Мать зовет нас к ужину.

Он подается в большой столовой. Мы будем сидеть на стульях от Джозефа Франка вокруг швейцарского обеденного стола.

Мать велела кухарке отмерить точные порции трески и окуня с иранской икрой, ровно столько, сколько нужно семилетнему и восьмилетнему мальчикам для нормального физического развития – по последним научным данным.

Домработница моет нам руки мылом, застегивает на нас пиджаки и приводит Юсефину, которой пять лет, и ее порция значительно меньше, потому что маленькие девочки должны быть стройными – ничто так не указывает на дурное воспитание, как лишние килограммы.

Если мы ругаемся за столом, мать бьет нас по пальцам вилкой. У нас обоих пальцы покрыты ссадинами, и у Юсефины тоже, потому что она получает по пальцам, стоит ей открыть рот.

Я, Леопольд, упрямлюсь чаще, чем Хенри, но все же хочу угодить отцу, хочу, чтобы он любил меня больше остальных, и иногда я бью Хенри, чтобы тот замолчал, чтобы следовал примеру отца, как я.

Но бьет нас чаще всего мать. По указанию отца. И я вижу, с каким удовольствием она бьет моего брата. Бьет она очень больно.

Когда я ем, я глух и нем. И если только боль может заставить детей замолчать, то приходится причинять им боль. Это, по сути, рациональное решение, и в конце концов мы верим в это, мы верим матери, мы верим в наказание как путь к правильному поведению, верим в молчание. Но иногда мы не в состоянии сдерживаться – мы ведь всего лишь мальчишки, – и тогда она велит домработнице запереть нас в кладовке в подвале, иногда при помощи садовника, и там нас оставляют до утра. Отец подговаривает нас издеваться над прислугой, а потом поручает им наказывать нас, бить и запирать.

Мы говорим. Чем больше мы боимся, тем больше петушимся. Юсефина часто оказывается с нами, и я помню запах ее какашек. Иногда она сидит одна в пустой холодной комнате – похоже, мать считает ее неполноценной от природы, и Юсефине достаточно просто существовать, чтобы быть за это наказанной.

Нам покупают зверюшек.

Серого кролика, коричневую морскую свинку, щенка.

Отец заставляет нас мучить их, хотя мы и не хотим этого делать. Он бьет нас до тех пор, пока мы не начинаем бить питомцев.

– Научитесь властвовать, – говорит он. – Научитесь быть беспощадными. Покажите, что всё решаете вы.

Отец уезжает в Конго и привозит с собой оттуда огромного живого варана, который становится его любимцем. Он водит животное на поводке по саду, спускает его на нас, и мы убегаем в подвал, в ту самую комнату, а он науськивает его на нас, так что тот царапается в дверь, голодный и жадный, хочет добраться до нас, словно мы – не более чем пища, и я обнимаю Хенри, стараясь отогнать страх, обещаю никогда не бросать его, помочь ему стать таким, как отец.

Иногда мы проскальзываем в подвал, когда Юсефина сидит взаперти одна.

Мы стоим возле кладовки и слышим, как она плачет внутри – как плакали мы сами, сидя взаперти, когда снаружи скребся варан. Мы могли бы отпереть дверь, но мы этого не делаем. Мы шепчем ей через дверь всякие гадости, а она отвечает нам тем же, и тут мы приходим в ярость. Когда ее выпускают, мы гоняемся за ней, бьем ее и пинаем.

Довольное лицо отца. Смех матери.

Мы учимся верить матери – мы верим, что она права, потому что боль всегда права, она идет от логики или рационального мышления, как говорит мать, – и она использует это как объяснение всему, хотя нет никакого логического обоснования ее страсти к роскоши и материальным благам.

Мы сливаемся воедино. Стараемся стать такими, как хочет он. Как хочет она. Те, кого мы любим. Никого другого мы не знаем.

Математика. Рациональное мышление.

Мать объясняет нам: «Все, что у нас есть, родилось от математики – области, в которой не правят чувства. Ваш отец умеет одно – считать и превращать это умение в сделки, в империю. Когда-то в далекой стране он был самым выдающимся студентом по математике».

Отец редко бывает дома.

Прогуливаясь по саду с сытым и довольным вараном на поводке, он учит нас быть отважными. А когда мы не решаемся, он подбивает нас – например, забраться на каменную стену, выходящую на залив, по другую сторону которой – скала метров двадцать высотой, круто обрывающаяся к камням у воды. Он смеется над нами, называет нас трусами, натравливает на нас зверя, а затем мать опять запирает нас в кладовке, потому что она видела из окна, как мы залезали на стену.

Нам нельзя туда залезать. Что скажут люди, если мы упадем и убьемся?

А отец смеется, когда домработница или садовник ведут нас в подвал. В темноту.

И мы верим и в его издевательский смех, и в праведный гнев матери, верим в математику, в то, что надо всегда поступать рационально.

Но что это означает? Послушно сидеть рядом с матерью на золотом диване, когда она демонстрирует свое имущество, которым она разжилась с тех пор, как приехала из страны, где никто ничего не имел? Улыбаться, когда фотограф просит улыбнуться? Усмехаться по поводу сестренки, которая так и не научилась улыбаться, даже делать вид, что улыбается? Бить ее, чтобы показать нашу силу и ее слабость?

Наверное, это означает – бить других детей, которые думают, что они лучше нас? Которые умеют то, чего мы не умеем?

Ты должен защищать свою суть.

Этому нас учит мать.

Этому нас учит отец.

Они учат нас, что такое быть человеком.

И Юсефину они учат этому.

Быть человеком – это значит получать удары от своих старших братьев. Видеть, как их мучают электрошоком, если они отказываются бить. Это значит сидеть взаперти в темной комнате и принимать это как правильное наказание, ибо тот, кто лучше тебя знает, решил, что это правильно, и если тебе повезет, то и ты научишься жить со своим страхом, справляться с ним и даже любить его, и, сам того не замечая, ты ждешь того часа, когда ты станешь нормой, когда настанет твое время править.

Это значит, когда тебе четырнадцать, окунуть восьмилетнего мальчика из своей школы, который хорошо учится, в полынью, когда учителя не видят, и брат помогает тебе, хотя и умоляет пощадить мальчишку.

Это значит привязать товарища по школе к «козлу» в каморке для хранения спортивного инвентаря в гимнастическом зале.

Это означает треснуть бутылкой шампанского по голове какую-то недалекую девицу из пригорода в «Кафе Опера» в тот день, когда твой отец высмеивает твое последнее коммерческое предложение.

Это значит до крови избить секретаршу в своем офисе в Нью-Йорке за то, что она забыла забронировать на вечер столик в ресторане.

Но где-то в глубине души ты понимаешь все свое несовершенство.

Или когда твоя сеть магазинов сладостей обанкротилась и отец расплачивается с твоими долгами. Или когда он с издевкой ухмыляется по поводу твоего выступления на правлении семейного предприятия и при всех посылает тебя выйти из зала, войти и начать сначала, как нерадивого ребенка, неправильно понявшего домашнее задание или слишком глупого, чтобы с ним справиться.

Или когда кто-то замечает твою слабость, указывает тебе на нее на встрече выпускников. Или когда все женщины, с которыми ты встречаешься и с которыми хотел бы продолжить отношения, отворачиваются от тебя, потому что от тебя исходит тот же запах, что и от тухлого, дефектного товара.

Или когда ты знаешь, что не остановился бы перед тем, чтобы убить собственных родственников, если математика и рациональное мышление потребуют этого. Если это то, что нужно для спасения самого себя.

Ты можешь бежать от рационального мышления, как это сделала Юсефина. Сомневаться, пытаясь быть добреньким, как Хенри. Притворяться, что существует другой, более щадящий путь.

Но никакого другого пути нет.

Все побои, все неудачи, все мои несовершенства убедили меня в этом.

Да и какой смысл искать более легкий путь?

Здесь и сейчас, в этих страданиях ты должен жить. Иначе останешься никем, и быть кем попало все же лучше, чем не быть совсем никем.

Археологи нашли в пещерах наскальные рисунки наших предков.

Картины собственной жизни, нарисованные иным человеческим видом.

Темные одинокие пещеры с картинами на стенах, которые повествуют, как эти люди убивали друг друга дубинками.

А за теми помещениями, за теми картинами скрываются еще более темные. Там они едят своих собственных детей на картинах, сделанных краской, смешанной с кровью.

Самые сильные из этого вида медленно и постепенно превратились в людей.