2

Укрываясь в тени домов, Барбара спешила по переулкам Шонгау в сторону Кожевенного квартала. Пробило девять часов, и городские ворота давно были закрыты. Чтобы выйти из города, придется пройти через маленькую калитку. Пьяный стражник Йоханнес несколько раз уже пропускал ее. Оставалось надеяться, что пропустит и теперь. Возможно, для этого придется его как-нибудь умаслить.

Кожа у Барбары была липкой от холодного пота, и, несмотря на поздний час, девушка чувствовала необыкновенный подъем. Она танцевала до того дико, что под конец опрокинула стол. Хозяин хотел уже вышвырнуть ее, но вмешался Карл, ее спутник. Закончилось все массовой дракой, ломались стулья, летали пивные кружки. В итоге вину, как всегда, возложили на нее, беспутную дочь палача. В последний момент, прежде чем явились стражники, ей удалось сбежать. Барбара ухмыльнулась.

Что ж, по крайней мере, она хорошо повеселилась.

Кто-то свистнул ей вслед, и Барбара плотнее закуталась в шаль в надежде, что ее не узнают в темноте. Впрочем, непослушные локоны все равно выглядывали наружу. Последнее, что ей сейчас было нужно, – это столкнуться с отцом. Карл еще вечером видел его в трактире «Под солнцем», где собирались простые ремесленники и крестьяне. Вполне возможно, что отец тоже бродил по улицам после урочного часа. Куизль был знаком с большинством стражников, многих он уже лечил от болезней или ран. Простой народ особенно ценил способности палача в деле врачевания, поэтому Якоб часто пропускал еще по стаканчику с караульными, прежде чем отправиться домой.

Погруженная в раздумья, Барбара спешила в сторону ворот. Она и сейчас жалела, что так резко обошлась с отцом. Наверное, ее принудил к этому страх, что он разгадает ее маленькую тайну. Ведь на самом-то деле она любила его! Его брюзгливый нрав, ворчливый характер, под которым скрывалась его чувствительная, совершенно не пригодная для работы палача суть. Отец был не только силен, но также начитан и чрезвычайно умен – во всяком случае, умнее большинства безмозглых горожан. Как бы то ни было, секретарь Лехнер ценил его ум. Тем более огорчало Барбару то, что отец столько пил. Спиртное меняло его характер, и, что еще хуже, она уже не могла им гордиться.

Барбара стыдилась его.

Магдалена как-то рассказывала, что и дед их умер пьяницей. Оставалось только молиться, чтобы это не стало семейным проклятием.

«Но возможно, наша судьба сложится совсем иначе, – подумала Барбара. – Я почти добралась до разгадки. Эти книги…»

Неясный шелестящий звук заставил ее остановиться. Поначалу она решила, что это очередной ухажер подкараулил ее, но потом насторожилась. Звук, несомненно, доносился со стороны старого кладбища за церковью, на котором давно никого не хоронили. От переулка ее отделяла стена с ржавой калиткой, за ней угадывалось несколько каменных глыб, мешки с известью и покосившиеся надгробные плиты. Охваченная любопытством, Барбара остановилась и заметила за калиткой двух человек. Они о чем-то разговаривали; послышался звон монет, потом смех.

Барбара прижалась лбом к железной решетке, чтобы присмотреться к этим двоим. В темноте она не могла толком их разглядеть, но по крайней мере один из них выделялся богатым одеянием, в широком темном плаще и широкополой шляпе. На втором шляпа была странная, приплюснутая, таких в Шонгау не носили. Барбара была уверена: это не какие-нибудь бродяги или нищие, которых вполне можно было встретить в подобном месте. Не были они и пьяными подмастерьями.

Так что же им здесь понадобилось?

Человек в приплюснутой шляпе кивнул другому на прощание и двинулся к калитке. Барбара спряталась за стеной и с любопытством заглянула в щель. Крепкое сложение незнакомца и его легкая поступь выдавали в нем опытного бойца. Шляпа сидела на нем так низко, что Барбара не смогла рассмотреть его лица. И от него исходила немая угроза. Он снова обернулся к собеседнику и прошипел на прощание:

– Будьте наготове! Скоро мы дадим о себе знать.

Голос у него был странный, с жестким призвуком. Барбара не сразу распознала в нем тирольский диалект. Нечасто ей доводилось услышать его здесь, в Пфаффенвинкеле.

Барбаре стало не по себе. Она поспешила прочь, чтобы второй человек ее не заметил. Она преодолела уже значительное расстояние, когда услышала шаги за спиной. Звук их стремительно приближался. Неужели он преследовал ее? Быть может, она увидела нечто такое, чего ей видеть не следовало?

Барбара развернулась и тихо вскрикнула. В переулке действительно кто-то стоял. Был ли это один из тех двоих на кладбище, теперь сказать было трудно. Однако плащ на нем был темный, а шляпу он снял. И широко улыбался.

– Милая Барбара! – воскликнул незнакомец, словно только сейчас узнал ее в темноте, и раскинул руки. – Как же я рад встретить тебя здесь… Твой облик станет мне приятным завершением долгого и трудного дня!

Барбара облегченно вздохнула:

– А, так это вы, доктор Рансмайер… Ну и напугали же вы меня. Я уж думала…

– Что ты думала? – спросил мужчина в богатом наряде и шагнул к ней.

Барбара отмахнулась:

– Забудьте. Я вас, видимо, с кем-то спутала. – И добавила насмешливо: – Или, может, вы знаетесь по темным закоулкам с каким-нибудь сомнительным сбродом?

– Сомнительным сбродом? Нет, Господи помилуй! – Доктор рассмеялся, но прозвучало это как-то натянуто. – Ладно, признаю, я видел тебя с какими-то парнями в «Звезде» и понадеялся встретиться с тобой здесь… – Он покорно вскинул руки: – Туше́!

– Что ж, если вам непременно хотелось встретиться со мною, господин доктор, цирюльня была бы более подходящим местом, – насмешливо ответила Барбара.

– Боюсь, твоя старшая сестра и в особенности ее супруг будут не очень-то рады меня видеть. – Рансмайер вежливо подал ей руку: – Позволь?

– Спасибо, я и сама дойду.

Доктор вздохнул:

– Разреши хоть проводить тебя до ворот. Тамошний стражник – один из моих пациентов. Одно мое слово, и он пропустит тебя без лишних проволочек.

Барбара нехотя приняла предложение. Ей не хотелось неприятностей у ворот. Ради этого можно было и потерпеть общество самоуверенного врачевателя. Мельхиору Рансмайеру шел, наверное, пятый десяток, хотя он прилагал все усилия, чтобы выглядеть моложе. Фетровая шляпа, украшенная пестрыми перьями, прикрывала кудри черного парика – мода, которая пришла из Франции и теперь набирала популярность в Баварии. Острая бородка была закручена и смазана воском, шею обрамлял кружевной воротничок.

Барбара до сих пор не понимала намерений доктора, который вот уже три года как жил в Шонгау и переманивал пациентов у Симона. Рансмайер, похоже, действительно ею увлекался и несколько раз пытался за ней ухаживать. До сих пор Барбара не решалась рассказывать об этом Магдалене и Симону, поскольку знала, что Симон на дух не переносил Рансмайера и считал его шарлатаном. Хотя, возможно, причины такой неприязни крылись и в том, что доктор носил превосходную и очень дорогую одежду и вел такой образ жизни, какого Симон не мог себе позволить. Вот и теперь Рансмайер был в широких ренгравах и красном бархатном жилете под плащом.

– Я слышал, господин цирюльник уехал на несколько дней? – спросил Рансмайер. – Как говорят, в Обераммергау.

Барбара нерешительно кивнула.

– Симон отправил Петера в тамошнюю школу, потому что здесь его не приняли бы в гимназию.

– Подумать только! – Рансмайер изобразил огорчение. – Воистину жаль, что столь одаренному ребенку закрыт доступ в высшую школу. Про маленького Петера рассказывают прямо-таки удивительные вещи… – Он тронул ее руку, и Барбара поняла по запаху, что доктор уже успел выпить. – Поверь, милая моя, если б я пользовался влиянием в Совете, то исправил бы положение.

– Но вы пользуетесь там влиянием, – возразила Барбара. – Как-никак вы ученый доктор.

– Думаешь? – Рансмайер склонил голову, словно его только что посетила интересная мысль. – Может, ты и права. По крайней мере, я мог бы поговорить с бургомистром Бюхнером…

– Вы серьезно? – Барбара взглянула на него с радостью.

– А почему нет? – Рансмайер улыбнулся, но глаза его сверкнули холодным блеском. – Но, как говорится, рука руку моет. – Он резко остановился. – Что скажешь? Я позабочусь о маленьком Петере, а ты… – Он провел рукой по ее волосам. – Ты малость позаботишься обо мне. Разумеется, все останется между нами.

– Что… что вы имеете в виду? – спросила Барбара, хотя прекрасно понимала, что именно Рансмайер имел в виду.

– Можно начать с того, что ты позволишь мне заглянуть под свой чудесный корсет.

Рансмайер неожиданно оттеснил Барбару в узкий проулок, и рука его скользнула от волос к ее грудям. Ей стало дурно от запаха перегара. Доктор явно был пьян.

– Эй, пустите меня! – крикнула девушка и попыталась стряхнуть его руку. – За кого вы меня держите? За шлюху?

Однако Рансмайер так крепко схватил ее за грудь, что Барбара вздрогнула от боли. Она инстинктивно врезала ему коленом между ног. Доктор громко вскрикнул и отшатнулся от нее.

– Ах ты, дрянь! – просипел он. От его учтивого до сих пор голоса не осталось и следа; теперь Рансмайер походил на простого портового драчуна. – Предлагаешь ей помощь, а в ответ что!.. Ну, погоди, девка!

Он схватил ее за волосы, и Барбара громко закричала. Она царапалась и отбивалась, как кошка, но Рансмайер оказался сильнее. Он прижал ее к стене и задрал ей юбку.

– Так, – прошептал доктор, расстегивая штаны, – а теперь сделаешь все, как я…

– Чтоб тебя черти сожрали, убери лапы от моей дочери, пока я их тебе не поотрубал, засранец ученый!

Рансмайер испуганно замер и посмотрел в конец переулка, где пролегла гротескная тень. Человек, который ее отбрасывал, был ненамного меньше. В руке он держал пивную кружку, по которой угрожающе хлопнул ладонью. Рядом с ним стоял маленький мальчик, в котором Барбара узнала Пауля.

– Отец! – облегченно воскликнула Барбара. Увидев его теперь, она страшно обрадовалась. – Небеса послали тебя ко мне!

– Кое-кому эти небеса сейчас на голову рухнут…

Палач слегка покачивался. Но кружка в его руке и решительный шаг не оставляли сомнений в том, что он намеревался очистить этот переулок от всевозможной падали.

Едва заслышав крик, Куизль понял, что его младшая дочь в опасности.

Палач как раз вышел из трактира «Под солнцем», где провел последнюю пару часов. Вообще-то Куизль отправился в город лишь затем, чтобы избежать ссоры с Барбарой и раздобыть свежего пива. Но потом решил выпить эту кружку прямо там. Конечно, одной кружкой дело не ограничилось, в итоге их набралось шесть или семь – Якоб точно не помнил. Но если ты ростом свыше шести футов и весишь соответственно, в этом есть свои преимущества. По крайней мере, можно вместить в себя куда больше пива, чем в силах эти бестолковые ремесленники и тощие торгаши, которые отмечали «Под солнцем» конец трудового дня и боязливо поглядывали на местного палача. Хотя в свои почти шестьдесят Куизль чувствовал себя уже не таким бодрым, как прежде.

Якоб уже несколько часов сидел над кружкой и размышлял, пока не появился Пауль. Как обычно, Магдалена отправила младшего сына за дедом. Под его нескончаемое нытье вкус пива становился прямо-таки отвратным! Однако горстью сладостей и новым выструганным ножом Якобу удалось немного отсрочить возвращение.

Услышав крик, палач мгновенно сорвался с места. Пауль помчался следом – для него эта ночная прогулка и так была большим приключением. В отличие от старшего брата, он обожал потасовки в любом их проявлении. Теперь мальчик с воодушевлением наблюдал, как дед пыхтит и с занесенной кружкой надвигается на Барбару и ее ухажера.

– Дедушка, что это дядя делает с тетей Барбарой? – спросил Пауль, восторженно глядя на Мельхиора Рансмайера, который с приспущенными штанами стоял перед вырывающейся Барбарой.

– Лучше посмотри, что дедушка сделает сейчас с этим дядей! – прорычал Якоб и двинулся на доктора.

– Даже не смей ко мне прикасаться, – прошипел Рансмайер, торопливо подтягивая штаны; в его визгливом голосе слышался неприкрытый страх. – Я благородный житель этого города и…

– К черту, для меня ты ничем не лучше какого-нибудь выродка, – оборвал его Куизль. – Кто тронет мою дочь, тому я все пальцы переломаю. Причем неоднократно. Я палач и знаю в этом толк.

– Да, дедушка! – крикнул Пауль. – Покажи ему!

Якоб подступил ближе.

– Это… это не то, что ты подумал, – попытался выкрутиться Рансмайер и показал на Барбару: – Она… она строила мне глазки, крутила задом… Ты же знаешь этих юных девиц. Я лишь хотел поцеловать ее, только и всего.

– И спустили для этого штаны? – насмешливым голосом вмешалась Барбара. Она немного пришла в себя и, поправляя платье, злобно смотрела на Рансмайера. – Не смешите нас, доктор. Вы пьяны и не соображаете, что творите. Это единственное, что вас оправдывает.

– Видимо, недостаточно пьян. Иначе я бы никогда не польстился на безродную девку вроде тебя! – возразил Рансмайер, красный от злости; вероятно, гордость на мгновение пересилила страх. – Вот что бывает, если обращаться с вами как с равными, – продолжал он надменно, повернувшись к Куизлю. – Тебе бы следовало получше приглядывать за дочерью, палач. Это прожженная потаскуха, и своей дьявольской красотой…

Кружка врезалась Рансмайеру в висок. Доктор покачнулся и расширенными от ужаса глазами уставился на Куизля.

– Ты… ты… пожалеешь, – просипел он. – Вот погоди, в Совете…

Затем голос его резко сник. Рансмайер рухнул в покрывающие улицу нечистоты и уже не двигался. Забрызганный грязью плащ укрывал его, точно саван.

– Ха, ну и наподдал ему дед! – радостно взвизгнул Пауль и принялся скакать по переулку. – Дедушка сильнее всех!

– С ума сошел? – шикнула Барбара на отца, наклонилась к Рансмайеру и проверила его пульс. – Слава богу, он жив! – сказала она с облегчением и приладила парик, съехавший с головы доктора. Со лба у него тонкой струйкой стекала кровь. – Нам повезло, что ты ему череп не раскроил.

– Ха, а я-то надеялся, – проворчал Куизль. – Ну, это ученый мозгляк, башка у него крепкая. Да и что прикажешь мне делать? Подать ему руку после того, как он едва не изнасиловал тебя, а потом оскорбил?

– Затрещины было бы вполне достаточно, – возразила Барбара. – Ничего же не случилось.

– Ничего не случилось? – Куизль уставился на дочь налитыми кровью глазами; злость рвалась из него, как лава из вулкана. – Ничего не случилось? – взревел он. – Этот ублюдок назвал тебя прожженной потаскухой и безродной девкой. А ты говоришь, ничего не случилось! Я никому не позволю мешать наше имя с грязью, никому!

– Его и не нужно ни с чем мешать, оно и без того в грязи! – напустилась на него Барбара. – Я все-таки младшая дочь палача из Шонгау. Палача, который пьян, как целый полк шведских ландскнехтов. И только что навлек на нас кучу неприятностей!

Ее трясло; вероятно, она еще не совсем оправилась от страха.

– Посмотри на себя! – Барбара с отвращением показала на его слипшуюся от пива бороду. – И это продолжается уже больше года! Ты или молчишь, или напиваешься, а чаще и то и другое разом. Про нас мало что хорошего говорят, так всегда было, но раньше нас хотя бы уважали. Теперь же люди только и болтают, что о твоих попойках!

– Ты как позволяешь себе с отцом говорить? – взорвался Куизль, грозно занес руку и лишь в последний момент осознал, что до сих пор сжимает кружку.

– Ах, может, ты теперь и меня треснешь, как Рансмайера? – язвительно ответила Барбара. – Так ты привык решать проблемы? Пивной кружкой? Ты или пьешь из нее, или проламываешь ею черепа. – В глазах у нее вдруг заблестели слезы. – Как… как же мне все это надоело, – прошептала она. – Вы и понятия не имеете, как все мне опротивели.

Она всхлипнула и побежала в сторону ворот.

– Барбара! – крикнул Якоб ей вслед. – Барбара! Постой, ты не так меня поняла!

Но его дочь уже скрылась в темноте.

– Барбара! – снова прокричал палач.

– Тише вы! – раздался голос над головой.

Распахнулось окно, и на улицу выглянула беззубая женщина.

– Это опять ты, палач? – ругнулась она. – Иди проспись где-нибудь в другом месте. Здесь порядочные люди живут!

Ставни с грохотом захлопнулись, и наступила тишина, прерываемая лишь хриплым дыханием лежавшего без сознания доктора.

– Дедушка, почему тетя так рассердилась на тебя? – спросил потом Пауль тихим голосом.

– Потому что… потому что… – Куизль не знал, что ответить.

«Потому что она права», – подумал он.

Ссора с Барбарой до некоторой степени его отрезвила. В сущности, он так разозлился исключительно потому, что его дочь сказала правду.

Он превратился в пьяницу. Это началось после смерти его любимой жены, Анны-Марии. Но действительно скверно стало в прошлом году, когда Якоб узнал, что его сын Георг решил остаться в Бамберге, подмастерьем у дяди. Несколько лет назад он покалечил в драке одного из горожан и за это был изгнан из города. Вообще-то срок изгнания составлял лишь два года, однако сын предпочел жизнь в Бамберге, более крупном и развитом городе – вдали от отца. Это решение едва не разбило Якобу сердце. С тех пор он топил заботы в алкоголе.

И с алкоголем возвращались мрачные воспоминания.

Но одно воспоминание чаще других будило его по ночам, заставляло вскакивать в холодном поту.

– Дедушка, что с тобой? – спросил через какое-то время Пауль.

Якоб встрепенулся:

– Ничего, – ответил он и встряхнул головой, словно хотел отогнать дурной сон. – Просто вспомнилось кое-что, из детства.

Мальчик улыбнулся.

– Я потом тоже хочу стать палачом, как ты. – Он с благоговением посмотрел на гиганта, как если бы перед ним стоял рыцарь или сам кайзер. – Чтобы все меня боялись.

Куизль кивнул.

– Знаю, Пауль, – ответил он нерешительно. – Знаю. Только порой бывает так, что самого себя пугаешься. Это страшнее всего.

Потом Якоб взял внука за руку, и они неспешно двинулись к Речным воротам.

От дома Георга Кайзера до деревенской церкви было совсем недалеко. Учитель шагал с фонарем и освещал дорогу. Церковь и кладбище обрамляла невысокая ограда, Симон различил высокие надгробья и большую деревянную конструкцию, о назначении которой он мог только догадываться. В воздухе стоял сладковатый запах, хорошо знакомый цирюльнику. Это был запах разложения, какой часто исходил от кладбищ, особенно если могилы располагались так плотно, как здесь.

Осмотр трупа, в котором Кайзер попросил его принять участие, был назначен на девять часов в часовне Святой Анны. В качестве свидетелей были приглашены Георг Кайзер и священник с Конрадом Файстенмантелем, которому, вероятно, хотелось попрощаться с сыном. Перед уходом Симон уложил Петера спать. Кайзер предоставил мальчику отдельную комнату под крышей, в которой даже имелся камин. Петер уснул в обнимку с анатомическим альбомом Андреаса Везалия. Вид у него был умиротворенный: похоже, он примирился с мыслью, что следующие несколько лет ему придется провести в Обераммергау. Этому немало поспособствовала не только богатая библиотека Кайзера, но и его дружелюбие.

Кайзер открыл ржавую скрипучую калитку, и они с Симоном шагнули на ночное кладбище. Теперь цирюльник смог подробнее рассмотреть деревянное сооружение, на которое уже прежде обратил внимание. Оно представляло собой прямоугольник длиной в десять шагов и высотой в два. Сверху была дополнительно установлена рама, сколоченная из грубо отесанных балок. Справа и слева находились ворота. Тележка и куча старых веревок свидетельствовали о том, что строительство еще не было завершено.

– Сцена для представления! – воскликнул Симон с удивлением. – Ее и вправду установили на кладбище.

Кайзер кивнул.

– Мы пока репетируем, но не позднее Троицы, ко дню представления, все должно быть готово. Костюмы, кулисы, дом Пилата, ад… – Он широким жестом обвел сцену и лежащий вокруг инвентарь. – Люди со всей округи помогают. Сейчас мы репетируем в «Швабском подворье», но вчера вечером опробовали сцену. Доминик Файстенмантель непременно хотел повисеть на кресте, чтобы понять, каково это.

– Ему это вполне удалось, – мрачно ответил Симон. – Пятница, даже день подобрал как нельзя кстати. – Он показал на деревянную платформу, где в полумраке угадывались темные очертания: – Это и есть тот самый крест?

– Он самый.

Кайзер поднялся на сцену по маленькой лестнице сбоку и жестом позвал за собой Симона. На площадке имелось углубление, служившее, вероятно, гробом Господним, рядом находился люк. Посередине лежал крест длиной почти в три шага, от него до сих пор пахло смолой.

Кайзер показал на отверстие в нижней части креста.

– Обычно там помещалась подставка для ног; кто-то, вероятно, убрал ее, – пояснил он. – Иисуса привязывают к кресту, потом римские солдаты ставят его вертикально. С опорой под ногами там можно простоять довольно долго. Кузнец изготовил для нас имитацию гвоздей. – Он показал на квадратную выемку в полу. – Крест вставляется сюда, чтобы стоял вертикально. В таком положении священник и обнаружил Доминика на рассвете.

Симон взялся за перекладину креста и попробовал приподнять его. Вес был внушительный.

– Его и так поднять можно с трудом, – просипел он и опустил конструкцию на пол. – А как быть, когда к нему взрослый человек привязан?

Кайзер задумчиво склонил голову.

– Некоторые из нас уже задавались этим вопросом. Убийца, должно быть, очень силен, или он был не один. Или…

– Или это был сам дьявол, – перебил его Симон. – Да-да, я уже понял. Неудивительно, что жители развесили на дверях пучки зверобоя.

Цирюльник зябко потер руки. Он только теперь заметил, что для ночной прогулки оделся довольно легко. На нем была лишь рубашка и приталенный сюртук, в нескольких местах уже заштопанный Магдаленой. Широкополую шляпу с красным пером он в спешке оставил в доме Кайзера.

Симон обвел взглядом площадку перед сценой. Земля была изрыта, как если бы на кладбище похозяйничало стадо кабанов.

– Думаю, искать следы не имеет смысла, – проговорил он. – Судя по всему, на месте преступления успела побывать половина деревни.

Симон оглядел кладбище, затем снова посмотрел на сцену и лежащий крест. Что-то его смущало, но он не мог понять, что именно.

«Что-то не сходится, – подумал он. – Только вот что?..»

После долгих раздумий Фронвизер сдался. Возможно, он еще вспомнит об этом позже.

– А где же будут стоять зрители? – осведомился цирюльник. – Перед сценой места почти нет.

Кайзер улыбнулся:

– Они смотрят со стены, хотя большинство будут стоять на надгробьях.

– На надгробьях? – Симон взглянул на него в недоумении: – Но…

– Во время представления надгробья уложат плашмя, а потом снова поставят. В прошлый раз делали именно так. – Кайзер пожал плечами: – То и дело начинаются разговоры о том, чтобы перенести представление в другое место. Особенно теперь, когда число зрителей постоянно растет. Но никто так и не решился отступить от обычая. Хотя Конрад Файстенмантель давно требует более просторного места для представления. Может, чуть в стороне от деревни…

– Чем же этот Файстенмантель занимается, что достиг такого могущества? – спросил Симон. – Из зажиточных крестьян?

– Нет, он…

Кайзер недоговорил и кивнул на двух мужчин, которые приближались со стороны главного входа. Оба держали в руках тускло светившие фонари.

– Как помянешь дьявола… – проговорил он тихо. – Вот и Файстенмантель собственной персоной. А второй, похоже, судья Йоханнес Ригер.

Одному из них было около пятидесяти; одет он был как служащий, в мантию и берет, слегка горбился и опирался на трость. Всем своим видом человек этот походил на хорька, и вытянутое лицо и темные редкие волосы лишь усиливали впечатление. Его спутник был примерно того же возраста, но куда крупнее: мясистый и широкоплечий, ростом не меньше шести футов, с объемистым животом. Густая борода ниспадала на камзол, готовый треснуть на мощном торсе. Когда толстяк приподнял фонарь, Симон увидел блестящую лысину. Маленькие поросячьи глазки недоверчиво сверлили его и Кайзера.

– Рад приветствовать, магистр Кайзер, – пропыхтел здоровяк; судя по всему, это и был Конрад Файстенмантель. – Уж не собрались ли вы репетировать в такой поздний час? В таком случае хотелось бы знать, какая роль досталась вашему спутнику. Для римского солдата Лонгина он все-таки хиловат, да и ростом не вышел.

– Я никакой не Лонгин, а Симон Фронвизер, – ответил цирюльник, выпятив подбородок; он терпеть не мог, когда кто-то поддразнивал его из-за маленького роста. – Я цирюльник из Шонгау и здесь проездом. Так что вам хочешь не хочешь придется подыскать другого римлянина. – Он тонко улыбнулся: – Однако хотелось бы напомнить, что позднее святой Лонгин отличился мудростью и милосердием, а не силой и ростом.

Файстенмантель рассмеялся громко и гадко, что посреди кладбища прозвучало несколько странно. Симону подумалось, что еще утром этот человек потерял сына, убитого самым жутким образом.

– Прошу прощения, господин цирюльник, – проговорил наконец Файстенмантель. – Я не хотел вас обидеть. У нас тут у всех сейчас нервы немного на взводе.

– И все же хотелось бы знать, что вам понадобилось на кладбище в столь поздний час, – проскрипел его тощий спутник – вероятно, судья Йоханнес Ригер. – Извольте объясниться, пока я не приказал арестовать вас.

– Господа, я вас умоляю! – Георг Кайзер примирительно поднял руки. – Я сам пригласил господина Фронвизера. Это опытнейший медик, а поскольку наш цирюльник, помилуй Господи его душу, уже не с нами, я и решил, что мнение знающего человека будет нелишним.

– Аббат Эккарт распорядился вполне однозначно. Он не желает, чтобы посторонние знали об этом деликатном происшествии, – прошипел судья. – Если его преподобие узнает, что кто-то из Шонгау…

– Ладно вам, Ригер, не будьте идиотом, – перебил его Файстенмантель. – Кайзер дело говорит. Чем быстрее и объективнее мы разберемся с этим делом, тем скорее сможем продолжить репетиции. Необходимо разумно истолковать смерть моего сына. Если господин цирюльник поможет нам в этом, мы только выиграем.

Судья собрался было возразить, но Файстенмантель уже направлялся к пристройке с южной стороны церкви, где находилась низкая дверца. Симон заметил, как в глазах Ригера вспыхнула ненависть. Судья, вероятно, был очень рассержен тем, что Файстенмантель так вот отмахнулся от него при всех.

Последний забарабанил кулаком по двери, и в следующий миг им открыл бледный как полотно священник. Симон уже узнал от Кайзера, что его звали Тобиасом Гереле. Священника, похоже, присутствие цирюльника тоже не особо обрадовало. Он поглядывал на него с недоверием, даже с отвращением, как на назойливого паразита.

«Чудное у них тут общество, – пронеслось в голове у Симона. – Если ты не один из них, лучше сразу отправляйся ко всем чертям. И во что я только ввязался!»

Он оглядел простое убранство маленькой часовни, связанной с церковью еще одной дверью. Перед алтарем было устроено импровизированное смертное ложе из досок. Там лежал труп молодого длинноволосого парня лет двадцати. Симон окинул его задумчивым взглядом. Несмотря на чуть синеватое лицо, юноша был бы красив, если б не черные, покрытые коркой дыры на месте глаз. Губы у него были полные, изогнутые, изящные черты придавали его облику нечто женственное. В саване он походил на падшего с небес и ослепленного ангела.

В канделябрах, расставленных вокруг убитого, горело несколько свечей. В воздухе стоял густой аромат фимиама, словно жители хотели отогнать злых духов, несомненно привлеченных гнусным деянием. Но Симон уже сумел уловить запах разложения.

Крем глаза цирюльник наблюдал за Файстенмантелем: тот с застывшим лицом смотрел на своего мертвого сына. Никто не произнес ни слова, и священник прочел короткую заупокойную молитву.

– Глаза, вероятно, во́роны выклевали, – прервал наконец молчание судья. – Чертовски умные птицы, перетравить бы их всех!.. Но убило его что-то другое.

– А может, это простое самоубийство? – проворчал Файстенмантель. – Он всегда был сентиментальным, склонным к переживаниям… А в последнее время довольно часто нес всякий бред. Про новую жизнь, и все такое. Может, он и впрямь возомнил себя Спасителем и решил последовать его примеру?

– Глупости, самоубийство исключено! – рявкнул Ригер. – Каким образом он сам себя привязал бы к кресту? – Судья повернулся к священнику: – Ваше преподобие, а Доминик никогда не ссорился с другими актерами?

– Ссорился? – Тобиас Гереле явно изворачивался. – Ну, что значит ссорился… Случались порой разногласия. Доминику досталась роль Иисуса, не все были с этим согласны…

– Я кучу денег заплатил церкви за то, чтобы роль досталась моему сыну, – проворчал Файстенмантель. – Не забывайте об этом, ваше преподобие! И он подходил для нее. Посмотрите сами. – Он показал на бледный труп. – Его светлые волосы, узкое лицо, полные губы… Парень явно не в меня пошел… – Он запнулся и продолжил более спокойно: – Но из него получился бы превосходный Иисус. На эту роль он годился куда больше, чем на роль сына.

Горькая усмешка скользнула по лицу Файстенмантеля. Впервые за это время Симон заметил скорбь в его глазах.

– А кто еще добивался роли Иисуса? – осведомился судья Ригер.

– В первую очередь это Ганс Гёбль, – ответил Георг Кайзер. – Он еще несколько месяцев назад просил меня об этом, но мне пришлось сказать ему, что роль уже занята. – Учитель закашлялся и смущенно вытер рот, перед тем как продолжить. – Сегодня, после смерти Доминика, мы все же назначили его на эту роль. Гёбль обладает поразительным сходством со Спасителем на иконах в церкви. Кроме того, у него громкий и приятный голос, и он немного умеет читать. При таком объеме текста это немаловажно.

– И Гёбль конфликтовал с Домиником, так? – продолжал расспрашивать Ригер. – Этому есть свидетели?

Кайзер пожал плечами:

– Два дня назад Гёбль приходил ко мне и жаловался, что не получил роли Иисуса, хотя подходит для нее куда как лучше. Я сказал ему, что актеров подбираю не я, все решения принимает Совет. И… – Он запнулся.

– Что еще? – проскрипел судья. – Не пытайтесь ничего утаить от нас.

– Ну, позднее ко мне явился Доминик и заявил, что Гёбль приходил к нему домой и угрожал. А после его ухода пропала важная часть текста. Та самая сцена распятия, когда Иисус восклицает: «Боже мой, боже мой, для чего…»

– «…для чего ты оставил меня», – тихо пробормотал Симон и взглянул при этом на Файстенмантеля. Тот ничем не выдал своих чувств.

– Так вы считаете, Ганс Гёбль выкрал у Доминика страницу, чтобы навредить ему? – спросил Ригер.

– Ха, все их семейство терпеть нас не может! – вскричал вдруг Файстенмантель. – Жалкие завистники! Теперь вы видите, что бывает, когда чувства затмевают разум. – Он повернулся к судье: – За этим действительно может стоять Гёбль. Так что, будьте добры, выполняйте свои обязанности.

– Завтра я займусь Гансом Гёблем, – пожал плечами Ригер. – Настоятель хочет, чтобы это дело было улажено как можно скорее, а других подозреваемых у нас на данный момент нет.

– Сегодня же схватите Гёбля, – настаивал Файстенмантель. – Подвергните его пыткам, выдавите из него что бы то ни было, но поспешите, Ригер. Нельзя откладывать репетиции, у нас всего несколько недель.

– Не указывайте мне, что делать! – огрызнулся судья. – Умерьте пыл, Файстенмантель! Я все-таки судья в этой долине и подчиняюсь непосредственно аббату.

– Не беспокойтесь, я хочу лишь как можно скорее разобраться с этим делом. – Файстенмантель злорадно улыбнулся, его лысина заблестела в отсветах, как спелое яблоко. – Или мне все-таки придется рассказать аббату о ваших мелких делишках.

– Да как вы смеете…

Ригер побагровел и с шумом втянул воздух. Он угрожающе занес трость и готов был броситься на Файстенмантеля.

– Мир! – вскричал священник. – Прошу соблюдать мир в моей церкви! Как будто мало бед обрушилось на нашу деревню…

Он перекрестился, и оба спорщика подчинились.

– Я молюсь, чтобы этому происшествию нашлось разумное объяснение, – посетовал Тобиас Гереле. – В противном случае…

Он не закончил, вместо этого взглянул на алтарь, над которым висел образ архангела Гавриила, мечом низвергающего сатану в ад. К своему ужасу, Симон даже на алтаре рядом с чашей с дымящим фимиамом увидел пучок зверобоя. Священнику, вероятно, тоже не чужды были суеверия.

– Э-э… может, вы позволите мне взглянуть на труп? – спросил Фронвизер в наступившей тишине. – Иначе зачем же я пришел?

Ригер глубоко вздохнул, после чего повернулся к цирюльнику:

– Пожалуйста, господин цирюльник, делайте, что вам угодно. Хотя дело тут вполне ясное. Этот человек умер на кресте. Что там еще высматривать?

– И все-таки позвольте ему осмотреть убитого, – обратился к судье Георг Кайзер. – Мастер Фронвизер известен своим здравомыслием. Возможно, он заметит нечто такое, что укрылось от вашего опытного взгляда.

Судья молча отступил в сторону, и Симон приступил к осмотру. На запястьях и лодыжках были небольшие кровоподтеки и ссадины, вероятно оставленные веревками. Лицо Доминика посинело, в глазницах набежала кровь. Ощупав его затылок, Симон обнаружил новые следы крови, до сих пор скрытые под светлыми волосами. Там же прощупывалась шишка величиной с яйцо. Симон задумчиво растер липкую кровь между пальцами.

– Прежде чем оказаться на кресте, парень получил удар по затылку, – обратился он к остальным, с любопытством наблюдающим за ним. – Обухом топора или чем-то еще схожего размера. Скорее всего, он был без сознания, когда его привязывали к кресту, это объясняет и незначительные следы от веревок. В сознании он сопротивлялся бы. – Симон показал на посиневшее лицо. – На кресте смерть, вероятно, наступила лишь через несколько часов. Он задохнулся. Когда сил в руках не остается, тело повисает в положении, в котором дышать практически невозможно. Если ему повезло, то он окоченел еще раньше.

– Вполне возможно, – проговорил судья. – Когда его обнаружили, на нем была лишь набедренная повязка, как на Спасителе. Только наш крест стоял не в жаркой Палестине, а в морозном Обераммергау.

– А что с его одеждой? – поинтересовался Симон.

Ригер пожал плечами:

– Понятия не имею. Убийца, наверное, избавился от нее. Думаю, после того как ударил беднягу. Видимо, хотел быть уверенным, что он умрет прежде, чем священник обнаружит его на рассвете.

Что-то едва слышно хрустнуло. Симон не сразу понял, что это Файстенмантель скрежетнул зубами. Гигант стиснул кулаки и смотрел на своего мертвого сына; на его лысине, несмотря на холод, блестели бисеринки пота.

– И почему он, по-вашему, не звал на помощь? – спросил у Симона священник, скрестив руки на груди и беспокойно переступая с ноги на ногу. – Нельзя исключать, что в какой-то момент он очнулся.

– Я тоже задавался этим вопросом. Думаю, мы нашли бы ответ там, внутри, – Симон коснулся рта убитого. – К сожалению, уже наступило окоченение, но…

Цирюльник наклонился, так что от лица Доминика его отделяло всего несколько дюймов. Теперь он хорошо чувствовал запах разложения.

Зато Симон увидел нечто такое, что при поверхностном осмотре упустил.

– Нашел! – воскликнул он.

Кончиками пальцев Фронвизер вытянул из губ покойника серую ниточку. Рядом торчала еще одна такая же.

– Что это? – спросил Ригер. – Остатки еды?

– Полагаю, остатки кляпа, – пояснил Симон и высоко поднял нитку. – Видимо, у Доминика был заткнут рот, потому он и не мог позвать на помощь… – Цирюльник повернулся к священнику: – На месте преступления нашли что-нибудь подобное?

Тобиас Гереле упрямо помотал головой:

– Я ничего такого не видел. Во всяком случае, когда я обнаружил Доминика утром, во рту у него ничего не было. Из этого следует вывод, что ваша теория…

– Из этого следует вывод, – грубо перебил его Симон, – что убийца возвращался, чтобы избавиться от следов. Он хотел, чтобы убийство выглядело как проклятие, как Божий знак. Человек на кресте…

Он запнулся.

– Что такое? – спросил Кайзер. – Тебе нехорошо? Надеюсь, я не заразил тебя…

– Нет, нет. – Симон покачал головой. – Просто у меня такое чувство, будто я что-то упустил там, на кладбище. Что-то…

– Ну, по-моему, вы неплохо справлялись до сих пор, – сказал Файстенмантель и похлопал Симона по плечу: – Должен сказать, для простого цирюльника мыслите вы весьма разумно. Во всяком случае, не в пример старому Каспару Ландесу, помилуй Господи его душу. Он предпочитал целыми днями кровь пускать, этот кровопийца.

Симон улыбнулся:

– Я не большой сторонник кровопускания. Больному как раз нужны все силы, какие у него есть, и…

– У меня к вам предложение, – перебил его Файстенмантель. – Оставайтесь в Обераммергау. Скажем, еще на четыре недели, до представления? – Он кивнул на Георга Кайзера, которого вновь сотряс приступ кашля: – Учитель не один такой, в деревне буйствует лихорадка… Нам необходим цирюльник. Кроме того, я хочу как можно скорее разобраться в убийстве моего сына. Вы можете нам в этом помочь.

– Боюсь, это не так просто, как вы себе представляете, – возразил Симон и вскинул руки: – У меня цирюльня в Шонгау, меня ждут пациенты. Кроме того…

– Да бросьте, плачу по десять гульденов в неделю.

– Десять?..

Симон чуть не подавился. Десять гульденов – это почти вдвое больше, чем он зарабатывал за неделю! С тех пор как некоторые из его пациентов перешли к этому шарлатану Рансмайеру, доходы упали. Дополнительный заработок в самом деле не помешал бы. Но разве мог он оставить Магдалену и маленького Пауля одних на столь долгое время?

– Двенадцать гульденов – мое последнее слово. – Файстенмантель протянул ему мясистую руку. – Жить можете в здешней цирюльне, у старого Ландеса не было семьи. А по воскресеньям можете ездить в Шонгау. Я предоставлю вам лошадь. Соглашайтесь же.

Симон никак не мог решиться. Но потом он подумал о Петере, его страхе перед новым местом, непривычном окружении… Петер был его любимцем, хотя Симон ни за что не признался бы в этом перед Магдаленой. Решение отправить мальчика в Обераммергау далось ему едва ли не тяжелее, чем жене. Эти несколько недель сделали бы расставание не таким тяжким. Да и деньги им действительно не помешали бы. А Магдалена и знахарка Штехлин тем временем могли бы заняться легкими пациентами.

– Хорошо, – сказал он и пожал Файстенмантелю руку. – Но только до представления, не дольше.

– Ни на день дольше, обещаю.

Толстяк, словно в тисках, сжал его руку. Симон между тем покосился на Йоханнеса Ригера и Тобиаса Гереле. Оба смотрели на него с неприкрытой ненавистью.

«Добро пожаловать в Обераммергау, – подумал цирюльник. – В место, где чужаки так и останутся чужими».

Он отважился улыбнуться им. И невольно задумался, висел ли перед домом покойного Ландеса пучок зверобоя против злых духов.

Симон предчувствовал, что он ему еще понадобится.