Я один здесь. Я приехал один.

После трех лет с врачами, подвергшись всевозможным терапиям, я все-таки отыскал наконец журналистку, носившую громкое имя великого адмирала английского флота и альбома Гензбура.

Она меня не помнила. Я вас не понимаю, твердила она. Не могу уразуметь, чего вы хотите. И потом, я не одна, у меня есть муж. Я говорил ей о ее грусти, о ее безграничной красоте. О голубой лагуне. О коктейле, носившем название фильма, с кусочком апельсиновой корки на краю стакана. Я говорил, что хочу ее развеселить. Я говорил ей о жизни, я говорил ей о ней. О моем нечаянном спасательном круге, не давшем мне утонуть, удержавшем живым на поверхности несчастья; все эти долгие месяцы, проведенные в белизне, в эфире, среди железного лязга. Молчание мира. Три года в ремнях, в химии. Она ничего не сказала – и положила трубку навсегда. Двое раненых нужны для встречи, два скитальца, иначе один придавит другого, прикончит его. Я долго держал в руке телефонную трубку, прижимая ее к уху. Маленький пластмассовый пистолетик. Растаяла моя последняя иллюзия.

Дом был продан. Натали получила больше половины, а на остальные деньги я оказался здесь.

Здесь, где я мечтал теперь о рождении наших жизней. О большой и трагической любви. Краткой и бесконечной одновременно. В нескольких милях отсюда снимали «Ночь игуаны».

Здесь, где испарина тел и ожоги желания осязаемы. Грехи. Безумие. Океан, поглощающий людей.

Здесь двадцать семь palafitos. Каждый носит имя мексиканской лотерейной карточки. Я живу в el valiente. Смелый. Как язвителен порой случай. Сегодня моя последняя ночь в этой немыслимой комнате, в этом домишке, танцующем, точно водомерка, между небом и водой. Вчера утром одна из шести уборщиц не приехала вместе со всеми в грузовичке, который каждый день привозит их из Эль-Туито, ближайшей деревни на краю заповедника. Молчание пяти остальных выдавало беду. Тигры всегда бродят ночью. Я попросился на ее место. На ее работу. Пожалуйста. Я сын уборщицы, я все умею. Я не боюсь испортить руки. Они у меня крепкие и надежные, как у моей мамы. Я не могу больше платить семь тысяч семьсот пятьдесят песо в день. Эта работа – шестьдесят песо в день, сеньор, проработав год, вы едва сможете провести здесь пару ночей, как вы не понимаете. Я хочу работать здесь, сказал я, и получать шестьдесят песо в день. El loco. El loco. В тот день я стал безумцем. Мое молчание, с тех пор как я приехал, говорило в мою пользу. Стушевавшись, я создал образ безобидного существа. Мои более чем приблизительные слова внушили вежливое сочувствие персоналу отеля. Позже я узнаю от моих коллег по уборке, что мне приписывали большую, огромную, неисцелимую несчастную любовь, – и это отчасти правда. Что я-де ходил так близко к океану, желая, чтобы он поглотил меня. Как тот suicida, что написал «У подножия вулкана». Что я приехал сюда работать над книгой. Писать слова своей sangre. Как пишут историю безумной любви. Говорили, что магия Десконосидо спасла меня. Я стал уборщиком. За десять песо в день мне сдали крошечную комнатушку в Эль-Туито.

Мы выезжаем каждое утро с рассветом, семь дней в неделю. Пятьдесят минут в тряском грузовичке. Проселочные дороги. Длинный, длинный шлейф пыли. Я ловлю ее порой, пытаюсь удержать. Женщины смеются. И сквозь решетку пальцев, заслоняющих рты, вылетают слова. ¡El loco! ¡El loco! Я смеюсь вместе с ними, и день ото дня мой смех все легче, он даже становится звонким, освободившись от горестей прошлого.

С этим смехом однажды я войду в нее.