На стене тикают кухонные часы из ИКЕА.

Они показывают четверть девятого. Туве спокойно и методично режет морковку – она настояла на том, чтобы приготовить еду, хотя Малин слишком устала и сочла, что они могли бы немного шикануть и взять пару порций горячего навынос в ресторане «Дворец Мин».

На Туве короткая юбочка из хлопчатобумажной ткани, слишком тонкая розовая блузка и черные леггинсы. При виде этого ее облачения Малин поначалу хотела сказать, что смотрится такой наряд слишком уж легкомысленно, но потом сдержалась и подумала, что, наверное, именно так и должна выглядеть девочка-подросток весной по моде этого года.

– У тебя что, дома нет совсем никакой еды?

– У меня есть все необходимое, чтобы приготовить спагетти с мясным фаршем, если хочешь.

– Мы можем сделать большую порцию и заморозить на следующий раз, – говорит Туве.

– Давай.

И теперь лук с чесноком шипят на сковородке, а в кастрюле бурлит вода.

– Может быть, позвоним дедушке? – предлагает Туве. – Он наверняка тоже проголодался.

– Ты не думаешь, что он устал?

– С его испанскими привычками? Он рассказывал, что они с бабушкой иногда садились ужинать в десять вечера.

– Наверное, он хочет, чтобы его оставили в покое, – задумчиво произносит Малин.

– Не думаю, – возражает Туве. – Мне кажется, это ты хочешь, чтобы тебя оставили в покое.

«Меня раскусили», – думает Малин.

Носитель правды.

Эта взрослая юная девушка.

По какому пути пойдет твоя жизнь, Туве?

– Я сейчас позвоню ему, – говорит Малин, и через час все трое сидят в кухне у Малин, поедая спагетти с фаршем и дешевым, уже натертым пармезаном. Приятно сидеть втроем и беседовать о пустяках. Когда папа спрашивает о деле, о том, продвинулись ли они в расследовании взрыва, Малин рассказывает о разных направлениях следствия и поясняет, что в этой ситуации они не могут отбросить ни одну из версий, исключить ни одну из возможностей, хотя некая организация и выступила в СМИ и взяла на себя ответственность за это деяние.

– Люди только об этом и говорят, – произносит папа, и Туве поддакивает.

– Все боятся, – говорит она. – Боятся, что снова рванет. Как они пообещали в «Ютьюбе». Тот ролик посмотрели все. Как ты думаешь, будут еще взрывы?

Малин кладет нож и вилку. Чувствует, как хорошо было бы пропустить стаканчик красного столового вина к спагетти, но вместо этого они пьют газировку, изготовленную в сифоне, только что купленном Малин, и пузырьки в стакане напоминают ей о многообещающих пузырьках в бокале ледяного пива – однако это воспоминание не мучительное, а спокойное.

– Не знаю, будут ли новые взрывы, – говорит Малин. – Постарайтесь держаться подальше от банков.

– В Линчёпинге это не так просто, – отвечает папа. – На каждой площади по паре штук.

– И экономическому спаду все конца не видно, – вздыхает Малин. – «Дити тракс»! Я думала, это самое стабильное предприятие, какое только можно себе представить.

Сегодня стало известно о новом сокращении. Когда все уже подумали, что ситуация начала меняться, что дела пошли в гору не только на биржах, но и в реальной экономике. На предприятии «Дити тракс» в Мьёльбю увольняют триста двадцать человек – а в том муниципалитете и так с рабочими местами дела обстоят очень плохо.

– Ничто не вечно, – лаконично произносит папа.

– Сегодня в Домском соборе опять служба, – говорит Малин. – И они думают, что опять придет много народу. А завтра около полудня на площади будет поминовение. А в четыре – минута молчания по всему муниципалитету.

– По-моему, все церкви открыты, – говорит папа.

Туве, которая до этого момента молчала, открывает рот.

– Типичный случай. Как что-то случается, все бегут в церковь. Мотивы весьма прозрачны.

– По-моему, ты слишком строга, Туве, – говорит Малин.

– Может быть. Но ведь даже Богу, наверное, надоело только утешать? Он наверняка хочет, чтобы ему оказывали внимание и в обычные дни.

После ужина они сидят втроем на диване и смотрят сериал о террористической группировке в США. Как внешне вполне благополучные мужчины оказываются фанатиками-мусульманами, жаждущими отмщения за несправедливости по отношению к ним и их семьям.

– В реальной жизни все, скорее всего, совсем не так, – говорит папа, и Малин не знает, что ответить, но в конце концов произносит:

– В жизни все еще отвратительнее. Во всяком случае, мне так кажется. А тебе, Туве?

Малин оборачивается к дочери и видит, что та заснула – сидит с полуоткрытым ртом и закрытыми глазами, погрузившись в сладкие подростковые грезы.

– Я могу отнести ее, – говорит папа, и Малин хочет возразить, хочет сама отнести дочь в кровать, служившую ей еще в детстве, но потом берет себя в руки. Пусть это сделает папа.

– Очень хорошо. Для меня она уже тяжеловата. Твоя спина выдержит?

– С моей спиной все в порядке.

– Я пойду в спальню, сниму одеяло с кровати.

Папа аккуратно кладет Туве в кровать. Они оставляют ее в джинсах и джемпере, а потом стоят рядом в темноте и видят, как она во сне натягивает на себя одеяло, поворачивается на спину и закидывает руки за голову.

– Когда дети так спят, значит, они чувствуют себя в безопасности, – говорит папа.

– Туве уже не ребенок.

– Ты никогда не спала в такой позе, Малин, – произносит папа, словно не слыша ее. – Ты всегда сворачивалась в клубок, в позу зародыша. Мне всегда думалось: ты словно опасаешься, что весь мир гонится за тобой, хочет сделать тебе больно.

– Ты пытался успокоить меня, когда я спала?

Папа кивает.

– Каждый вечер. Я заходил к тебе в комнату, гладил тебя по щеке, пытался настроить твои сны на более спокойную волну. Но это не помогало. Ты съеживалась, словно пытаясь защититься от опасности.

– От какой опасности, папа? Расскажи!

Папа выходит из спальни.

– Дети понимают и чувствуют гораздо больше, чем мы думаем, – громко произносит он, и Малин слышит, как он включает воду на кухне.

«Они поверили, что я сплю», – думает Туве.

Так приятно лежать и слышать их голоса, слышать, как дедушка рассказывает маме о ее детстве. «Я никогда раньше не слышала, чтобы они так разговаривали, – и мама не сердится и даже не раздражается. Интересно, что она хочет, чтобы он ей рассказал?

А теперь и мама выходит из комнаты.

Оставляет меня одну».

Туве потягивается, думает, что она, как ни странно, так и не собралась рассказать маме о письме, что придется сделать это в какой-нибудь другой день, пока никакой спешки, и мама ведь не откажет ей.

Или откажет?

Разозлится-то уж точно.

Туве чувствует, как в животе все сжимается, – нужно все ей рассказать как можно скорее.

Потому что мама спросит, когда она получила письмо, и если выяснится, что прошло много дней, она станет подозрительной, обидится, подумает, что ее в чем-то подозревают, разозлится – и дальше может случиться все что угодно.

Просто все что угодно.

Только бы она не начала снова пить. Только не это.

Но как ей рассказать?

Все это уже превратилось в тайну, которую надо будет раскрыть. А она подделала их подписи на бланке.

Туве чувствует, что мысли носятся в голове кругами; она то ли грезит наяву, то ли погружается в сон – и видит аудиторию с высокими потолками, ряды стульев, где сидят люди, куда более интересные, чем те убожества, которыми в основном заполнен ее гимназический класс в Фолькунгаскулан.

Люди со своим стилем.

Все они словно взяты из современного романа в духе Джейн Остин. Так думает Туве и уносится на крыльях мечты куда-то далеко, мечта вплетается в сон, и скоро она спит крепко и самозабвенно.

Они сидят за кухонным столом. Прихлебывают травяной чай из кружек, и Малин чувствует, как по всему телу растекается ощущение покоя.

Папа сидит напротив нее.

Его так хорошо знакомое лицо неожиданно кажется чужим, в темных глазах отражаются чувства, которым она не знает названия.

«Он хочет поговорить, это заметно», – думает Малин, и тут папа произносит:

– Малин, хочешь услышать нечто ужасное? Можно, я расскажу тебе одну страшную вещь?

Малин чувствует, как холодный черный кулак ударяет ее в солнечное сплетение, а затем рука выворачивает ее внутренности, ей страшно, она не хочет слышать, что именно он намерен ей раскрыть, – существует ли какая-то тайна? Она кивает, не в силах выдавить из себя ни звука, в горле пересохло, она слышит лишь тиканье часов.

– Я не скорблю по твоей маме, – говорит он. – Я испытываю облегчение, и от этого мне стыдно.

Малин чувствует, как рука, сдавившая внутренности, ослабевает.

Так вот каково сегодняшнее признание…

– Я тоже по ней не скорблю, – говорит она. – И совесть меня по этому поводу не мучает.

– Правда, Малин? Мне трудно это себе представить. Меня совесть мучает ужасно, но я ничего не могу поделать – я чувствую то, что чувствую.

– Не будь так строг к самому себе, папа, – говорит она. – От этого никому лучше не станет.

– Я не поеду обратно на Тенерифе. Останусь здесь.

– Я думала, ты любишь тепло.

– Люблю. Но туда захотела переехать она, а не я.

– Ты хочешь продать квартиру?

– У нее был тяжелый характер. Временами она бывала невыносима, мы оба это знаем.

Малин улыбается.

«Временами – это мягко сказано».

– Иногда мне немного одиноко. И всё.

– Вы так долго прожили вместе… Может быть, ты просто вытесняешь скорбь? Такое случалось со многими.

– Мне кажется, я слишком долго горевал, – отвечает папа. – Обо всем том, чего не получилось.

Некоторое время они сидят друг напротив друга в полном молчании и попивают травяной чай.

– Чувства не бывают неправильными, – говорит Малин.

Папа смотрит на нее, потом произносит:

– Да, наверное, так. А вот ложь? Ложь ведь всегда неправильна?

– Смотря о какой лжи ты говоришь, папа. Ложь бывает разная.

Папа трет глаза.

Малин хочет спросить его о прахе матери. Он наверняка уже получил урну. Где он намеревается рассыпать пепел? Но сейчас она не в состоянии спрашивать.

– Я очень хочу по-настоящему узнать Туве, – говорит папа. – Мне кажется, еще не поздно.

– Думаю, нет, – отвечает Малин. – Она всегда тянулась к тебе. Но о какой лжи ты упомянул, папа?

– Я пойду к себе, – говорит папа и поднимается, и Малин чувствует, как он в тысячу первый раз бежит от чего-то неизбежного, и ей хочется встряхнуть его, заставить его рассказать – как они порой выбивают правду из подозреваемых.

Но она сидит неподвижно.

И слышит, как он исчезает в городской ночи.

«Чем заняты мои любовники?»

Малин лежит нагишом в своей постели, положив руку между ног, но ощущает лишь усталость и пустоту.

«А есть ли у меня любовники?

Прошло уже много месяцев с тех пор, как у меня был Даниэль Хёгфельдт. С Янне все кончено навсегда, еще полтора года назад, и никого другого у меня с тех пор не было».

Она вынимает руку, кладет обе ладони поверх одеяла и вслушивается в темноту.

«Вы там, девочки? – спрашивает она. – Вы как та девочка, какой я была когда-то? Вы – это я?»

Малин поднимается с постели, подходит к окну, поднимает жалюзи и видит, что облака унесло ветром, ночь ясная, исполненная мягкого света, который ласкает планету и желает всем людям добра.

Она закрывает глаза. Потом открывает их снова и видит двух девочек, парящих перед ее окном – они словно два белых ангелочка без крыльев.

Малин видит, как они разговаривают, шепчутся, ссорятся, гоняются друг за другом в своем космосе, не обращая на нее внимания.

Она улыбается, смеется, знает, кто они такие, но не хочет им мешать.

«Все попадают туда? Ты тоже, мама, хочешь показаться мне? Хочешь попросить прощения?»

Внезапно девочки замирают, поворачиваются к Малин, и вдруг кожа исчезает с их лиц, они покрываются глубокими кровоточащими ранами, а глаза покрыты слоем сажи.

Руки превращаются в обрубки.

Ноги болтаются в воздухе, оторванные от тел, и девочки кричат, но ни один звук не срывается с их губ.

Они кричат.

«Я не хочу слышать ваших криков», – думает Малин, снова закрывая глаза в надежде, что девочки исчезнут, когда она откроет их.

Поднять веки.

За окном лишь одинокое звездное небо.

Малин слышит только собственное дыхание.

Одинокое дыхание одного-единственного человека – ничего особенного, и все же в нем всё.