Pozole blanco был изумителен. Рагу из свинины и маиса какахуацинтле, белого маиса, зерна которого при варке раскрываются венчиками и образуют в тарелке цветы. Архинальдо смешил нас, изображая бомбардира Хареда Борхетти, автора сорока шести голов в национальных матчах. Он растрогал нас рассказами о школе. Матильда больше не откидывала прядь. Иногда она косилась на браслет, который я ей подарил. Наши взгляды не встречались – думаю, из-за присутствия братишки. Она, в свою очередь, рассказала забавные случаи из своей работы в медпункте. Про одного марьячи, совершенно borracho, который попал смычком своей скрипки себе в глаз. Это было ужасно. Архинальдо хохотал. Он копировал пьяницу, изображал зомби. Это было ужасно. Нехорошо смеяться, Архинальдо, это не по-христиански. И мы закатились еще пуще. Им было жарко от свечей. Пламя щипало глаза. Потом настало время Архинальдо идти спать. Тогда он взял меня за руку и увлек в свою комнату. Расскажи мне сказку, el loco. Пожалуйста. Сестра рассказывает всегда одни и те же.

Сидя рядом с ним на кровати, я рассказывал ему сказки, которые читал Жозефине и Леону. О детях, которые одолевали чудовищ. Злые чары. Доставали звезды с неба. Сказку о богатыре, который вернул людям солнце. О женщине, превратившейся в лису. О семерых потерянных братьях. О приключениях Прямой Линии.

Матильда сидела в тени и слушала. На душе было тепло и отрадно. У нас не было прошлого. Не было будущего. Лишь недолгое забытье в минуту благодати. Которая ничего не требовала. Ничего не ждала.

Она проводила меня до дверей. Меньше, чем через четыре часа, за мной приедет грузовичок, чтобы отвезти в Десконосидо. Мы прошлись немного по улице в теплой ночи. Маленькие перламутровые ракушки блестели на ее запястье. Мы молчали. Мне показалось, что мы шагаем в ногу, и нам стало смешно. Два коротких смешка, приглушенных тяжестью темноты.

У нас уже появился свой язык.

В конце улицы мы расстаемся. Я погружаю зелень моих глаз в ночь ее взгляда. И что должно быть сказано, то сказано.