. Такого рода печальные истории оказали свое действие на рабочих. Они пересилили себя, опоздания прекратились, и битье стекол через год пошло на убыль.

Весной 1954 года Хрущев начал программу по реабилитации жертв террора 1933–1938 годов. Многие невинно осужденные вышли на свободу; тех, кто был объявлен врагом народа и расстрелян или умер в лагерях, реабилитировали посмертно. Были случаи, когда хрущевская комиссия по реабилитации назначала компенсацию вдовам и детям репрессированных. Через несколько месяцев после начала реабилитации я неожиданно столкнулся в ГУМе с Марусей Кудиновой. Прошел двадцать один год с тех пор, как был арестован и расстрелян ее муж, секретарь партийной организации сталинградского завода, где я работал после приезда в СССР. Маруся ужасно постарела. Хотя ей было лет пятьдесят, она выглядела на все семьдесят. Я спросил, как сложилась ее жизнь.

«После того как мужа арестовали, меня выселили, и я пошла жить к родственникам — работать я не могла из-за ревматизма. Прошлой весной дело мужа было пересмотрено, и оказалось, что он стал жертвой доноса. В комиссии по амнистии мне сказали, что произошла ошибка и муж пострадал безвинно. Посмертно его наградили орденом “Знак Почета”».

«Сейчас, — продолжила свой рассказ Маруся, — я живу в небольшой двухкомнатной квартире, получаю пенсию — 140 рублей в месяц. Раз в год я смогу ездить в санаторий, лечить ноги».

«Ну вот, — сказал я, — теперь ваша жизнь изменится к лучшему».

«Да, это так, но после долгих, горьких лет одиночества трудно испытывать благодарность».

Время от времени я слышал подобные истории от разных людей. С Кларой Рускиной я познакомился месяца через два после смерти Сталина. Первого мая мы оказались в одной компании: я был со своими друзьями, а она — с тремя подругами, выпускницами Московского художественного училища. Прощаясь, они пригласили нас пойти с ними на следующий день в знаменитый Дом художника. Как члены Союза художников, они имели право привести с собой по одному гостю. Благодаря дружбе с ними, мне удалось посмотреть там немало американских фильмов и побывать на концертах, недоступных для обычной публики.

Как-то в воскресенье я столкнулся с Кларой в кондитерском магазине в Столешниковом переулке. Мы вышли на улицу вместе и за разговорами не заметили, как оказались возле ее дома. Она пригласила меня прийти через неделю, на день рождения ее матери. Я сказал, что приду с удовольствием.

Мать Клары, Евдокия Филипповна, оказалась приветливой женщиной лет пятидесяти с небольшим. Внешне она была не очень похожа на русскую. Они с Кларой жили в старом доме на Пушкинской улице в комнате четыре с половиной на пять метров, обставленной старинной мебелью, какую, наверное, можно было увидеть в квартирах дореволюционной интеллигенции. С первого взгляда меня поразили ее осанка и манера держаться. Поздравить Евдокию Филипповну собралось двенадцать человек: ее мать, ее тетка, Клара, четыре супружеские пары и я. Прощаясь, Евдокия Филипповна взяла меня за руку и сказала: «Боб, спасибо, что вы пришли. Пожалуйста, приходите к нам запросто, когда захотите. Мы всегда будем вам рады». Я стал время от времени бывать у них. Но однажды, придя к ним, я застал Евдокию Филипповну в слезах. Я понял, что лучше уйти, и, прощаясь, попросил Клару мне позвонить. Несколько недель спустя она позвонила. Мы встретились, и Клара все мне объяснила.

«Когда вы в прошлый раз пришли к нам, мама была очень расстроена, — сказала она. — В этот день, семнадцать лет назад, мой отец бесследно пропал. Мне тогда было всего девять лет. Хотя последние годы я очень загружена (мама ушла с работы из-за диабета), я стараюсь проводить этот день с ней, чтобы поддержать ее».

В конце 1956 года Клара и Евдокия Филипповна получили извещение с приглашением явиться в назначенный день и час в комиссию по реабилитации. Потом Клара рассказала мне, что решила идти одна, потому что мать плохо себя чувствовала и лежала в постели. Клара нашла указанный в извещении дом, вошла в просторную приемную и протянула полученную бумагу какому-то служащему. Тот открыл толстую тетрадь, нашел фамилию Клариного отца и спросил: «Почему не пришла ваша мать?»

«Она больна», — сказала Клара.

«Назовите имя, отчество и дату рождения вашего отца».

Потом он попросил у Клары паспорт матери, который она предусмотрительно взяла с собой, и сказал, что ее отец был арестован и заключен в тюрьму, где и умер.

«Сейчас он признан невиновным по всем обвинениям, — сказал служащий и добавил: — Правительство не только реабилитирует его посмертно, но и берется выплатить компенсацию его ближайшим родственникам».

Клару попросили поставить свою подпись в толстой тетради рядом с фамилией отца и протянули ей запечатанный конверт с надписью: «Реабилитирован в 1956 году. Степан Николаевич Рускин». Выйдя из приемной, Клара вскрыла конверт. В нем лежали восемь новых сторублевок.

При этих словах у Клары задрожал голос. «Только подумайте, — сказала она с возмущением, — жизнь моего отца оценили всего в восемьсот рублей! На эти деньги даже приличное пальто не купишь».

Я удивился, когда она назвала мне эту ничтожную сумму, и спросил, был ли Кларин отец членом партии, и кем он работал.

«Да, он был коммунистом, — ответила Клара. — Мама говорила, что он был мастером, отвечал за двадцать пять работников на небольшой фабрике, где всего работало около трехсот пятидесяти человек».

Я мысленно сравнил сумму, названную Кларой, с компенсациями, выплаченными другим моим знакомым, и пришел к выводу, что размер компенсации зависит от того положения, которое репрессированный занимал до ареста. С точки зрения властей, ее отец не был достаточно важным человеком, и потому его родным не полагались большие деньги.

Другая моя знакомая, Нина, получила гораздо более значительную компенсацию. Я встретил ее однажды на Центральном телеграфе на улице Горького, где она стояла в очереди вместе с моей хорошей знакомой, Катей. «Ты знаешь, что Нина сегодня счастливейшая из людей? — сказала мне Катя.

«Наверное, вы только что вышли замуж», — предположил я.

«Нет, но для меня это важнее, чем замужество. С мужем можно расстаться, а то, что я получила, будет со мной всегда, если, конечно, я не натворю глупостей».

Катя прервала подругу: «Короче говоря, Боб, несколько недель назад Нина с матерью получили однокомнатную квартиру со всеми удобствами в новом доме. Правда, здорово?»

Повод для радости действительно был, и я пригласил их выпить со мной по чашке чая в ресторане гостиницы «Националь». Катя согласилась и убедила подругу пойти вместе с нами, объяснив, что мне можно доверять, поскольку я советский гражданин и уже больше двадцати пяти лет работаю на одном из крупнейших московских заводов. Как только мы вошли в ресторан, я поймал на себе взгляд сидевшего там мужчины, который заставил меня насторожиться. Выбрал столик подальше от него, усадил своих спутниц и сам сел так, чтобы можно было его видеть. Я убедился, что он не спускает с нас глаз. Мы заказали чай и пирожные, и я сказал Нине тихим голосом: «Как вам повезло получить квартиру в центре Москвы».

«Да, — ответила она, — признаюсь, иногда я думаю, что нам и в самом деле повезло. А иногда, когда я вспоминаю, какую ужасную цену нас заставили за это заплатить и как долго и мучительно мы ее платили, то все теряет смысл. В такие моменты я не способна стереть из памяти страдания, унижения, беспомощность и отчаяние, которые нам с матерью пришлось терпеть двадцать лет. Когда это произошло, мне было шесть, а матери сорок два».

Нина замолчала, и я шепотом попросил ее говорить тише. Она сразу поняла, что я имею в виду, — все мы привыкли жить под колпаком у госбезопасности. Я спросил, не может ли она открыть причину их многолетних страданий. Она посмотрела на Катю, та кивнула ей, и Нина медленно, полушепотом, поведала мне свою историю.

«В 1917 году, когда моему отцу было всего 22 года, он вступил в партию. Он ушел с третьего курса медицинского института и записался в Красную армию. Три года он воевал на фронте. Когда война закончилась, его назначили сначала заместителем комиссара в один из подмосковных гарнизонов, а потом — начальником кремлевского гарнизона и предоставили двухкомнатную квартиру, площадью 48 квадратных метров, на третьем этаже кирпичного дома. Когда мне было два года, он получил разрешение на строительство двухкомнатного дачного домика в пятидесяти километрах от Москвы. Отец строил его своими руками, по выходным в течение двух лет. В 1937 году его арестовали, и мы больше ничего о нем не слышали. Двухкомнатную квартиру у нас отобрали и переселили в двенадцатиметровую комнату в одноэтажном деревянном доме без удобств. Через несколько недель после ареста отца конфисковали нашу дачу. Мама писала жалобы, но ответа не дождалась. Началась жизнь, полная страданий и лишений.

В 1950 году я вышла замуж и переехала к мужу в комнату, которую мы делили с его матерью. Моя мама часто болела, и я считала своим долгом помогать ей. Сначала муж не возражал, когда я уходила к маме и оставалась у нее на ночь, но однажды сказал, что не намерен жить с женщиной, которая больше времени проводит с матерью, чем с ним. Мы развелись, не прожив вместе и трех лет.

И вот в 1957 году нас с мамой неожиданно вызвали в комиссию по реабилитации и сказали, что отец оправдан. И тут же добавили, что он, к сожалению, умер и посмертно награжден орденом “Знак Почета”, а нам предоставляется однокомнатная квартира, площадью в тридцать метров.

Когда мама увидела квартиру, она заплакала — слишком много горя ей пришлось пережить после смерти отца. Сначала у нее все отняли, а теперь за все ее страдания дают хорошее жилье. Беда в том, что мама уже очень больна и стара, плохо видит и едва ходит. Теперь вы понимаете, какую цену мы заплатили?»

В глазах у Нины застыла боль. Я молча кивнул. «Кстати, — добавила она, — забыла вам сказать, что со следующего месяца мать будет получать 160 рублей пенсии. Она сможет лечиться у частного доктора — он тоже пенсионер, который будет внимательнее относиться к ней, чем врачи в нашей районной поликлинике».

Я как мог выразил свое сочувствие. Катя заторопилась на лекцию. Мы направились к выходу: неприятный мужчина все еще сидел за своим столиком, делая вид, что читает какую-то книжку, больше смахивавшую на тетрадь, куда он, наверное, записывал свои ежедневные отчеты для КГБ. Он поймал мой взгляд и тут же отвел глаза.