Уже приближался праздник Урожая ямса, и в Умуофии царило приподнятое настроение. Настало время воздать благодарность Ани — богине земли, источнику плодородия. Из всех божеств Ани занимала в жизни людей самое большое место. Ей принадлежало право высшего суда в вопросах нравственности и поведения. И что еще важнее, она находилась в тесном общении с умершими отцами — ведь их тела были преданы земле.

Праздник Урожая, посвященный богине земли и духам предков, справлялся ежегодно перед началом уборки ямса. Нельзя было отведать новых клубней, прежде чем боги и духи не получат свою долю. Мужчины и женщины, молодые и старые, с нетерпением ожидали праздника Урожая, потому что с него начиналась пора изобилия — новый год. Вечером накануне праздника те, у кого еще оставался старый ямс, должны были его съедать. Новый год полагалось начинать вкусным свежим! ямсом, а не волокнистым и сморщенным, сохранившимся с прошлого урожая. Все горшки, калебасы и деревянные миски тщательно мыли, скребли и чистили, особенно деревянные ступы, в которых толкли ямс. Главным угощением на празднике были фуфу из ямса и овощная похлебка. Их готовили в изобилии — целый день ела семья, ели друзья и родственники, приглашенные в гости из соседних деревень, — а еды оставалось еще очень много. Рассказывали, будто один богатый человек воздвиг перед своими гостями такую гору фуфу, что сидящие по одну сторону не видели, что происходит по другую, и один из гостей так до самого вечера и не увидел своего родственника, который пришел позже него и уселся с противоположной стороны. Они смогли обменяться приветствиями и пожать друг другу руки; только над остатками фуфу.

Праздник Урожая ямса служил поводом для веселья во всей Умуофии. И каждому мужчине с крепкой рукой — по выражению ибо — полагалось приглашать отовсюду множество гостей. Оконкво всегда звал к себе родственников своих жен, а так как у него было теперь три жены, то гости валили к нему толпой.

Однако Оконкво не был любителем празднеств, как другие. Аппетитом он, правда, обладал хорошим и мог; осушить один-два объемистых калебаса пальмового вина, но ему никогда не нравилось сидеть дома в ожидании гостей или пировать с ними. Он с большим удовольствием работал бы на своем поле.

До праздника оставалось всего три дня. Жены Оконкво до блеска намазали хижины и забор красной глиной, а затем навели на них белые, желтые и темно- зеленые узоры. После этого они принялись за себя: выкрасили кожу соком красного дерева и красиво разрисовали черной краской животы и спины. О детях тоже позаботились, особенно об их волосах, которые были выстрижены красивыми узорами. Три женщины оживленно сплетничали о приглашенных родственниках, а дети мечтали о том, как эти родственники будут их баловать. Икемефуна тоже был взволнован. Ему казалось, что здесь праздник Урожая ямса справляется гораздо пышнее, чем в родной деревне, которая становилась все более далекой и туманной в его памяти.

И вдруг разразилась гроза. Оконкво, который, с трудом сдерживая раздражение, бесцельно слонялся по двору, неожиданно нашел повод дать ему волю.

— Кто погубил это банановое дерево? — спросил он,

В усадьбе сразу стало тихо.

— Кто погубил это дерево, я спрашиваю? Вы что, все оглохли?

На самом же деле дерево вовсе не погибло. Вторая жена Оконкво срезала лишь несколько листьев, чтобы завернуть в них съестное, — и она в этом призналась. Без дальнейших объяснений Оконкво здорово ее отколотил, так что она и ее единственная дочь долго потом плакали. Другие жены не решались вмешиваться и лишь робко просили, оставаясь на почтительном расстоянии:

— Хватит, Оконкво…

— Не надо…

Сорвав таким образом свой гнев, Оконкво решил пойти поохотиться. У него было старое, заржавелое ружье, сделанное искусным кузнецом, который уже давно поселился в Умуофии. И хотя Оконкво был великим человеком и все признавали его храбрость, но охотником назвать его было трудно. Ведь своим ружьем он не убил даже крысы. И вот когда он приказал Икемефуне подать ему ружье, только что избитая жена проворчала что-то о ружьях, которые никогда не стреляют. К несчастью, Оконкво услышал это, — он как сумасшедший сам кинулся за своим заряженным ружьем и, выскочив из хижины, прицелился прямо в жену, перелезавшую через низкую загородку загона для скота. Он спустил курок, — раздался громкий выстрел, сопровождаемый воплями жен и детей. Оконкво отшвырнул ружье, перескочил через загородку и увидел жену — она лежала, потрясенная ужасом, но совершенно невредимая. Оконкво с облегчением вздохнул и пошел прочь.

Несмотря на это происшествие, праздник Урожая ямса справили у Оконкво очень весело. Рано утром, принося в жертву духам своих предков новый ямс и пальмовое масло, он просил их охранять в новом году и его самого, и его детей, и их матерей.

А днем из трех ближних деревень прибыли родственники жен и принесли с собою три больших кувшина пальмового вина. И до самого вечера все ели и пили, а потом гости разошлись по домам.

Второй день праздника был днем больших состязаний, в которых принимали участие борцы из деревни Оконкво и из соседних деревень. Трудно сказать, что доставляло людям больше удовольствия — первый день и дружеские пиршества или же второй день и соревнования в борьбе. Но одна женщина, не задумываясь, дала бы ответ на этот вопрос. Это была вторая жена Оконкво, по имени Эквефи, — та самая, которую он чуть не застрелил. Не было ни одного праздника, который бы она так любила. Много лет тому назад, когда она славилась своею красотой на всю деревню, Оконкво завоевал ее сердце тем, что положил на обе лопатки Кота по время великого поединка, подобного которому не было на человеческой памяти. Тогда она не стала женою Оконкво, потому что он был слишком беден, чтобы заплатить за нее свадебный выкуп. Но спустя несколько лет она убежала от мужа и поселилась у Оконкво. Все это произошло давным-давно. Теперь Эквефи была уже сорокапятилетней женщиной, немало испытавшей на своем веку. Но ее любовь к состязаниям борцов ничуть не ослабела за эти тридцать лет.

Еще не наступил полдень второго дня праздника. Эквефи и ее единственная дочь Эзинма сидели у очага и ждали, когда в горшке закипит вода. В деревянной миске лежала курица, которую Эквефи только что зарезала. Наконец вода закипела, и Эквефи, ловким движением сняв горшок с огня, вылила кипяток на курицу. Пустой горшок она поставила в угол на круглую подставку и посмотрела на свои испачканные сажей ладони. Эзинму всегда поражало, как это ее мать может снимать горшок с огня голыми руками.

— Эквефи, — обратилась она к матери, — скажи, это правда, что взрослых огонь не обжигает? — Эзинма, в отличие от большинства детей, называла свою мать по имени.

— Правда, — ответила Эквефи, слишком занятая, чтобы обсуждать этот вопрос.

Ее дочке исполнилось всего десять лет, но она была очень смышленой для своего возраста.

— А вот мать Нвойе на днях уронила горшок с горячей похлебкой, и он разбился.

Эквефи перевернула в миске курицу и стала ее ощипывать.

— Эквефи, — сказала Эзинма, тоже принимаясь щипать перья, — у меня дергается веко.

— Значит, ты будешь плакать, — сказала ее мать.

— Нет, вот это веко, верхнее.

— Ну, значит, ты что-нибудь увидишь.

— А что я увижу?

— Откуда мне знать? — Эквефи хотела, чтобы Эзинма догадалась сама.

— О, я знаю! — воскликнула Эзинма. — Состязание борцов.

Наконец курица была ощипана. Эквефи попыталась вырвать клюв, но он не поддался. Тогда, повернувшись на низкой скамеечке, она на минуту сунула куриную голову в огонь. Теперь клюв выдернулся легко.

— Эквефи! — послышался голос из соседней хижины. Это была мать Нвойе, первая жена Оконкво.

— Ты меня зовешь? — спросила Эквефи. Так было принято откликаться, если кто-нибудь звал снаружи. Люди боялись отвечать прямо — а вдруг это злой дух!

— Скажи Эзинме, чтобы она принесла мне огня.

Ее собственные дети ушли с Икемефуной на реку.

Эквефи положила в черепок несколько горящих угольков, и Эзинма побежала с ними через чисто подметенный двор.

— Спасибо, — сказала мать Нвойе. Она чистила новый ямс, а рядом с нею стояла корзина с зеленью и бобами.

— Хочешь, я разведу огонь? — предложила Эзинма.

— Спасибо, Эзигбо, — сказала мать Нвойе. Она часто называла ее Эзигбо, что значит «хорошая».

Эзинма вышла из хижины и принесла немного хвороста из большой вязанки. Она переломила о колено несколько веток и принялась изо всех сил раздувать огонь.

— Ты так и глаза свои выдуешь, — сказала мать Нвойе, отрываясь от чистки ямса. — Возьми раздувалку.

Она поднялась и сняла со стены раздувалку. Но лишь только она встала, проказливая коза, до сих пор скромно подбиравшая очистки ямса, сунула морду туда, куда было запрещено, и, набив рот ямсом, убежала из хижины к себе в загон. Мать Нвойе выругала ее вдогонку и снова уселась чистить ямс. От очага уже подымались густые клубы дыма, но Эзинма все махала и махала раздувалкой, пока наконец не вспыхнуло пламя. Тогда мать Нвойе поблагодарила ее, и девочка побежала обратно в хижину матери.

В это время вдали послышался барабанный бой. Он доносился со стороны ило — площадки для сходбищ и игр. Здесь происходили все торжественные церемонии и пляски, — такая площадка была неотъемлемой частью каждой деревни. Барабаны выбивали танец борцов — его сразу можно было узнать по быстрым и веселым звукам, легко плывущим по воздуху.

Оконкво откашлялся и стал притоптывать в такт. Он никогда, с самых юных лет, не мог слышать эти звуки без волнения. Страстное желание победить, повергнуть в прах, охватило его. Это было похоже на любовное желание.

— Мы опоздаем на борьбу, — сказала Эзинма матери.

— Она не начнется до захода солнца.

— Но ведь уже бьют барабаны.

— Барабаны бьют с полудня, а борьба начнется только тогда, когда сядет солнце. Пойди погляди, вынес ли отец ямс на день.

— Вынес. Мать Нвойе уже готовит.

— Тогда пойди и за нашим. Надо поскорей приготовить обед, а то еще опоздаем на состязание.

Эзинма побежала за ямсом и принесла два клубня, лежавшие у низенькой изгороди, возле зернохранилища.

Эквефи стала проворно чистить ямс. Проказливая коза фыркала, поедая очистки. Эквефи накрошила ямс и высыпала его в горшок с курятиной.

Тут они услышали чей-то плач неподалеку от дома. Похоже было, что это плачет Обиагели, сестра Нвойе.

— Кажется, Обиагели плачет! — крикнула через двор Эквефи, обращаясь к матери Нвойе.

— Она. Верно, разбила свой кувшин для воды.

Плач слышался уже совсем близко, и вскоре показались дети, — они шли друг за другом, неся на головах кувшины разного размера, соответственно своему возрасту. Впереди всех с самым большим кувшином шел Икемефуна, по пятам за ним следовал Нвойе с двумя младшими братьями. Шествие замыкала заливавшаяся слезами Обиагели. В руках она держала круглую подушечку для головы, на которую ставился кувшин.

— Что случилось? — спросила мать, и Обиагели поведала ей трогательную историю. Мать стала утешать ее, обещая купить новый кувшин.

Младшие братья Нвойе собирались уже рассказать матери, как все произошло в действительности, но Икемефуна грозно посмотрел на них, и они прикусили языки. А дело было в том, что Обиагели вздумала танцевать иниянгу с кувшином на голове. Она шла, скрестив на груди руки и покачивая бедрами, совсем как взрослая женщина. Когда кувшин упал и разбился, она захохотала. Плакать же стала только тогда, когда они подошли к дереву ироко, у самого дома.

А барабаны все били, настойчиво и упорно. Их звуки неразрывно слились с ритмом жизни самой деревни. Это было словно биение ее сердца. Барабанная дробь дрожала в воздухе, в солнечном свете и даже в листьях деревьев, зажигая волнением всю деревню.

Эквефи отлила похлебки для своего мужа в миску и прикрыла ее. Эзинма понесла миску к нему в оби.

Оконкво сидел на козьей шкуре и уже ел блюдо, приготовленное первой женой. Обиагели, которая принесла ему еду из хижины своей матери, сидела на полу, дожидаясь, когда он кончит. Эзинма поставила перед ним свою миску и села рядом с Обиагели.

— Сиди, как положено женщине! — прикрикнул на нее Оконкво. Эзинма сдвинула ноги и вытянула их перед собой.

— Отец, ты пойдешь смотреть на борьбу? — спросила Эзинма после надлежащей паузы.

— Пойду, — ответил он, — а ты?

— И я пойду. — И опять немного помолчав, спросила: — Можно я понесу твою скамейку?

— Нет, это дело мальчиков.

Эзинма пользовалась особой любовью отца. Она была очень похожа на свою мать, которая когда-то славилась красотой на всю деревню. Но свою любовь к Эзинме отец проявлял лишь в очень редких случаях.

— А сегодня Обиагели разбила свой кувшин, — сообщила Эзинма.

— Да, она мне говорила, — ответил Оконкво между двумя глотками.

— Отец, ведь во время еды не полагается разговаривать, — сказала Обиагели, — перец может попасть не в то горло.

— Это ты правильно сказала. Слышишь, Эзинма? Обиагели моложе тебя, но разумнее.

Он открыл миску, присланную второй женой, и опять принялся за еду. Обиагели взяла свою миску и ушла в хижину матери. Потом пришла Нкечи с третьей миской. Нкечи была дочерью третьей жены Оконкво.

А вдали продолжали бить барабаны.