Машина несется по трассе Е-4 на север, среди плоского провинциального ландшафта.

На часах только половина седьмого, и Малин счастлива, что Зак ведет машину – никакой кофе в мире не может отогнать ту усталость, которую она испытывает, хотя на этот раз и проспала всю ночь.

Вчера ей пришлось долго уговаривать Свена Шёмана, чтобы тот отпустил их в Стокгольм, добавил эти расходы в их и без того напряженный кризисный бюджет – и дал ей возможность лично допросить Оттилию Стенлунд вместо того, чтобы передоверить это дело коллегам.

Однако Малин убеждена, что только она в состоянии сделать это правильно – только они с Заком, и ей хочется прорабатывать дальше эту версию, а Свен не смог противостоять ее убежденности.

Устала, как же она устала…

Она все еще не пришла в себя; те дни и ночи, когда все происходило разом, еще звучат в ней, – и нужно проспать целую неделю, чтобы выспаться. Но только не сейчас, сейчас время не терпит, и Малин вслушивается в гул мотора, видя за окном белых коров, пасущихся на цветущем зеленом лугу перед фермерским домиком на краю соснового леса.

«Что скрывается там, между деревьями? – думает она. – В этих черных пространствах? Куда мы несемся, Зак и я? Удастся ли нам найти что-нибудь новое, или эта версия, которая ведет нас к секретарю социальной службы Оттилии Стенлунд, – ложный след, а те версии, которые разрабатывают Вальдемар Экенберг, Юхан Якобсон, Бёрье Сверд – верный путь вперед?

Возможно, истина заключена если и не во Фронте экономической свободы, то в ином воинствующем активизме? Или в исламистах? Или в организованной преступности? Криминальных мотоклубах…»

Пистолет в кобуре, спрятанной под пиджаком, давит на тело.

Вчера вечером Свен по телефону призвал их отправиться в Стокгольм как можно раньше, когда Малин настояла, что они сами должны выудить информацию об усыновлении у Оттилии Стенлунд. Он сказал, что им по-прежнему неизвестно, кто был тот человек с велосипедом, что допросы в университетской больнице ничего не дали, обследование, проведенное техническим отделом, – тоже, поэтому Малин и Заку предоставляется полная свобода действий.

– Делайте что хотите, – сказал им Свен. – Двигайтесь вперед. Возможные проблемы с бюджетом обсудим после.

Малин показалось, что на самом деле он сказал: «Двигайтесь вперед в темноте».

Глядя на серый асфальт трассы Е-4, читая дорожную надпись «Норрчёпинг 14», она думает: «Я и впрямь вступаю сейчас в неизвестную темноту, но это не пугает меня – то, чего я боюсь, где-то в другом месте». Тут Зак протягивает руку к плееру и включает немецкую хоровую музыку в минорной гамме, которая в неподходящей ситуации вызывает у Малин головную боль, однако сейчас кажется на редкость уместной.

Форс прижимается головой к стеклу, закрывает глаза и отключается.

Когда она просыпается снова, машина уже проносится по южным пригородам Стокгольма.

Бездушные многоэтажки Бутчурки – словно пытающиеся отшатнуться от ускользающего горизонта.

Скрытая роскошь Мелархёйден и относительная уютность Мидсоммаркрансен, где дома в стиле конструктивизма смягчают гул скоростной трассы, словно раскрывая своим жителям теплые объятия.

Стокгольм.

«Однажды я переехала сюда, – думает Малин. – Я и Туве, тогда еще совсем кроха, и было почти невозможно сочетать роль мамы маленького ребенка с учебой в полицейской академии. Я как-то выжила, но не более того».

«Стокгольм остался для меня не более чем кулисой, – думает она, когда машина проезжает мост у Сканстуль и затем ныряет в тоннель под новехоньким, блестящим фасадом отеля. – Я так и не прониклась душой города, он не пустил меня к себе – да и с какой стати? Мать-одиночка, пытающаяся выучиться на полицейского… Можно ли оказаться ниже в иерархии – в таком городе, помешанном на деньгах и последней моде, на всем необычном и эксклюзивном?»

«Мне казалось, что я хочу остаться, – думает Малин. – Но я внушила себе, что это невозможно по практическим соображениям, что я хочу вернуться домой к Янне и, может быть, попробовать начать все сначала, однако здесь было другое. Острое чувство того, что я не дотягиваю, не соответствую требованиям – не это ли чувство ты всю жизнь несла с собой по жизни, мама? Чувство, что мир велик, а ты слишком мала, что другие значимы, а ты ничего не стоишь».

Когда они снова выныривают на поверхность, Малин видит задний фасад здания Риксдага и думает: «Как мне вообще пришло в голову, что я могла бы прижиться здесь? Скольким удалось то, в чем я потерпела неудачу? Приехав из маленького городка, завоевать столицу. Преуспеть, стать кем-то, поразить мир – пусть даже небольшую его часть…»

Позади них, как средневековый замок, возвышается над водой Мюнхенская пивоварня – скалы нужны, чтобы защитить буржуазную святыню от посягательств, а шпиль Ратуши на другой стороне словно предупреждает: «Приходи сюда, однако не воображай, что ты что-то собой представляешь». Дома в стиле конструктивизма по набережной Норр Меларстранд выше, чем они запомнились Малин, и она задается вопросом, каково жить здесь – просыпаться каждое утро и смотреть на мост Вестербрун и залив. Ей вспомнилась квартира, которую они с Туве снимали в Транеберге. Студия с нишей для кровати на нижнем этаже, над помещением для сбора мусора и с видом на парковку во дворе.

Но Туве была счастлива.

Ей очень нравился садик.

И няня.

Может быть, потому, что тогда им обеим казалось – они движутся вперед? Может быть, именно поэтому Туве не боится сейчас сделать решительный шаг? А я сержусь, меня охватывает чувство паники при мысли, что она уезжает от меня?

«Янне. Даниэль Хёгфельдт. Они тоже движутся вперед, к чему-то новому. А я – куда движусь я?» Ей снова представляется мальчик в унылой больничной палате. Он как будто вытеснил лицо мамы, стер его, как резинкой, и хотя умом она понимает, что тот мальчик давно стал мужчиной, для нее он навсегда останется мальчиком.

Свеавеген.

Они выныривают из Центрального тоннеля и застревают в стихийной пробке перед голубым фасадом Концертного зала. Малин видит юных девушек, переходящих улицу по переходу перед магазином «Адидас» на Кунгсгатан – они идут решительно и целенаправленно. «Сама я не умела так ходить, когда была в их возрасте и жила здесь».

Полицейские сворачивают на Родмансгатан, поднимаются вверх к парку Тегнера с его весенней зеленью, к романтической статуе Стриндберга, похожего на старого сумасшедшего со львом, и затем заезжают в маленькую улочку, названия которой Малин не знает.

– Текнологгатан, – говорит Зак и останавливается. – Это, должно быть, здесь. Социальная служба Норрмальма – четвертый офис. Будем надеяться, что Оттилия Стенлунд примет нас, если она вообще работает в эту субботу. А иначе придется ехать разыскивать ее по домашнему адресу.

Весной 2010 года нужда не знает выходных.

Офис открыт, как и говорила Оттилия Стенлунд.

И сама она на месте.

Малин и Заку приходится ждать в комнате без окон, где стены выкрашены в такой агрессивно-желтый цвет, что Малин приходит на ум «харе Кришна».

Оттилия Стенлунд примет их, но до того у нее две беседы с клиентами.

На диванах и стульях сидят люди. Они рассеянно листают «Метро», «События недели» и совершенно неуместный здесь журнал «Мой дом», который наверняка принес сюда из дома кто-то из сотрудников.

Некоторые – обычная клиентура социальных бюро. Алкаши возраста Малин, которые выглядят лет на сто старше, от них воняет мочой, бухлом и грязью, и они пришли, чтобы получить еженедельное пособие – и пропить его. Тощая женщина, которой на вид лет сорок, но наверняка не больше двадцати. Шприцевого наркомана Малин узнает за сто шагов – по отчаянному, умоляющему, но вместе с тем целеустремленному взгляду. Однако в холле есть и несколько самых обычных людей – аккуратная мамочка с двумя детишками, парень лет тридцати в костюме с галстуком, мужчина пенсионного возраста в отутюженной полосатой рубашке.

«Нужда бьет наугад, – думает Малин. – Любой может потерять работу. Никто не может быть уверен в завтрашнем дне – а если ты не заплатишь взнос по ипотеке в течение двадцати дней, банк отберет у тебя квартиру.

В течение месяца ты можешь оказаться на улице. С другой стороны, трудно жалеть тех, кто владеет квартирами в этом квартале. Снобы с высоченными зарплатами и дорогими машинами, расходующие столько, сколько обычному человеку и не представить себе. Теперь некоторым из них придется узнать, что такое нужда…»

Из кабинета Оттилии Стенлунд выходит мужчина и прерывает размышления Малин – качающийся и грязный, каким может быть только бомж. И вот перед ними стоит женщина лет пятидесяти, одетая в длинное платье с синими цветами. Лицо у нее круглое, под густой светлой челкой сверкают умные синие глаза.

– Сейчас я могу поговорить с вами, – говорит она, кивая Малин и Заку. – Заходите, но времени у меня не очень много.

Малин смотрит на белые казенные часы, висящие на стене в кабинете Оттилии Стенлунд. Такие же были в центре реабилитации, где Малин находилась прошлой осенью.

Двадцать минут десятого.

Они сели на стулья для посетителей, а Оттилия Стенлунд разглядывает их из-за своего рабочего стола, заваленного папками и бумагами.

Перед ней на столе лицом вниз лежит черная папка. Одна рука Оттилии лежит на ней, словно защищая ее, не желая никому отдавать.

– Я предполагала, что вы появитесь, – произносит Стенлунд. – То, что произошло, – просто ужас.

Малин чувствует, как в ней снова вскипает вчерашний гнев, и в течение нескольких секунд ей кажется, что Оттилия им ничего не скажет. Но Малин удается взять себя в руки, и ее опасения не оправдываются.

– Очень необычное дело, – продолжает Стенлунд. – Тяжелое. Очень неприятное. Мне никогда не приходилось сталкиваться ни с чем подобным.

И Малин, и Зак ощущают, как страх вползает в комнату, извивается на полу, как изголодавшаяся ядовитая ящерица, источая запах гнилого мяса, запах, от которого никак не избавиться.

Женщина, сидящая с другой стороны стола, смотрит на них.

– У меня нет другого выхода, кроме как рассказать вам все как есть, – говорит она. – Я скажу вам, кто биологическая мать девочек.