Глава двадцать первая
Однако не все мужчины и женщины Умуофии воспринимали новые порядки так остро, как Оконкво. Да, верно, белый человек принес с собой свою дурацкую веру, но зато он же открыл лавку, и впервые зерно и пальмовое масло стали ценностью, впервые в Умуофию потекли деньги.
Мало-помалу люди стали иначе относиться даже к новой вере: все больше и больше укреплялось в них чувство сомнения: а не таится ли в новой вере какая-то сила, ведь даже в этом хаосе безумия проглядывает нечто похожее на стройную систему.
В том, что чувство это укреплялось, была немалая заслуга мистера Брауна, всеми силами удерживавшего свою паству от поступков, которые могли бы вызвать гнев клана. Особенно трудно приходилось ему с одним из новообращенных по имени Енох. Отец Еноха был жрецом змеи. Ходили слухи, что Енох убил и съел священного питона, за что отец проклял его.
Мистер Браун в своих проповедях предостерегал паству против столь неумеренного рвения. «Всякое деяние возможно, но не всякое деяние целесообразно», — убеждал он своих ретивых прихожан. Мистер Браун так мягко и осторожно насаждал свою веру, что в Умуофии его стали даже уважать. С некоторыми старейшинами он подружился, и как-то раз, в одной из соседних деревень, ему преподнесли резной слоновый клык, что было знаком большого уважения и почета. Одного из старейшин этой деревни звали Акунна, и вот этот Акунна отдал своего старшего сына в школу мистера Брауна, чтобы тот постиг науки белого человека.
Когда бы мистер Браун ни приходил в эту деревню, он подолгу просиживал в оби Акунны, беседуя с ним через переводчика о вере. Ни одному из них не удалось обратить собеседника в свою веру, но каждый узнал много нового о верованиях другого.
— Вот ты говоришь, что есть лишь один всевышний бог, который создал небо и землю, — сказал однажды Акунна мистеру Брауну. — Мы тоже верим в этого бога и зовем его Чукву. Это он сотворил весь мир и всех других богов.
— Других богов нет, — ответил мистер Браун. — Один только Чукву бог истинный, а все остальные — ложные. Вы берете кусок дерева, вот как этот, — он указал на стропила, на которых висел деревянный Икенга, — вырезаете из него фигурку и называете это богом. А кусок дерева как был деревяшкой, так и остался.
— Да, — ответил Акунна. — Это и впрямь всего лишь деревяшка. Но дерево, из которого она сделана, сотворил Чукву, как сотворил он и всех меньших богов. Они — его посланцы, — он сотворил их для того, чтобы через них мы могли обращаться к нему. Разве это не похоже на то, что говоришь ты? Ты — глава своей церкви.
— Нет, — прервал его мистер Браун. — Глава моей церкви — сам господь бог.
— Я понимаю, — продолжал Акунна. — Но здесь, на земле, у людей должен быть свой глава. Вот такой, как ты, должен быть главой на земле.
— Если ты в этом смысле, то глава моей церкви живет в Англии.
— Вот о том я и говорю. Глава твоей церкви живет в твоей стране. Он отправил тебя сюда своим посланцем. А ты уж здесь назначаешь своих посланцев и служителей. Или вот еще другой пример. Возьми окружного комиссара. Его прислал сюда твой король.
— У них не король, а королева, — по собственной инициативе поправил его переводчик.
— Твоя королева прислала сюда своего посланца — окружного комиссара, — продолжал Акунна, — А он понял, что ему одному это дело не под силу, и назначил себе в помощь котма. То же самое и с богом, с Чукву. Он назначил себе в помощь меньших богов, потому что одному ему не управиться.
— Не надо представлять его себе человеком, — сказал мистер Браун. — Ты мыслишь его человеком, потому тебе и кажется, будто он не может обойтись без помощников. А самое плохое во всем этом, что всю хвалу ты возносишь ложным богам, которых создал своими руками.
— Ты не прав. Мы приносим жертвы меньшим богам, но когда они не могут нам помочь и больше обратиться не к кому, мы идем к Чукву. И это правильно. Мы обращаемся к большому человеку через тех, кто служит ему. И только если они не в силах нам помочь, мы обращаемся к последней нашей надежде, к Чукву.
Кому-нибудь, может, со стороны и кажется, что мы относимся к маленьким богам с большим почтением, чем к Чукву, но это не так. Мы просто чаще беспокоим их, потому что боимся беспокоить того, кто стоит над ними. Наши отцы знали, что Чукву — глава над всеми, вот почему многие из них давали своим детям имя Чуквука, что означает «Чукву превыше всего».
— Ты высказал интересную мысль, — заметил мистер Браун. — Получается, значит, что вы боитесь своего Чукву. А в моей религии Чукву — любящий отец, и тем, кто выполняет волю его, нечего его бояться.
— Но если мы не выполняем его воли, тогда его надо бояться. А кому ведома его воля? Разве кому-нибудь дано ее знать?
Так мистер Браун многое узнал о религии клана и пришел к заключению, что лобовая атака на нее не увенчается успехом. Тогда он построил в Умуофии школу и небольшую больницу. Он ходил из дома в дом, уговаривая отцов посылать детей к нему в школу. Но поначалу они посылали в школу только рабов, да еще самых нерадивых своих ребят. Мистер Браун просил, убеждал, пугал грядущими бедами. Он говорил, что в будущем старейшинами смогут быть только те, кто научится читать и писать. Если Умуофия откажется посылать в школу своих детей, то рано или поздно в их страну придут люди из других мест и возьмут власть над ними. Разве не то же самое произошло в туземном суде, где окружной комиссар уже обратился за помощью к пришельцам, говорящим на его языке? Многие из них родом из далекого города Умуру, с того берега Великой реки, куда раньше всего ступила нога белого человека.
Мало-помалу доводы мистера Брауна начали оказывать действие. Все больше и больше людей приходили к нему в школу, и он всячески поощрял их, одаривая фуфайками и полотенцами. Не все люди, приходившие учиться, были молоды. Некоторым уже перевалило за тридцать. По утрам они обрабатывали поля, а днем отправлялись в школу. Прошло совсем немного времени, и в Умуофии заговорили о том, что белый человек умеет хорошо заговаривать от болезней. Учение в школе мистера Брауна тоже давало свои результаты. Всего нескольких месяцев было довольно для того, чтобы стать судебным стражником или даже писарем. А те, кто продолжал учиться дальше, становились учителями, сеятелями слова божьего. Церкви были построены и в соседних деревнях, и при некоторых из них открыли школы. С самого начала религия шла рука об руку с образованием.
Маленькая миссия мистера Брауна процветала и одерживала одну победу за другой и, благодаря тесной связи с новой администрацией, все больше входила в силу. Но здоровье самого мистера Брауна было подорвано. Он не обратил внимания на первые признаки подкрадывающейся болезни. Кончилось тем, что, к несказанному своему огорчению, ему пришлось покинуть свою паству.
Мистер Браун уехал из Умуофии в первый же сезон дождей после возвращения Оконкво на родину. Пятью месяцами раньше, узнав о прибытии Оконкво, он поспешил нанести ему визит. Незадолго перед тем миссионер послал сына Оконкво Нвойе, которого теперь звали Исааком, в школу, готовящую учителей. Она только что открылась тогда в Умуру. Мистер Браун надеялся, что известие это обрадует Оконкво. Но Оконкво прогнал миссионера, пригрозив, что если он еще раз осмелится ступить к нему во двор, живым ему оттуда не выбраться.
Возвращение Оконкво на родину не стало знаменательным событием, как он мечтал о том когда-то. Правда, две его красавицы дочери возбудили немалый интерес у деревенских женихов, и сватов начали засылать почти сразу же, но и только, — Умуофия, казалось, не очень-то заметила возвращение своего славного воина. За время отсутствия Оконкво произошли столь глубокие изменения, что клана было не узнать. Слишком много места в мыслях его соплеменников стали занимать новая религия, новые порядки, новые лавки. Конечно, оставались еще люди — и таких было немало, — кто по-прежнему видел во всем новом только зло, но даже и они не могли ни думать, ни говорить ни о чем другом, а тем более о возвращении Оконкво.
Да и год к тому же выпал неудачный. Ввел бы Оконкво сейчас двух своих сыновей в общество озо, как намеревался, — это, конечно, наделало бы много шуму. Но обряд посвящения в члены общества проводился раз в трехлетие, и следующей церемонии нужно было ждать без малого два года.
На сердце Оконкво легла печаль. И не только личные горести и неудачи огорчали его. Он горевал о своем клане, который распадался и погибал на глазах, он горевал о некогда воинственных мужах Умуофии, которые ныне стали изнеженными, как бабы.