6

В свете заходящего солнца десятник Урбан Габлер быстро шагал через болота между Обераммергау и монастырем Этталь. Последние лучи золотым венцом охватывали вершины гор. Ореол света понемногу тускнел и наконец совсем угас. Долина погрузилась в тень.

Поднялся слабый ветерок, и Габлеру пришлось придержать шляпу, чтобы ее не сорвало с головы. Погруженный в раздумья, он шагал мимо берез, среди вереска и кустарников, напоминающих очертаниями сгорбленных гномов и троллей. Время от времени впереди показывались черные лужи, и Урбан обходил их широкой дугой. Вайдмоос затянул в свои недра уже немало беспечных путников. Габлер с детства знал эти места, но не хотел рисковать без нужды.

Тракту он предпочел узкую тропу через топи, потому что не хотел, чтобы его увидели. Далеко не все были согласны с его сегодняшним намерением. Но Габлер больше не мог молчать. То, что он имел сказать, нельзя было утаивать.

Урбан направлялся к аббату Эккарту.

Собственно, его давно мучили угрызения совести. До сих пор он с этим уживался, однако смерть Доминика Файстенмантеля открыла ему глаза. Они провинились и теперь несли перед Господом заслуженную кару! Габлер довольно поздно нашел себя в истинной вере, но тем более велико был его рвение. Недаром в инсценировке Страстей Христовых Урбан исполнял роль Фомы. Тот тоже поначалу усомнился, а после отправился с Благой Вестью в далекую Индию. Габлер знал, что все на земле суть небесное знамение. И не могло быть знамения более великого, чем распятие!

Габлер вполголоса бормотал молитвы, пробираясь среди луж и зарослей боярышника. В сущности, на этой деревне давно лежало проклятие! Процветали зависть и неприязнь, особенно между старожилами и приезжими. Во время представления в Обераммергау всегда воцарялось единодушие. Но теперь и это было в прошлом, с тех пор как Конрад Файстенмантель правил в деревне, точно король, и решил поставить инсценировку раньше срока. Драка на кладбище стала для Габлера последней каплей. Пора раз и навсегда положить конец этому кощунству!

И разумеется, была эта резная фигурка.

Накануне вечером она вдруг оказалась у него на подоконнике как подарок. Или, что более вероятно, проклятие. Снизу были вырезаны два слова на латыни: Et tu. Габлер долго раздумывал, кто бы мог подсунуть ему фигурку. Или это всего лишь совпадение? Но теперь Габлер был убежден, что это очередной знак Божий.

Погруженный в раздумья, он спрятал фигурку в карман, где она так и лежала до сих пор. Габлер остановился и вынул ее. По платку и талиту – верхней одежде типа тоги – в фигурке безошибочно угадывался фарисей, один из тех еврейских законников, которые назвали Иисуса самовлюбленным лицемером. В представлении им тоже была отведена роль. Габлер прислушался к воронам, что кружили над громадой Кофеля. Казалось, они что-то кричат ему: «Сознайся, Урбан, сознайся, сознайся… Воротись на путь истинный…»

Габлер говорил с другими, однако его не захотели слушать, назвали суеверным болваном. Но он не был болваном! Он верно распознал знамения, остальные заблуждались. Господь не станет больше терпеть их деяния. Если они не остановятся, последуют новые знамения, новые трупы… Он должен исповедоваться, сейчас же!

Ветер усиливался. Раздался гром, и Габлер не сразу понял, что это не гроза, а очередная каменная лавина, сошедшая с гор. Ему показалось, что в пещере, на высоте примерно тридцати шагов, мигнул огонек – как от факела или светильника. Но кто бы мог находиться там в такой час?

Габлеру вспомнились древние легенды о карликах, которые когда-то хозяйничали в тех пещерах. Огонек вспыхнул еще раз, после чего погас.

«Это тоже знамение», – подумал Урбан и пошел быстрее.

По правую руку на некотором отдалении показались очертания большого подворья. Габлер вздохнул с облегчением. Вот уже старая мельница недалеко от Аммера, она принадлежала монастырю. Теперь уже недалеко. Еще несколько шагов по топям, и далее начнется твердая почва. Тогда…

Габлер резко остановился – правая нога с бульканьем погрузилась в черную воду. Десятник тихо выругался. Должно быть, в раздумьях он сошел с тропы. Что ж, сейчас он ее отыщет. Мельницу уже хорошо видно, в окнах уютно и по-домашнему горел свет.

Габлер попытался вытянуть ногу, но лишь увяз еще глубже. Теперь и левой ногой. Вскоре он стоял уже по колено в холодной жиже; сапоги и штаны прилипли к ногам, как вторая кожа. Габлер тревожно огляделся в поисках спасительного дерева или куста. В нескольких шагах росла ива, тонкие ветви которой свисали на расстоянии вытянутой руки. Быть может, удастся ухватиться за них и выбраться? Он выбросил резную фигурку, которую до сих пор держал в руке, потом ухватился за ветви и стал тянуться.

Ветви оборвались.

Тогда Габлер решил, что пора звать на помощь. И дорога, и мельница были не так далеко. Наверняка его кто-нибудь услышит.

– Эй! – крикнул он изо всех сил. – Есть там кто? Я тут, в топях!

Но никто не ответил.

Габлер выругался и ухватился за другие ветви, с виду более крепкие. И в этот момент заметил, что со стороны дороги кто-то приближается. Он облегченно выпустил ветви и стал махать. Похоже, его крики все же принесли пользу. Вероятно, какой-нибудь извозчик услышал его и решил проверить, всё ли в порядке. Габлер невольно рассмеялся: он ведь едва не наложил в штаны от страха. Какой же он все-таки дурак! Ему нечего бояться. Господь был на его стороне.

– Я здесь! – крикнул он. – Помогите, я увяз!

Человек подошел ближе. Он что-то держал в руках. Габлер сначала решил, что это палка. Но незнакомец приблизился еще немного, и Габлер различил в его руках меч.

Огромный меч.

Казалось, сам архангел Гавриил приближается в полумраке.

– Боже правый… – пробормотал Габлер.

Человек осторожно приближался, избегая при этом ступать в мелкие лужи. Вместо этого он легко перескакивал с одной кочки на другую, пока не оказался рядом с Габлером.

Урбан узнал его.

Человек занес меч.

– Нет, прошу, не надо… – успел прохрипеть Урбан.

Затем клинок с противным хрустом вошел ему в живот. Габлер дернулся и повалился в грязь. Алая кровь перемешалась с черной болотной водой.

Человек выдернул меч и ткнул еще раз. После чего тщательно вытер клинок о листья, опустился на колени и прочел молитву.

И ушел туда, откуда явился.

Карета судебного секретаря со скрипом катила через болота к монастырю, что жался к южному склону Лабера. Над топями стелился туман и укрывал кусты и вереск вдоль обочины.

Куизль ехал верхом рядом с каретой. Его лошадь, старая кляча, угрюмо, под стать наезднику, брела мимо ив и кустарников, отделяющих дорогу от болот. В какой-то момент палач уловил отдаленный крик, но карета скрипела слишком громко, чтобы разобрать слова. Вероятно, какой-нибудь лесоруб предостерегал товарищей от очередного оползня. В этой проклятой долине они были частым явлением.

Якоб окинул недоверчивым взглядом вершины гор, по большей части уже скрытые во мраке. Лишь скалу, что высилась над монастырем, окружал мягкий розовый свет. Палач не любил гор, особенно тесных долин, где дышать становилось труднее, а местные жители были тупы и упрямы. Куизль прекрасно понимал стремление молодых людей взобраться на вершину и вырваться из тесноты деревень. Но сам он предпочитал обширные леса и пологие холмы своего родного края.

В монастыре зазвонили колокола, и Якоб вновь перевел взгляд на раскинувшееся перед ними аббатство. Дорога вела через поля, местами еще укрытые снегом, мимо фруктовых садов и амбаров. Навстречу прошли, подгоняя нескольких лошадей, два бенедиктинца в черных рясах и кивнули в знак приветствия. В воздухе стоял тяжелый, сладковатый запах пивного сусла. Очевидно, в монастыре варили пиво, в последний раз пред летним перерывом.

Карета въехала на просторный двор, окруженный мастерскими, постоялыми дворами и жилыми домами. Точно напротив ворот стояла церковь, самая необычная из виденных Куизлем. Двенадцатиугольное сооружение с островерхой крышей походило скорее на восточный храм, чем на христианскую церковь. Справа от нее высилась колокольня, и к ней примыкало несколько изящных построек. Из церкви как раз выходила группа монахов. Когда они увидели карету Лехнера, кто-то из них подобрал рясу и поспешил к одному из роскошных строений. В скором времени во дворе появились двое мужчин.

Куизль присмотрелся к ним в вечерних сумерках. Один из них, похожий на хорька и с редкими волосами, опирался на трость. Судя по всему, это был судья Аммергау Йоханнес Ригер, о котором уже рассказывал Симон. Второй был необычайно худым, если не сказать тощим, но при этом почти одного роста с Куизлем. На нем была черная бенедиктинская ряса, перевязанная белым пояском. Серебряный, украшенный драгоценными камнями крест на его груди выдавал в нем настоятеля. Уголки губ у него подергивались, словно бы он с трудом скрывал неприязнь к гостям. На Иоганна Лехнера, вышедшего из кареты, аббат смотрел с недоверием.

– Да пребудет с вами Бог, господин секретарь, – проговорил настоятель Бенедикт Эккарт.

При этом он начертал в воздухе крест в знак благословения, что никак не сочеталось с его кислым выражением лица. Куизлю этот жест показался скорее защитным знаком против злых духов.

– Поистине скорбное событие привело вас в эту долину, – продолжил священник скрипучим голосом. – Жаль, что вышло именно так. Кроме того, как я слышал, в Обераммергау вас задержала маленькая неприятность. – Он вскинул брови в знак недовольства. – Весьма печально.

– Приветствую вас от имени Шонгау, – церемонно ответил Лехнер, при этом он подобающим образом поклонился перед аббатом и поцеловал его перстень. – Действительно, в Обераммергау мне пришлось остановить драку на кладбище. Покорнейше прошу прощения.

– Остановить? – Йоханнес Ригер шагнул к Лехнеру и одарил его свирепым взглядом. – Мне сообщили, что вы приказали всем покинуть кладбище. Вы не имели на это права!

– Ну, вас там не было, к сожалению. Иначе я, разумеется, уступил бы вам эту честь. – Лехнер скривил губы. – Драки посреди кладбища мне, честно признаюсь, не совсем по нраву. Так где же вы были, господин судья?

– Я… был занят другими делами, – ответил Ригер и сердито поднял указательный палец: – Но это не оправдывает вашего вмешательства. Обераммергау входит в юрисдикцию Этталя и подчиняется лишь господину аббату и моей скромной особе.

– А монастырь Этталь входит в юрисдикцию Мурнау, – ответил Лехнер с тонкой улыбкой. – А поскольку в Мурнау на место судьи никого не назначили, решение судебных вопросов переходит к Шонгау. – Он вынул из-под плаща документ и протянул его настоятелю. – Распоряжение из Мюнхена. Только-только доставлено в Обераммергау. Взгляните сами.

Настоятель нацепил пенсне, висевшее на цепочке рядом с крестом, и просмотрел документ, в сумерках с трудом разбирая слова. Потом с хмурым видом протянул бумагу судье. Тот стал читать и по мере чтения бледнел все больше.

– Это… действительно так, – с трудом выдавил настоятель. – Не знаю, как вы это устроили, Лехнер, но вам, как следует из сего документа, дозволено провести здесь расследование.

– Веками этот монастырь сам вершил правосудие, – прошипел Ригер, при этом пальцы его впились в пергамент. – А теперь мы должны слушать указания секретаря, да еще из Шонгау! Ваша милость, прошу вас…

– Вы сами видели распоряжение, Ригер, – вскинулся на него аббат. – Не стану же я перечить баварскому курфюрсту! В рамках расследования этого гнусного убийства господин Лехнер может распоряжаться здесь по собственному усмотрению. Так здесь написано. – Он пожал плечами. – Хотя я предпочел бы распутать дело своими силами, без лишней огласки. Это… происшествие и без того бросает тень на монастырь и мистерию Страстей Христовых. Хотя… – Он помедлил и показал на документ: – Вы позволите?

Настоятель забрал у Ригера документ и еще раз прочел распоряжение, в этот раз внимательнее. Наконец губы его растянулись в тонкой улыбке.

– Здесь указано, что распоряжение касается лишь расследования данного дела, – сказал наконец аббат. – Что последует за этим, зависит от результатов расследования. А чем окончится это расследование… хм, сие ведомо одному лишь Господу. – Он с подчеркнутым хладнокровием вернул документ Лехнеру. – Разумеется, мы поможем словом и делом, как того требует курфюрст. Но, боюсь, аббатство не располагает теми средствами, каковые имеются в распоряжении города. Сожалею.

Лехнер кивнул с серьезным видом, хотя в глазах его угадывалась насмешка.

– Прекрасно понимаю, ваше преподобие. Поэтому я взял собственных людей. – Еще одним кивком он указал на пятерых солдат и Куизля, который держался немного позади. – Мои стражники и палач. Если вы сообщите, где держите Ганса Гёбля, мы сможем сейчас же начать допрос. На это, как вы понимаете, у меня тоже имеется разрешение курфюрста.

Настоятель брезгливо посмотрел на Куизля. Лицо у него побелело, он перекрестился и отвел взгляд.

– Я уже слышал, что из Шонгау с вами приехал палач. Но вынужден разочаровать вас, господин секретарь. Для опроса у нас нет необходимых… – он поежился, – орудий. Может, велите конвоировать Гёбля в Шонгау? Тогда у меня будет достаточно времени, чтобы самому написать в Мюнхен.

– О, благодарю, но в этом нет нужды, – ответил Лехнер с улыбкой. – Дабы не утруждать вас, мы привезли с собой и орудия. Допрос, пытка, поиск доказательств… Для этого у нас есть все необходимое.

Секретарь обернулся к солдатам и палачу и показал на несколько сундуков, привязанных на запятках кареты.

– Разгружайте! – приказал он. – Уверен, настоятель Эккарт будет рад, если мы по возможности скорее закончим это дело.

– Но это… – начал настоятель, вцепившись в свой крест. – Это неслыханно. Пытка в монастыре…

Куизль взялся за тяжелый сундук и одним движением стащил его с кареты. Когда он проходил с тяжелым грузом мимо растерянных настоятеля и судьи, рот его скривился в усмешке.

– Я быстро управлюсь, – пообещал палач. – А вам, господа, почему бы еще не помолоть языками? Грязную работу мы возьмем на себя.

В скором времени Куизль стоял перед тяжелой дверью, запертой на засов. Монахи неохотно показали ему дорогу в пивной погреб, который представлял собой длинный, освещенный факелами коридор с раздельными нишами. По большей части в них хранились бочки и высушенный овес, но самая дальняя была свободна. В двери на уровне глаз имелось зарешеченное окошко, так что Куизль смог заглянуть в тесную камеру. На грязной соломе лежал парень лет двадцати, высокий и со светлыми растрепанными волосами. Похоже, это и был Ганс Гёбль. Услышав шум за дверью, юноша вскочил.

– Святоши чертовы! – крикнул он и дернул решетку. – Выпустите меня, я невиновен! Богом клянусь, я невиновен!

– Затем я и здесь, чтобы выяснить это, – ответил Куизль низким голосом.

Ганс испуганно отшатнулся. Якоб отодвинул засов, отворил дверь и сам занес в камеру тяжелый сундук, окованный железом, пока двое солдат сторожили выход. Затем дверь со скрипом закрылась, и палач с юношей остались наедине.

– Что… что это? – спросил Ганс, явно сбитый с толку, и показал на сундук. – И кто вы такой?

Палач молча передвинул сундук в угол, поднял крышку и стал раскладывать свои орудия на каменном, покрытом мышиным пометом полу: тиски для пальцев и голеней, длинную кочергу, клещи, железную воронку…

Тогда Ганс понял. Глаза у него вспыхнули, руки бесконтрольно задрожали. Тем не менее парень старался сохранять достоинство.

– Боже милостивый… – прошептал он, затем медленно, словно в трансе, сполз по стене и снова уселся на солому.

Куизль так и не произнес больше ни слова. Он знал, что во время допроса наилучших результатов можно достичь еще до пытки. По этой причине арестованным сначала показывали все инструменты, один за другим. Собственная фантазия зачастую оказывалась худшей пыткой.

– Конечно, в Шонгау у меня этого добра побольше, – начал Куизль негромко, счищая с клещей присохшую кровь. – Дыба, «испанский осел», цепи, «дрянная Лиза»… Но, думается, мы и этим вполне обойдемся. А может, нам вовсе и не потребуется ничего. Все зависит от тебя. Что скажешь?

Только теперь Якоб взглянул на пленника. Палач был в своем черном одеянии и кожаной безрукавке. Для пущего эффекта он натянул капюшон на лицо, так что виден был лишь его крючковатый нос. Куизль терпеть не мог этого маскарада, однако понимал, что таким способом мог избежать самого ненавистного в своем ремесле: причинять кому-то боль без необходимости.

В Шонгау люди, которые несли от руки Куизля заслуженное наказание, в большинстве случаев были виновны. Якоб видел это по их глазам, суетливым движениям, по капелькам пота на лбу. Зачастую доказательства были неопровержимы – например, когда вор или грабитель был пойман на месте преступления. Все, что в таком случае требовалось, – это признание. Поскольку без него не мог быть вынесен приговор, так гласил закон.

Всякий раз Куизль надеялся, что первый его выход вселит в человека такой ужас, что второго уже не потребуется. Похоже, в этот раз он добился желаемого эффекта. Ганс, такой гордый еще минуту назад, сломался. Он спрятал лицо в ладони и заплакал. Тогда Куизль перешел к следующему шагу.

– Тебе лишь нужно сказать правду, – проговорил он сочувственным голосом. – Тогда ты избавишь себя от страданий. По крайней мере, в этом мире.

Тут он подошел к самому главному. Если пленник сейчас откроется, Куизль позовет секретаря Лехнера, тот запишет признание в протокол и допрос будет окончен. Но в глубине души Якоб понимал, что все будет не так просто.

– Это не я! – всхлипнул Ганс. – Клянусь всем, что свято для меня!

– Люди утверждают иначе, – возразил Куизль. – Говорят, вы с Домиником были в ссоре из-за роли Иисуса. Ты даже угрожал ему и украл у него страницу с текстом.

– Не крал я этой проклятой страницы! – взвыл Ганс. – Понятия не имею, как она оказалась у меня в комнате. Просто лежала среди остальных листов! Да, мы не ладили, это правда. И я, бывало, оскорблял его. Но клянусь, я не убивал его!

– Тогда помоги мне выяснить, кто это сделал, – попросил Куизль. – Пойми, мне хочется поверить в твою невиновность. Но для этого ты должен кое-что рассказать мне. У Доминика были враги? Я имею в виду, кроме вас, Гёблей?

Ганс пожал плечами и перестал всхлипывать. Очевидно, он ухватился за протянутую ему соломинку.

– Доминик был тихоней, – проговорил парень, запинаясь. – Малость не в своем уме, но никого не трогал. У таких не бывает врагов. Но он был из Файстенмантелей.

– А у Файстенмантелей врагов хватает? – продолжал расспрашивать Якоб.

Ганс кивнул.

– Конрад Файстенмантель подмял под себя половину местных резчиков. Он назначает цены, а если кому-то не нравится, тех он быстро разорит. Просто сделает так, чтобы упрямый резчик остался без покупателей. Файстенмантель до тех пор сбивает цены, пока упрямец не сдастся. Тогда он выкупает их мастерские и отдает кому-нибудь из приезжих батраков.

– А есть такие, кого Файстенмантель недавно разорил? – спросил Куизль и шагнул ближе к пленнику.

Он понимал, что сейчас самое время позвать на допрос Лехнера. С другой стороны, парень, похоже, готов был открыться, проникшись доверием к палачу. Доверием, которое легко было утратить. Вот и сейчас Ганс помедлил.

– Есть такие, кого Файстенмантель недавно разорил? – снова спросил Куизль. – Говори же!

Ганс покосился на тиски и клещи, грозно сверкавшие в свете факелов, и сглотнул.

– Се… семейство Айрль, – проговорил он тихо.

– Кто это такие? Ну, выкладывай же!

– Когда-то они были самыми известными резчиками, – ответил Ганс. – Очень талантливыми. Они получали заказы от крупных монастырей, из Ротенбуха, Штайнгадена, даже из Аугсбурга. Но проклятая чума высекла почти весь их род. Остались только старый Йоханнес Айрль и его сын Ксавер. Когда Йоханнес умер, Конрад Файстенмантель постепенно оттеснил Ксавера от дел. В декабре тот уступил мастерскую и в жуткие морозы покинул деревню. Говорят, он бродит по округе мелким лоточником. Другие видели, как Ксавер браконьерствует в горах. Перед тем как уйти, он проклял Файстенмантеля и всю деревню.

Ганс вздохнул, видно было, что долгое признание стоило ему усилий.

– Ксавер упрямый и не знает жалости, – добавил он. – Но не думаю, что он способен на нечто подобное.

– А он угрожал Доминику? – спросил Куизль.

Ганс помотал головой.

– Это самое странное. Из всего семейства Доминик был самым безобидным! Собственно, своего отца он ненавидел больше, чем мы все. Он хотел сбежать от него, чего бы это ни стоило. Говорил, что отправится в Венецию или еще дальше. Кое-кто даже считал, что он примкнет к Рыжему Ксаверу и станет бродягой. Раньше они неплохо ладили. Ксавер был Доминику как старший брат.

– Ты сказал, Рыжий Ксавер?

Ганс пожал плечами:

– Волосы у него огненно-рыжие. Потому некоторые утверждали, что отцом его был не Йоханнес Айрль, а сам сатана. Это бред, конечно. Но теперь вы, наверное, понимаете, почему я не хотел впутывать сюда Ксавера.

Якоб не ответил. Он задумчиво поглаживал холодную рукоять кочерги. Многолетний опыт подсказывал ему, что Ганс говорит правду. Но это походило на улей. Чем сильнее его ворошить, тем больше пчел вылетает. И дело становилось еще запутаннее.

«А Лехнер не хочет ничего усложнять, – подумал Куизль. – Он хочет получить ответ, быстро и без путаницы. Ему нужно признание Ганса, чтобы отличиться перед курфюрстом. И признание это должен добыть ему я, иначе он вздернет всю мою семью…»

Внезапно палач ощутил невыносимую жажду, почти неодолимую тягу к выпивке.

С легкой, едва заметной дрожью Якоб взял тиски для пальцев. Они представляли собой простое металлическое кольцо, которое сжималось при вращении винта. До тех пор, пока не лопались кровеносные сосуды и кольцо не сжимало кость. Ганс тихо застонал.

– Прошу вас! – взмолился он.

– Послушай, – начал Куизль. – Я…

Его прервал резкий стук в дверь.

– Что такое? – нетерпеливо спросил палач.

– Мастер Куизль, Лехнер хочет что-то вам сообщить, – донесся голос одного из солдат. – Не… не могли бы вы ненадолго выйти?

Куизль вполголоса выругался и вышел за дверь. Когда он вернулся через некоторое время, по расслабленному лицу его скользнула улыбка.

– Как видно, нам с тобой дают отсрочку, – объявил он пленнику.

Ганс заметно расслабился. И все же вид у него был растерянный.

– Почему? – спросил он. – Что… что случилось?

– В болотах обнаружили еще одного убитого. Видимо, тоже участника вашей мистерии. Пронзенного клинком. – Куизль пожал плечами и вынул трубку. – Труп еще довольно свежий, даже не окоченел. Стало быть, это не твоих рук дело. Только вот чьих?.. Не беспокойся, скоро я это выясню. И ты выйдешь на свободу.

С трубкой во рту палач вышел из камеры. Дверь захлопнулась, и Ганс остался один. Он плакал от облегчения, и по штанам его растекалось большое мокрое пятно.