Я принял роковое решение в то время, когда исчезновения людей участились, но аресты еще не достигли масштабов эпидемии. Вскоре ситуация изменилась. Широкая программа правительства по преобразованию общества, начатая в 1933 году, набирала обороты. Хотя в то время нельзя было понять, существует ли некий определенный план или система проведения чисток, со временем замысел властей прояснился.

К весне 1936 года почти все молодые люди, получившие среднее или высшее техническое образование с 1927 по 1932 год, были арестованы. Таким образом, режим сначала создал целый класс специалистов, а потом, усмотрев в нем угрозу своей власти, уничтожил его. Прежде чем ликвидировать квалифицированную техническую элиту, партия и правительство подготовили ей смену. Иначе развитие промышленности могло зайти в тупик.

Новые специалисты получали образование в технических вузах, которые назывались Промышленными академиями или для краткости — Промакадемиями. Только после того, как тысячи тщательно отобранных студентов — коммунистов и комсомольцев в возрасте от двадцати до тридцати пяти лет — прошли обучение в Промакадемии, чистка стала возможной. Промакадемия готовила инженеров по ускоренной программе — за два года. Молодым людям, получившим направление на учебу, выбирать не приходилось: в случае отказа их ждало строгое наказание. Около 75 процентов студентов принадлежали ко второму поколению горожан. Остальные 25 процентов родились в Москве и Ленинграде, куда их родители, крестьяне-бедняки, приехали в поисках заработка.

Зачисленных в академию студентов разбивали по группам, в которых они оставались до окончания двухлетнего курса. Изучали ли они химию или физику, электричество или гидравлику, им не нужно было проводить исследования, ставить опыты, экспериментировать, работать в лабораториях. Ради экономии времени из группы выбирали одного, самого способного, студента, который сдавал за всех экзамены. На основании его ответов все остальные студенты группы получали дипломы инженеров-механиков, химиков или электриков.

Закончивших академию за два года «вундеркиндов» (так их называли на нашем заводе рабочие со стажем) назначали на руководящие должности, как только исчезали занимавшие их прежде специалисты. Эта явно спланированная и продуманная политика проводилась открыто и жестоко на протяжении нескольких лет. С точки зрения социального планирования она, на первый взгляд, себя оправдывала. Непосредственная задача создания класса «преданных партии, подлинно советских специалистов» (говоря языком лозунгов того времени) была решена. Однако молодым руководителям не хватало ни опыта работы у станка, ни теоретических знаний, которые нельзя получить за два года учебы. Присутствие на заводе этих «вундеркиндов» плохо влияло на рабочих, втайне их презиравших.

Как только новые, с точки зрения партии — подлинно социалистические кадры пришли в промышленность, а тысячи других — заполнили аудитории Промакадемий, началась широкомасштабная чистка опытных специалистов. В первую очередь под ударом оказались те, кто по направлению правительства учился за границей и потом пришел на смену старым инженерам с дореволюционным образованием и иностранным специалистам. Теперь их считали запятнанными, зараженными буржуазным влиянием, безнадежно дискредитировавшими себя контактами с иностранцами. Фундамент, на котором строился технический прогресс в стране, начал быстро разрушаться.

Не заметить организованных правительством чисток было уже практически невозможно, ведь они захлестнули всю страну — и не только промышленность, но и другие сферы. К 1936 году репрессиям подверглись девять бывших членов Политбюро ЦК партии, возглавляемого Сталиным. Промышленность, министерства, армия лишились лучших из лучших — более половины умнейших людей страны. Главными жертвами чисток стали руководители низшего и среднего звена — те, кто осуществлял практическое управление страной. Заводские стенгазеты, радио и пресса постоянно напоминали о необходимости «избавить Советский Союз от специалистов, отравленных ядом буржуазной идеологии».

В заводской стенгазете я прочел следующее разъяснение грандиозной задачи чисток:

Задача заключалась в том, чтобы сформировать человека нового типа, который должен посвятить социализму всю свою жизнь и все свои мысли. Единственный смысл существования для него — служение делу социализма, как того требуют партия и правительство. В результате многие талантливые, преданные родине молодые люди оказались вне системы: их не принимали в институты и не назначали на руководящие должности. Только из-за их социального происхождения к ним относились с подозрением и антипатией.

Одного рабочего-инструментальщика нашего цеха, талантливого молодого парня, жаждущего знаний, не приняли на вечернее отделение Технологического института потому только, что он был сыном православного священника. Не помогло ему и то, что он искренне верил в коммунизм. Десятерых русских инженеров, моих соседей по дому, уволили с работы и сослали. С точки зрения властей, они были безнадежно развращены буржуазной идеологией, поскольку несколько лет назад учились в Германии, куда их направили сами же власти. Репрессии тридцатых годов позднее дадут о себе знать, особенно в тяжелые годы Второй мировой войны. Среднее звено управления в промышленности, образовании и армии окажется особенно слабым именно из-за отсутствия опыта и таланта у новых кадров.

Чистки привели к деморализации и воцарению безразличия. Лозунги, призывавшие рабочих догнать и перегнать Соединенные Штаты за пятнадцать лет, сменились другими: «Товарищи, сокрушим врагов народа!»; «Будьте бдительны — враг повсюду!»

Люди исчезали ежедневно. Без суда и следствия их высылали в Сибирь, в тайгу за Полярный круг, и чаще всего никто больше о них не слышал. У нас в цеху работали 750 человек. Однажды утром на работу не вышли девять из них: три мастера, четыре инструментальщика, техник и начальник цеха — еврей, получивший диплом инженера-механика в Германии. Через два месяца его и главного инженера завода расстреляли.

С 1934 по 1936 год из нашего цеха бесследно исчезли более двадцати человек — инженеры, рабочие-инструментальщики, мастера, даже члены партии. Слухов больше не было, говорить стало слишком опасно. Все жили в постоянном страхе, каждую ночь ожидая услышать громкий стук в дверь, возвещающий о приходе тайной полиции (НКВД, как она тогда называлась). Ни один человек не чувствовал себя в безопасности. Я был так же беззащитен, как и любой другой советский гражданин. Надеяться на то, что меня пощадят, как члена Моссовета, не приходилось.

Иностранцы автоматически попадали под подозрение. С приходом к власти Гитлера и Муссолини для немецких и итальянских рабочих с моего завода все было кончено. Советский Союз считал фашистские страны своими ненавистными врагами, Гитлера — сатаной, а Муссолини — его подручным. Почти каждый день газеты сообщали о жестокостях фашистов. В Москве хорошо знали об откровенных нападках Гитлера на большевизм.

В конце тридцатых годов к нам на завод прибыла группа австрийских рабочих. Их называли шушбундевцами, по имени Шушнига, бывшего канцлера Австрии, выступившего в 1938 году против аншлюса. Нацисты арестовали канцлера и заключили его в тюрьму. Такая же судьба ждала и тысячи его сторонников в Австрии, но некоторым из них удалось бежать и найти пристанище в Советском Союзе.

Австрийцам предоставили работу на нашем заводе и поселили — по четыре человека в комнате — в одном из домов для иностранцев. Но через несколько недель они затеяли драку: кровь лилась ручьями, было много пострадавших, большинство из них попали в заводскую больницу. Заводская администрация и НКВД провели совместное расследование, показавшее, что в группу австрийских рабочих втерлись нацистские шпионы. Через несколько дней всех австрийцев уволили с завода. Куда их отправили — за границу или на другой завод, в ссылку или в могилу — неизвестно.

После этого инцидента начались аресты всех немецких специалистов без разбору, в том числе и коммунистов. Жены нескольких из арестованных пришли ко мне за помощью. Они попросили меня разузнать что-нибудь о судьбе близких. Я тогда еще был членом Моссовета, и они наивно полагали, что это может что-то значить. На самом же деле я ничем не мог им помочь. Я подозревал, что их мужей уже нет в живых, но как им об этом сказать? Когда женщины ушли, я разрыдался. Через две недели они тоже исчезли.

В 1937 году был арестован и отдан под суд тот, кто в 1934 году начал кампанию чисток, — глава НКВД Ягода. Его обвинили во вредительстве, ослаблении бдительности и, как ни странно, в организации покушения на Кирова 1 декабря 1934 года, послужившего сигналом для первой волны репрессий. Обвинения в том, что по его приказу были расстреляны тысячи безвинных мужчин и женщин, Ягоде не предъявили.

Суд над Ягодой и другими «врагами народа» проходил в Колонном зале Дома Союзов и очень широко освещался. Я заметил, что рабочие, которые внимательно следили за обстоятельствами судебного процесса, с каждым днем все больше мрачнели: их явно одолевали дурные предчувствия. Я ощущал, что и без того низкий моральный дух на заводе падает. Идеализм старых большевиков и воспитанной ими молодежи поддерживался успешным свержением царского режима и ленинскими обещаниями равноправного общества. Однако надежды на будущее пошатнулись во время чисток и рухнули во время московских процессов. После того как на место Ягоды пришел вчера еще никому неизвестный, низкорослый, тщедушный человечек по фамилии Ежов, репрессии только усилились.

Ягоду и других подсудимых признали виновными и приговорили к расстрелу. На следующий день после вынесения приговора весь завод погрузился в уныние. За сорок четыре года жизни в Советском Союзе я понял, что русские не только способны бесконечно предаваться тяжелым думам, но и наделены сверхъестественной способностью предчувствовать опасность. Так было и в тот памятный день. Все работали кое-как: некоторые стояли у станков, словно зомби, другие расхаживали из стороны в сторону, сгорбившись и засунув руки глубоко в карманы. Зрелище, надо сказать, гораздо более грустное, чем советские похороны. Не слышалось даже обычной болтовни о еде или погоде. Только станки гудели.

Не то чтобы рабочие скорбели о главе тайной полиции — другом им он явно не приходился. Скорее, они готовились к новым страданиям, предчувствуя их приближение. Они хорошо знали, что это такое, ведь страдание для них столь же естественно, как сон и еда.

Что до меня, то не проходило и дня, чтобы я не задумывался о том, в какой ад я угодил. Потеряв американское гражданство, я потерял возможность вернуться домой.

Послом США по-прежнему оставался Буллит. Разумеется, ждать от него помощи не приходилось. Если бы случилось чудо и я вернулся домой, то там меня ждали бы все те же проблемы: я был черным, на меня навесили ярлык красного, в стране царила депрессия, а меня могла удовлетворить лишь квалифицированная работа. Кроме того, в России я мог стать инженером, и отказаться от осуществления заветной мечты было невыносимо трудно. Итак, я просто продолжал жить сегодняшним днем. Думал только о том, как не впасть в уныние, как выжить.

Начиная с 1936 года не проходило и дня, чтобы я не представлял себе, как сотрудники НКВД вытаскивают меня из постели и высылают куда-нибудь в Сибирь или ведут на расстрел. Почти каждую ночь до меня доносились урчание машин НКВД, рыскающих по улицам, или зловещий стук в дверь соседней квартиры.

«Когда очередь дойдет до меня? Через минуту? — спрашивал я себя, ворочаясь без сна до рассвета, — через час? А может только завтра?» Страх в период массовых арестов был так силен, что я никогда не раздевался до четырех утра. Позднее я узнал, что многие рабочие поступали так же.

В эти предвоенные годы одно стало для меня абсолютно ясно. Я понял, что, хотя Америка далека от совершенства, Советский Союз — это не земля обетованная. В так называемом раю для угнетенных царила страшная тирания, не имеющая ничего общего с идеалистической картиной, которую демонстрировали внешнему миру.

Я знал многих идеалистов, приехавших в Россию из разных стран. Исполненные лучших намерений, они искренне верили, что им предстоит участвовать в созидании земного рая, обещанного Марксом и Лениным. Такими идеалистами были, например, доктор Розенблиц и его жена. Они оставили в Калифорнии все, что приобрели благодаря успешной стоматологической практике доктора Розенблица, — красивый дом, две машины, элегантную одежду. Родственники и друзья пытались отговорить их от поездки в Россию, но они стояли на своем. Я познакомился с Розенблицами вскоре после их приезда в Советский Союз: они были полны энтузиазма и готовы к любым приключениям. Доктор Розенблиц привез с собой в дар Советскому Союзу новейшее медицинское оборудование. Его установили в одной из московских поликлиник, и американский врач обучал там секретам своей профессии русских студентов-стоматологов.

Меньше чем через год Розенблицев арестовали и отправили в разные лагеря на Крайнем Севере, где температура нередко опускается до пятидесяти градусов ниже нуля. Оттуда они не вернулись.

Большую пользу принесли нашему заводу шестеро русских американцев, в 1931 году вернувшихся на родину, чтобы строить идеальное социалистическое государство. Простые рабочие, они на собственные сбережения закупили в Америке современные электроплиты, сами установили их в нашей заводской столовой на тысячу мест и научили русских ими пользоваться. Со дня открытия завода в марте 1932 года большинство рабочих обедали именно в этой столовой и были ею очень довольны.

Как-то в 1937 году пятеро из шести русских американцев не явились на работу: ночью их арестовали. Шестой вскоре покончил жизнь самоубийством.

Трагический конец ждал на родине еще одну группу русских американцев. Эти энтузиасты, которые привезли в Россию оборудование для современной прачечной и помогли установить его на нашем заводе, сгинули во время чисток 1936-38 годов. Насколько я знаю, никто их больше не видел.

С ужесточением репрессий стало ясно, что никакого закона вообще не существует. Чувство справедливости не могло устоять перед страхом услышать ночью громкий стук в дверь. На заводе ни один человек не осмеливался жаловаться на что бы то ни было. Все знали: стоит только указать на допущенную кем-то несправедливость или попытаться самостоятельно справедливость восстановить, и тебя отправят в Сибирь. В 1934 году к нам на завод пришел двадцатичетырехлетний слесарь-инструментальщик Богатов. Он мне сразу понравился: мастер своего дела, умница. Богатов держался тихо и, хотя был лидером по натуре, в партию не вступал. Я подозреваю, что Богатов оставался равнодушен к коммунистическим идеям или же разочаровался в них, потому что обычно рабочих с такими талантами и способностями затягивали в партию.

Весной 1936 года начались его беды. Утром, получив у мастера задание на день, он заметил, что ему поручена работа, которую он уже выполнил два месяца назад. Нужно сказать, что в Советском Союзе почти все работали по сдельной системе. Дворники, водители автобусов, продавцы, комбайнеры, парикмахеры, портные, доярки, заводские рабочие — все имели учетную карточку с указанием категории сложности задания (от первой до восьмой), времени, необходимого для его выполнения, и размеров оплаты. Заметив ошибку, Богатов попросил нормировщика ее исправить.

Нормировщик стоял на своем. Он утверждал, что никакой ошибки он не допустил, поскольку записей о якобы выполненном ранее задании нет, обвинил Богатова во лжи и не стал с ним больше разговаривать.

Богатов посмотрел на нормировщика и спокойно сказал: «Вот из-за таких, как ты, нам жизни нет».

Утром следующего дня Богатов пришел на завод в плохом настроении. А ночью его арестовали и отправили в лагерь. Хотя сестра Богатова, заместитель секретаря партийного комитета завода, пользовалась определенным влиянием, она не попыталась за него вступиться из страха, что навлечет подозрения на себя и тем самым только навредит брату.

Однажды летом 1936 года кто-то громко постучал в дверь моей квартиры в 11 часов ночи. Волна арестов нарастала, и после десяти никто не торопился открывать дверь. (Один из моих московских знакомых позднее рассказывал, как, услышав стук, он прощался со своей женой, потом обнимал детей и только после этого шел открывать дверь. Дважды в 37-м году к ним в квартиру действительно приходили из НКВД и увели сначала одного, потом другого соседа.) Стук не прекращался. Затем я услышал, как кто-то громко позвал меня по имени. Собрался с духом и открыл дверь. Передо мной стоял В. М., с которым мы познакомились летом 1930 года в Сталинграде. На нем была все та же летная куртка и фуражка, что и тогда. Признаюсь, он всегда был мне неприятен, и я держался с ним настороже.

Я поздоровался и поинтересовался, как он меня нашел. При этом в квартиру его не впустил. В. М. затараторил:

— Товарищ Робинсон, я к вам с просьбой. Надеюсь на вашу помощь.

— В чем дело?

— Пожалуйста, не отказывайте. Мне нужны два маленьких подшипника для велосипеда. Я живу в шестнадцати километрах от Москвы и обычно подъезжаю до станции на велосипеде. Пожалуйста, помогите мне. Буду очень вам благодарен.

— Я работаю в инструментальном цехе и не имею прямого отношения к производству подшипников.

В. М. настаивал. Как только он меня не уговаривал! Но я разгадал его хитрость. Он приготовил мне ловушку: принеси я ему подшипники, и меня обвинят в саботаже или краже государственной собственности, отправят в лагерь или расстреляют.

Минут двадцать я отнекивался. Потом сказал, что мы беспокоим соседей, и дал понять, что разговор окончен:

— Послушайте, бесполезно меня упрашивать. Я не могу вам помочь. Обратитесь завтра со своей просьбой в правление завода. Уверен, что вам пойдут навстречу. До свидания.

Через год он снова пришел ко мне. Хотя аресты так называемых врагов народа продолжались, я, услышав незадолго до полуночи стук, почему-то вспомнил В. М. и сразу же открыл дверь. Он был одет так же, как и в прошлый свой визит. На лице — кривая улыбочка.

Я сказал ему сухо, официальным тоном:

— Чем могу быть полезен?

— Мне очень неудобно, но я снова насчет своего велосипеда.

— Вы обращались в правление, как я вам советовал?

— Да, мне удалось тогда получить два старых подшипника, которые служили мне до прошлой недели. Но сейчас почти все подшипники выпали, и я прошу вас принести мне штук десять новых.

Стараясь скрыть отвращение, я оборвал разговор:

— Пожалуйста, не приходите ко мне снова за подшипниками. Поймите наконец, это пустая трата времени.

Я пожал ему руку, пожелал спокойной ночи и деликатно выдворил за дверь. Больше я его не видел. Думаю, что тот, кто его ко мне послал, убедился, что поймать меня таким образом не удастся.

НКВД не всегда являлся посреди ночи — это могло произойти когда угодно. Доносчики были практически в каждом доме, в том числе и в нашем, но вычислить их было трудно. Это могла быть добрая на вид старушка или ваш лучший друг. Люди благоразумные избегали серьезных разговоров. Страх был настолько силен, что на улице никто не заговаривал даже с близким человеком, не оглянувшись. Говорили шепотом.

Только один раз в дверь ко мне постучали люди из НКВД. Это было в 1943 году в половине первого ночи. При виде моего черного, нерусского лица они извинились и ушли. Очевидно, они приходили за кем-то другим.

В середине января 1937 года мой друг Кокель не явился в назначенное время на встречу. Я познакомился с Кокелем в 1932 году — он был тогда членом профкома цеха. Два года спустя, когда я лечился от плеврита, он очень помог мне. Тогда мне дали путевку в санаторий для больных кожно-венерическими заболеваниями. Узнав об этом, Кокель смог поменять путевку, и благодаря ему я поехал в Мисхор, в более подходящий для меня дом отдыха. Кокель проводил меня на вокзал и всю дорогу нес мои чемоданы. Хотя я всегда и держался с ним осторожно (поскольку только так можно было выжить в Советском Союзе), Кокель мне правился.

Через два дня после того, как он не пришел на встречу, я отправился в его отдел. На вопрос, где можно найти Кокеля, ответа я не получил. Я переспросил громче, и тогда один из его сотрудников сказал, чуть не плача: «Простите, товарищ Робинсон, но мы не знаем. Уже неделю он не выходит на работу».

Я молча повернулся и пошел к своему станку. Сразу после смены я отправился к Кокелю домой. Дверь открыла соседка.

— Извините, Кокели дома?

— Нет, — сказала она и хотела закрыть дверь.

Я остановил ее, объяснил, что работаю с Кокелем на одном заводе, и что он не появлялся уже больше недели.

— Я иностранец, но бояться меня не надо. Если его нет дома, позвольте поговорить с его женой.

Тут соседка подняла голову, посмотрела на меня и сказала:

— Ее тоже нет. Четыре дня назад ночью приехал грузовик с двумя офицерами. Ей приказали немедленно освободить комнату и тут же стали выносить вещи и мебель. Ее увели, и с тех пор я ее не видела. Что с ними обоими стало, не знаю.

Потом она пригласила меня войти. Комната Ко-келей была опечатана. На прощанье она сказала: «Умоляю, никому не рассказывайте о том, что вы от меня узнали и что я показала вам их комнату».

Я пообещал молчать.

Террор при Ежове, в 1936–1939 годах, оказался гораздо более беспощадным, чем при Ягоде. Человеческая жизнь ничего не стоила. Недаром на рабочих такое гнетущее впечатление произвел процесс Ягоды.