Книга: Город Перестановок
Назад: Часть первая. Конфигурация «Эдемский сад»
Дальше: Эпилог. (Не отступая ни на шаг)

Часть вторая. Город Перестановок

23
Мария проснулась спокойная, с ясной головой; сны её не посещали. Открыв глаза, она огляделась. Кровать и комната были незнакомыми и роскошными. Всё выглядело неестественно первозданным, не загрязнённым присутствием человека, словно номер в дорогом отеле. Она была озадачена, но не встревожена; объяснение, казалось, маячило рядом, готовое вот-вот всплыть. На ней была ночная рубашка, которую Мария в жизни не видела.
Вдруг она вспомнила клинику «Ландау». Болтовня с техниками. Подсунутый ей маркер. Экскурсия в палату отдыха. Анестезиолог, попросивший считать.
Мария вытащила руки из-под одеяла. Левая ладонь была чиста, начертанное на ней утешительное сообщение пропало. Она почувствовала, как кровь приливает к лицу.
Не успела она хоть что-то подумать, как в комнату вошёл Дарэм. Мгновение она была так поражена, что не могла издать ни звука, а потом заорала:
– Что вы со мной сделали?! Я Копия, ведь так? Вы запустили мою Копию!
Запертую в разворачивающейся программе, которой осталось жить две минуты?
– Да, вы Копия, – спокойно подтвердил Дарэм.
– Как? Как вы это подстроили? Как я могла допустить такое? – Мария уставилась на него, отчаянно ожидая ответа. Больше всего её бесила мысль, что они оба могут исчезнуть раньше, чем она получит объяснение и поймёт, как ему удалось пробить все её хитрые предохранители. Но Дарэм просто стоял в дверях с видом, одновременно смущённым и ироническим, будто предвидел её реакцию. Но теперь, когда всё так и случилось, не может до конца в это поверить. Наконец Мария сообразила:
– Так это не запуск? Это уже после. Вы другая версия. Вы меня украли и запустили в другой раз?
– Я вас не крал. – Поколебавшись, он осторожно добавил: – Думаю, вы прекрасно понимаете, где находитесь. И мне нелегко было решиться вас разбудить, но пришлось. Слишком много здесь всего происходит, что вы должны увидеть. В чём должны участвовать: я не мог позволить вам всё пропустить. Это было бы непростительно.
Мария пропустила всё сказанное мимо ушей.
– Вы сохранили мой файл сканирования после запуска. Вы его каким-то образом скопировали.
– Нет. Единственным местом, где хранился файл с вашими данными, была конфигурация «Эдемский сад». Как договаривались. И сейчас вы в Городе Перестановок. Во вселенной ТНЦ, ныне именующейся в обиходе Элизиум и функционирующей исключительно на основе своих законов.
Мария медленно села в кровати, подтянув колени к груди и пытаясь принять ситуацию, не паникуя и не теряя головы. Дарэм безумен, непредсказуем. Он опасен. Когда же она наконец вобьет это себе в голову? Во плоти, если бы пришлось обороняться, она, наверное, смогла бы переломить его проклятую шею, но здесь, если среда находится под его контролем, она бессильна. Он может насиловать её, пытать, делать всё что угодно. Сама мысль о том, что он может напасть, всё ещё выглядела смехотворной. Однако нельзя полагаться на то, как он относился к ней в прошлом, и строить на основе этого какие-то расчёты. Он – лжец и похититель. Она его совсем не знает.
Впрочем, покуда он был столь же цивилизован, как обычно, и, казалось, полностью сосредоточен на поддержке своей мистификации. Мария страшилась подвергнуть испытанию этот лоск гостеприимства; но, укрепившись духом, всё же произнесла ровным голосом:
– Я хочу воспользоваться терминалом.
Дарэм сделал жест в сторону пространства возле кровати, и там появился терминал. Сердце у Марии упало: она поняла, что цеплялась за жалкую надежду, что может ещё оказаться человеком. «Ведь это ещё возможно». Самому Дарэму некогда стёрли память и убедили его в том, что он Копия, тогда как на самом деле он был лишь гостем. По крайней мере он утверждал, будто такое случилось в каком-то другом мире.
Мария испробовала с полдюжины номеров, начав с номера Франчески и закончив Аденом. Терминал все их объявил недействительными. Она не смогла заставить себя испытать свой номер. Дарэм молча смотрел. Кажется, он разрывался между искренним сочувствием и каким-то медицинским любопытством, словно попытка сделать несколько телефонных звонков подвергала сомнению её собственную разумность; словно она демонстрировала какое-то диковинное психотическое поведение, достойное самого пристального внимания, например искала за зеркалом предметы, которые видела в отражении, пыталась разговаривать с телепрограммой… или звонила по игрушечному телефону.
Мария сердито отпихнула парящее в воздухе устройство; то легко поддалось, но остановилось тотчас, как только она отняла руки. Мозаичная виртуальная реальность с её подгоняемыми к потребностям законами физики показалась окончательным оскорблением.
– Думаете, я дура? Что доказывает поддельный терминал?
– Ничего. Так почему бы вам не применить собственные критерии?
Дарэм произнёс: «Центральный компьютер», – и терминал высветил усыпанное иконками меню, управляющее компьютерными средствами Города Перестановок.
– Сейчас мало кто пользуется таким интерфейсом: это первоначальная версия, разработанная до запуска. Но она всё ещё способна предоставить вам те же вычислительные мощности, что и самые новые личностные подключения.
Он показал Марии текстовый файл. Та тут же его опознала: эту программу написала она сама – решение крупного, намеренно усложнённого комплекса диофантовых уравнений. Результат исполнения этой программы должен был по их соглашению стать ключом, открывающим Дарэму доступ к остальным Копиям «после запуска».
Дарэм запустил программу. Та тотчас же выплюнула результат: весь экран заполнился числами, самое короткое из которых было двадцатизначным. Любому компьютеру реального мира понадобились бы на это годы. На Марию это впечатления не произвело.
– Вы могли заморозить нас, пока программа работала, так что показалось, будто время почти не прошло. Или заранее сгенерировали ответы. – Она махнула рукой на терминал. – По-моему, вы всё это подделали и говорите не с настоящей операционной системой: на самом деле там вообще нет никаких программ.
– Можете изменить любые параметры уравнения и попытаться ещё раз.
Она так и сделала. Модифицированная программа «сработала» так же быстро, выдав новый набор ответов. Мария кисло засмеялась.
– И что мне теперь делать? Проверить всё это, пересчитав в уме? Вы можете выводить на экран любую ерунду, разницы я всё равно не пойму. А если я напишу новую программу, чтобы проверить результаты, вы сможете подделать и её результаты. Вы же полностью контролируете эту среду, не так ли? Так что я не могу доверять ничему. Что бы я ни сделала, чтобы проверить ваши утверждения, вы сможете вмешаться и переиначить всё по-своему. Для этого вам и понадобился мой файл с самого начала? Чтобы можно было запереть меня здесь и бомбардировать враньём, «доказав» наконец ваши идеи хоть кому-то?
– Вы ведёте себя как параноик.
– Неужели? Ну, вы тут специалист.
Мария оглядела свою роскошную тюремную камеру. Слабый ветерок шевелил красные бархатные шторы. Выскользнув из кровати, она пересекла комнату, не обращая на Дарэма внимания. Чем дольше она с ним спорила, тем сложнее было опасаться с его стороны физического нападения. Он выбрал свою форму пытки и будет её придерживаться.
Окно выходило на целый лес блистающих башен – несомненно, обработанный по всем законам оптики, но всё-таки слишком правильный, чтобы оказаться реальностью… как какой-нибудь экспрессионистский фильм 1920-х годов. Мария видела наброски – это действительно был Город Перестановок, на какой бы аппаратуре он сейчас ни работал. Она посмотрела вниз. Они находились на высоте семидесяти – восьмидесяти этажей, улица была почти не видна, зато немногим ниже окна и метрах в десяти правее к соседнему зданию протянулся мостик, и можно было видеть граждан-марионеток, весело переговаривавшихся, направляясь группами по двое и по трое по своим воображаемым делам. Всё выглядело дорогостоящим, но за счёт замедления можно приобрести немало субъективной вычислительной мощности, если вас устроит такой обмен. «Сколько же времени прошло во внешнем мире? Годы? Десятилетия?»
Смогла ли она спасти Франческу?
– Вы думаете, я похитил ваш файл и устроил весь этот город исключительно ради удовольствия вас обмануть?
– Это простейшее объяснение.
– Оно смехотворно, и вы это знаете. Простите, я знал, что вам будет тяжело. Но я пошёл на это не с лёгким сердцем. Прошло семь тысяч лет, мне хватило времени всё обдумать.
Мария молниеносно развернулась к нему лицом.
– Перестаньте мне врать!
Дарэм воздел руки жестом, выражавшим раскаяние и нетерпение.
– Мария… вы во вселенной ТНЦ. Запуск сработал, гипотеза пыли подтвердилась. Это факт, и вам лучше бы с ним смириться, потому что вы теперь – часть общества, которое живёт с этим не одну тысячу лет.
Знаю, я говорил, что разбужу вас, если планета Ламберт не сработает и если вы нам понадобитесь, чтобы доделать зародыш биосферы. Ладно, насчёт этого я нарушил слово. Но… давать такое обещание было неправильно. Планета Ламберт не подвела, она преуспела так, что вам и не снилось. Как я мог дать вам это проспать?
В воздухе перед ней появилось окно интерфейса, демонстрирующее в полусвете бело-голубой мир.
– Не думаю, что континенты покажутся вам знакомы. Мы предоставили «Автоверсуму» большие ресурсы, и прошедшие для большинства из нас семь тысяч лет равнялись трём миллиардам для планеты Ламберт.
– Вы напрасно тратите время, – ровно произнесла Мария. – Что бы вы мне ни показали, это не изменит моё мнение.
Но она продолжала смотреть на планету как зачарованная, а Дарэм тем временем увеличил изображение.
Они прошли сквозь облачный слой над восточным побережьем крупного гористого острова, одного из многих в целом архипелаге, охватившем экватор. Голая каменная поверхность пиков была охристого цвета – такой минерал в проект она не включала. Но время и геохимия могли подбросить кое-что новенькое. Растительность, покрывавшая остальную часть острова почти сплошь, до самой кромки воды, имела сине-зелёный окрас. По мере того как точка обзора снижалась и становились различимы детали текстуры, Мария различила «кусты» и «травы», даже отдалённо не похожие на земные деревья.
Дарэм достиг нулевой высоты на лугу, вдали от берега – в нескольких сотнях метров, согласно масштабной линейке в нижней части изображения, – и то, о чём она могла догадываться по приметам ландшафта, внезапно подтвердилось. Несомое ветром над травой облачко какого-то мусора – семена, что ли? – оказалось роем блестящих чёрных «насекомых». Дарэм остановил изображение, затем приблизил одно из созданий.
По земным понятиям, это было не насекомое: не шесть ножек, а четыре, и тельце отчётливо делилось на пять сегментов: головка, затем секции с передними лапками, крыльями, задними лапками и хвостом. Дарэм, шевеля пальцами, повернул изображение. Головка была тупоконечной, приплюснутой, с парой крупных глаз – если то были глаза: блестящие синеватые диски без выраженной структуры. Остальную часть головы покрывали тонкие волоски, расположенные сложным симметричным узором, напомнившим Марии татуировки на лицах маори. Органы восприятия вибрации… или запаха?
– Очень мило, но про рот вы забыли, – объявила она.
– Пищу они вкладывают в углубление прямо под крыльями, – Дарэм развернул тельце насекомого, чтобы это продемонстрировать. – Еда цепляется за эти щетинки и разлагается выделяемыми ферментами. Может показаться, что она должна выпадать, но не выпадает – пока они не закончат переваривание и всасывание питательных веществ, а потом белки в щетинках меняют конформацию, и адгезия отключается. Весь их желудок – не что иное, как эти липкие капельки, открытые всем ветрам.
– Могли бы придумать и что-нибудь поправдоподобнее.
Дарэм рассмеялся.
– Вот именно.
Единственная пара крылышек, полупрозрачных и коричневатых, выглядела так, словно они состояли из того же вещества, что и экзоскелет. Каждая из четырёх лапок имела одно сочленение и оканчивалась чем-то вроде пёрышек. На хвостовом сегменте имелись буро-чёрные отметины, напоминающие середину мишени, только без «яблочка» в центре; из нижней части ободка торчала тёмная трубка с игольно-острым концом.
– У ламбертиан диплоидный хромосомный набор, но только один пол. Любые двое из них могут вводить ДНК, один за другим, в определённые типы растительных клеток; их гены захватывают клетку и превращают её в нечто среднее между цистой и яйцом. Обычно они выбирают определённое место на стеблях некоторых видов кустов. Не знаю, можно назвать это паразитизмом или просто строительством гнезда на молекулярном уровне. Растение питает эмбрион и после процесса остаётся вполне здоровым, а когда молодь вылупляется, она отвечает услугой на услугу, распространяя семена. Миллиард лет назад предки этих живых существ позаимствовали некоторые механизмы контроля у поражавшего растения вируса. Подобных этому видов генетического обмена здесь много, царства живой природы биохимически гораздо ближе, чем на Земле.
Мария отвернулась от экрана. Самое глупое, что ей всё время хотелось задавать вопросы, выпытывать детали.
– Что дальше? – поинтересовалась она. – Вы ещё приблизите эту тварь и покажете мне детали анатомического строения, устройство клеток, белки, ячейки «Автоверсума», и это должно меня убедить, что в «Автоверсуме» находится вся планета? Разморозите её, пустите летать, а я должна буду заключить, что ни один компьютер реального мира никогда не смог бы запустить организм столь сложный, смоделированный на таком глубоком уровне? Будто я могу лично подтвердить, что каждый взмах его крылышек соответствует последовательности из нескольких триллионов состояний клеточного автомата. Та же история, что и с результатами уравнений. Это ничего не доказывает.
Дарэм медленно кивнул.
– Хорошо. А что, если я покажу вам какие-нибудь другие виды? Или историю эволюции? Палеогенетические записи? У нас регистрируются все до единой мутации, начиная с года ноль. Хотите посидеть с ними и посмотреть, насколько они аутентично выглядят?
– Нет. Я хочу работающий терминал. Хочу, чтобы вы позволили мне позвонить моему оригиналу. Хочу поговорить с ней, и вдвоём мы, вероятно, решим, что мне делать, когда я выберусь из этого поганого дурдома и переберусь на свой аккаунт в JSN.
Дарэм выглядел смущённым, и на мгновение Мария поверила, что наконец достучалась до него. Но он тут же заявил:
– Я разбудил вас не без причины. Скоро мы собираемся вступить в контакт с ламбертианами. Это могло произойти и раньше, но были некоторые осложнения, политические пертурбации.
Теперь она его совершенно не понимала.
– Контакт с ламбертианами? Что это должно значить?
Дарэм указал на неподвижное насекомое, всё ещё обращённое к ним брюшком и гениталиями.
– Это не просто случайно подвернувшийся вид, а вершина жизни в «Автоверсуме». Они разумны, обладают сознанием и очень умны. Технологиями они почти не владеют, зато их нервная система почти в десять раз сложнее человеческой, а для решения некоторых задач они могут заходить и гораздо дальше, образуя своими роями нечто вроде компьютеров. У них есть физика, химия, астрономия. Им известно о существовании тридцати двух атомов, хотя управляющих атомами законов клеточного автомата они пока не вычислили. И ещё они построили модель прапланетного облака. Это разумные существа, и им хочется знать, откуда они взялись.
Мария провела рукой перед экраном, повернув ламбертианина обратно головой к ним. Она начинала подозревать, что Дарэм действительно верит в каждое слово, которое произносит. В таком случае, может быть, не он сам придумал этих инопланетян. Может, какая-то другая его версия – оригинал из плоти и крови? – обманывает их обоих. Если дело обстоит именно так, она спорит не с тем, с кем нужно. Но что ещё ей делать? Возносить небу молитву об освобождении?
– В десять раз сложнее человеческого мозга? – повторила она, еле шевеля языком.
– Их нейроны используют для передачи сигнала полимеры-проводники вместо потенциала действия на мембранах. Сами клетки по размеру сравнимы с человеческими, но каждый аксон и дендрит способен переносить множественные сигналы, – Дарэм сдвинул точку обзора в глубь глаза ламбертианина и продемонстрировал. Нейрон зрительного нерва при ближайшем рассмотрении включал тысячи молекул, похожих на верёвки с хитро вывязанными узлами и протянувшихся по всей длине клетки. В дальнем конце каждый полимер соединялся со своего рода пузырьком-везикулой. Узенький молекулярный канатик казался крохотным даже рядом с этим микроскопическим мешочком из клеточной мембраны, отделённым от внешнего мира. – У них почти три тысячи разных нейромедиаторов; всё это белки, состоящие из трёх субъединиц, каждая из которых существует в четырнадцати вариантах. Немного напоминает человеческие антитела – тот же трюк для образования широкого спектра форм. И они связываются со своими рецепторами столь же избирательно, как антитело с антигеном, так что каждый синапс представляет собой биохимический коммутатор на три тысячи каналов без малейшей возможности перепутать линию. Такова молекулярная основа мышления ламбертианина. – Не без иронии, он прибавил: – А это больше, чем имеем вы или я, у нас нет молекулярной основы для чего бы то ни было. Мы по-прежнему пользуемся старыми мозаичными моделями человеческого тела – расширенными и модифицированными по вкусу, но базирующимися на тех же принципах, что и первая говорящая копия Джона Вайнса. Существует долгосрочный проект с целью дать людям возможность вычисляться на атомарном уровне… но, не говоря о политических сложностях, даже энтузиасты этого дела постоянно находят себе более насущные занятия.
Дарэм вновь сдвинул точку обзора, провёл её сквозь оболочку клетки и развернул, так что стала видна хвостовая часть нейрона. Цветовой код он сменил с атомарного на молекулярный, выделив разные нейромедиаторы различными оттенками. Потом разморозил изображение.
Несколько сереньких везикул – пузырьков, образованных липидной мембраной – вскрылись, исторгнув потоки ярко окрашенных пятнышек; кувыркаясь, пятнышки проплывали мимо точки обзора, оказываясь вблизи глобулами сложной неправильной формы, поражающими разнообразием структур. Дарэм вновь развернул точку обзора и двинул её вперёд, к противоположной стороне синапса. Наконец Мария различила разноцветные рецепторы, погружённые в клеточную мембрану принимающего сигнал нейрона: длинноцепочечные молекулы, скрученные в плотные кольца с углублениями неправильной формы на том конце, который виднелся снаружи клетки.
Несколько минут они следили, как тысячи разномастных нейромедиаторов отскакивают от одного из рецепторов, пока Дарэм не соскучился и не обратился к программе: «Покажи совпадение». Изображение на секунду расплылось, затем вернулось к первоначальной скорости, как раз перед тем, как молекула нужной формы наконец ударилась о мишень. Она соответствовала рецептору и встала на место. Дарэм протолкнул точку обзора сквозь мембрану как раз вовремя, чтобы показать, как внутренняя, погружённая часть рецептора в ответ на присоединение медиатора меняет конформацию.
– Теперь, – пояснил Дарэм, – рецептор катализирует активацию другого медиатора, который передаст энергию соответствующему полимеру, если только с ним уже не связан ингибитор сигнала, блокирующий медиатору доступ. – Он снова отдал приказ программе, та взяла на себя управление точкой обзора и продемонстрировала все упомянутые стадии.
Мария, совершенно замороченная, потрясла головой.
– Скажите правду, – кто всё это организовал? Три тысячи нейромедиаторов, три тысячи рецепторов, три тысячи вторичных медиаторов. Не сомневаюсь, что вы можете показать мне структуру каждого, и что все они действительно ведут себя так, как вы утверждаете. Даже написать программу, которая всё это подделывает, огромная работа. Кто вас подрядил на это? Ответственных не может быть много.
– Это я подрядил вас, – мягко поправил Дарэм. – Не может быть, чтобы вы забыли. Зародыш биосферы. Демонстрирующий, что жизнь в «Автоверсуме» может быть такой же сложной и разнообразной, как на Земле.
– Ну нет. Чтобы перейти от A. hydrophila к этому, понадобятся…
– Миллиарды лет по времени «Автоверсума»? Вычислительные мощности, превышающие на порядки все ресурсы Земли двадцать первого века? Именно это необходимо планете Ламберт, и она это получила.
Мария пятилась от экрана, пока не наткнулась на стену и осела на пол, покрытый пушистым ковром, возле красной оконной шторы. Спрятав лицо в ладонях, она постаралась дышать помедленнее. Чувство было такое, что её похоронили заживо.
Неужели она ему поверила? Это уже почти не казалось важным. Что бы она ни сделала, он будет бомбардировать её подобными «доказательствами», упорствуя в своих утверждениях. Лжёт он преднамеренно, или введён в заблуждение другой версией самого себя, или всё-таки гипотеза пыли в самом деле верна, он никогда не выпустит её отсюда в реальный мир. Сумасшедший обманщик, ещё одна жертва или носитель истины. В любом случае освободить её он не может.
Её оригинал остался там – с деньгами для спасения Франчески. В этом и был смысл безумной игры: плата за риск собственной душой. Если она будет всё время помнить об этом, уцепится за это, вероятно, сохранит рассудок.
Дарэм гнул своё – то ли не замечал её состояния, то ли вознамерился нанести завершающий удар. Он говорил:
– Кто бы мог сработать всё это? Вы же знаете, сколько времени понадобилось Максу Ламберту на трансляцию всего одной бактерии из реального мира. Или вы правда считаете, что я сумел найти кого-то, способного произвести функционирующее и притом несуществующее псевдонасекомое прямиком из воздуха… не говоря про разумное насекомое!
Ладно, вы не можете лично проверить поведение макроскопических объектов на соответствие правилам «Автоверсума». Но вы можете исследовать все биохимические пути, отследить их обратно, к более древним видам. Можете посмотреть, как растёт эмбрион клетка за клеткой, понаблюдать за градиентами концентрации управляющих этим ростом гормонов, дифференциацией тканей, формированием органов.
Вся планета для нас – открытая книга; вы можете смотреть на всё что угодно, в любом масштабе, от вирусов до экосистем, от активации молекулы пигмента в сетчатке глаза до геохимических циклов.
В данный момент на планете Ламберт обитают шестьсот девяносто миллионов видов. Все подчиняются законам «Автоверсума». Все – и это легко продемонстрировать – происходят от одного-единственного организма, жившего три миллиарда лет назад, характеристики которого, полагаю, вы знаете назубок. Неужели вы верите, что кто-то мог изобрести всё это?
Мария сердито взглянула на него.
– Нет. Разумеется, оно эволюционировало, наверняка. А теперь можете заткнуться – вы победили, я вам верю. Но зачем вам понадобилось будить меня? Я здесь потеряю рассудок.
Дарэм опустился рядом на корточки и положил ладонь ей на плечо. Мария начала всхлипывать без слёз, одновременно пытаясь разделить свою потерю на части, которые поддавались бы восприятию. Нет больше Франчески. Нет Адена. Никого из её друзей. Никого из тех, с кем она когда-либо встречалась, во плоти или в сетях. Никого, о ком она когда-либо слышала: музыкантов и писателей, философов и кинозвёзд, политиков и серийных убийц. Они даже не мертвы, их жизни не остались в прошлом, завершенные и понятные. Они рассеяны вокруг неё в виде пыли, разъединённые и бессмысленные.
Все, кого она когда-либо знала, размолоты в белый шум.
Дарэм заколебался, потом нерешительно обнял её. Марии хотелось ударить его или ещё как-то причинить боль, но вместо этого она прижалась к его груди и зарыдала, сжав зубы, стиснув кулаки и сотрясаясь от гнева и скорби.
– Рассудок вы не потеряете, – заверил Дарэм. – Здесь вы можете вести любую жизнь, какую хотите. Семь тысяч лет ничего не значат, мы не утратили старой культуры – все библиотеки, архивы, базы данных при нас. И здесь тысячи людей, которые хотят с вами встретиться, которые чтят вас за то, что вы сделали. Вы – миф, героиня Элизиума, спящий восемнадцатый основатель. Мы устроим праздник в честь вашего пробуждения.
Мария отпихнула его.
– Мне этого не надо. Я ничего не хочу.
– Как скажете. Дело ваше.
Мария закрыла глаза и притулилась к стене. Она знала, что выглядит как раскапризничавшийся ребёнок, но ей не было до этого дела. Она яростно выпалила:
– Всё-таки вы оставили за собой последнее слово. Посмеялись последним. Вы вернули меня к жизни только для того, чтобы ткнуть носом в доказательство вашей драгоценной веры. А теперь я хочу вернуться ко сну. Навсегда. Я хочу, чтобы всё это исчезло.
Дарэм немного помолчал. Потом ответил:
– Если вы действительно хотите, то можете сделать и это. Когда я покажу вам всё, что вы унаследовали, научу этим пользоваться, в вашей власти будет отделить себя от остального Элизиума. Если выберите сон, никто никогда не сможет вас разбудить.
Но неужели вы не хотите быть там, на планете Ламберт, когда мы вступим в первый контакт с цивилизацией, которая обязана вам своим существованием?
24
Пир был у себя в мастерской: вытачивал на токарном станке ножку для стола, когда его взгляд привлекло последнее сообщение Кейт: «Ты должен это видеть. Пожалуйста! Встречаемся в Городе».
Он отвернулся.
Пир работал со своей любимой древесиной – сахарной сосной. Он соорудил собственную плантацию с помощью генетической библиотеки и клеточных карт: сначала смоделировал клетки всех типов до атомарного уровня, затем свёл их основные характеристики к правилам, которые мог позволить себе повторить миллиарды раз, создав таким образом десятки тысяч деревьев. Теоретически он мог выстроить всю плантацию из отдельных атомов, и это было бы самое элегантное решение, но пришлось бы затормозить себя до такого темпа, в котором деревья росли бы достаточно быстро для его целей, а это значило оставить Кейт далеко позади.
Остановив станок, Пир перечитал сообщение, написанное на плакатике, прикнопленном к доске объявлений на стене мастерской (единственная часть окружения, к которой Пир оставлял доступ, когда работал). Плакатик выглядел обыкновенно, если не считать того, что буквы на нём имели обыкновение подпрыгивать, попадая в поле периферийного зрения, что привлекало внимание.
«Мне и здесь хорошо, – пробормотал он. – И нет дела до того, чем заняты в Городе». К мастерской прилегал склад, набитый ножками для столов, – сто шестьдесят две тысячи триста двадцать девять штук на сегодняшний день. Пир не мог и представить большего удовольствия, чем добраться до двухсоттысячной ножки, хотя знал, что, вероятно, изменит мнение и забросит мастерскую раньше, чем это случится: «внешнее я» наделяло его новыми призваниями через случайные интервалы времени, но очередное запаздывало. Перед тем как заняться столярным делом, он страстно поглощал все тексты по высшей математике из центральной библиотеки, гонял учебные программы, а потом лично сделал нескольких важных вкладов в теории групп, нимало не беспокоясь из-за того, что ни один математик Элизиума никогда не узнает о его работе. До того написал более трёхсот комических опер с либретто на итальянском, французском и английском языках, и большую часть из них поставил с марионетками в качестве исполнителей и аудитории. Ещё до того шестьдесят семь лет кропотливо изучал строение и биохимию человеческого мозга и под конец, к своему удовлетворению, глубоко познал природу процессов, определяющих сознание. Каждое из этих занятий захватывало его целиком и приносило удовлетворение, пока он им занимался. Когда-то он даже интересовался элизианами.
Но не сейчас. Теперь ему больше нравилось думать о ножках для столов.
Однако Кейт его по-прежнему интересовала. Этот интерес он выбрал одним из немногих своих неизменных качеств. А последнее время он ею пренебрегал, они не встречались почти десятилетие.
Пир не без сожаления оглядел мастерскую. Его взгляд упал на штабель свежей древесины в углу, но решимость только укрепилась. Радости токарного станка манили, однако любить – значит приносить жертвы.
Пир скинул рабочий халат, раскинул руки и упал спиной вперёд в небо над Городом.
Кейт встретила его ещё в воздухе – спикировала ниоткуда и ухватила за руку, едва не вывихнув Пиру плечо. Сквозь ветер она закричала:
– А, так ты всё-таки жив. Я уже начала думать, что ты отключил себя и ушёл искать следующую жизнь без меня, – её тон был саркастическим, но в нём звучали нотки искреннего облегчения. Десять лет могли стать долгим сроком, если ты был готов это позволить.
Пир ответил мягко, но так, чтобы было слышно:
– Ты же знаешь, как я занят. И когда я работаю…
Кейт пренебрежительно рассмеялась.
– Работаешь? Вот как ты это называешь? Ловить кайф от занятия, которое и самого тупого фабричного робота заморило бы скукой до смерти? – Её волосы, длинные и агатово-чёрные, якобы беспорядочно мотались на ветру вокруг лица, но при этом всегда скрывали достаточно, чтобы было нельзя догадаться о его выражении.
– Ты ведь всё ещё… – Его слова утонули в рёве ветра: Кейт отключила ему разборчивость речи, независимую от физических условий. Пришлось орать: – Ты всё ещё скульптор, разве нет? Ты должна понять. Древесина, зерно, текстура…
– Я понимаю, что тебе нужны искусственные интересы, чтобы проводить время; но ты мог бы устанавливать параметры более избирательно.
– Да с какой стати?! – Необходимость повышать голос вызывала ощущение участия в скандале; Пир простым пожеланием приказал «внешнему я» обойти этот эффект и прокричал уже спокойнее: – Каждые несколько десятилетий я в случайный момент получаю случайно выбранные новые цели. Это идеальный вариант. Как я могу улучшить подобную схему? Я ни на чём не застреваю навсегда; как бы я, на твой взгляд, напрасно ни расходовал время, это лишь на пятьдесят или сотню лет. Какая, по большому счёту, разница?
– И всё же ты мог бы быть разборчивее.
– Что у тебя на уме? Что-нибудь общественно-полезное? Борьба с голодом? Беседы со смертельно больными? Или нечто интеллектуальное? Раскрывать фундаментальные законы вселенной? Должен признаться, правила ТНЦ совершено выветрились у меня из головы: может потребоваться до пяти секунд, чтобы просмотреть их заново. А может, богоискательство? Это дело трудное, Пол Дарэм никогда не отвечает мне на звонки. Или самопознание?..
– Незачем оставлять себя открытым для любой мыслимой нелепости.
– Если я ограничу диапазон выбора, то не успею оглянуться, как начну повторяться. А если для тебя фаза, в которой я нахожусь, так невыносима, легче лёгкого от неё избавиться: просто заморозь себя, пока я не изменюсь.
Кейт явно была раздражена.
– Твоё расписание – не единственное, о чём я должна беспокоиться!
– Элизиане никуда не денутся. – Пир не стал добавлять, что знает: она уже замораживала себя раз шесть. Каждый случай длился на несколько лет дольше предыдущего.
Кейт повернулась к нему, и её волосы разошлись, продемонстрировав один злобный глаз.
– Ты, знаешь ли, сам себя дурачишь. В конце концов тебе всё равно придётся повторяться. Как бы отчаянно ты себя ни перепрограммировал, пройдёшь полный круг и обнаружишь, что уже всё делал прежде.
Пир снисходительно засмеялся и прокричал:
– Этот разговор мы точно повторяли не раз, и ты знаешь, что это неверно. Всегда можно синтезировать что-то новое – форму искусства, область для исследований, эстетику и одержимость. – Падение вместе с Кейт в прохладном послеполуденном воздухе приятно волновало, но ему уже недоставало запаха древесных опилок.
Кейт сделала окружавший их воздух неподвижным и замолчала, хотя они продолжали снижаться. Отпустив руку Пира, она сказала:
– Я знаю, что мы уже говорили об этом. И помню, что ты сказал в прошлый раз. В худшем случае ты сможешь первую сотню лет обдумывать число один. Следующую сотню лет – число два. И так далее, до бесконечности. Когда числа станут слишком большими, чтобы помещаться в твой мозг, его всегда можно расширить. Quod erat demonstrandum. У тебя никогда не будет недостатка в новых увлекательных занятиях.
– Где твоё чувство юмора? – мягко упрекнул Пир. – Это лишь доказывает, что даже наихудший сценарий бесконечен. Я не собираюсь на самом деле допускать ничего подобного.
– Хотя с тем же успехом мог бы и допустить. – Теперь, когда её лицо уже не было скрыто, Кейт выглядела скорее потерянной, чем сердитой; выражение, принятое необязательно искусственными средствами, но явно намеренно. – Почему тебе обязательно нужно, чтобы всё было таким… ублаготворяющим? Почему не предпочитать одно другому? Почему бы просто не позволять чему-то надоесть, а потом двигаться дальше? И возвращаться к уже испробованному, если припадёт охота.
– По мне, это чересчур замысловато. Слишком по-человечески.
– У людей получается так жить. Иногда.
– Да. И не сомневаюсь, что у тебя это тоже получается – иногда. Ты мечешься туда-сюда между своим искусством и великой элизианской мыльной оперой. И по десятку-другому лет бесцельной хандры в промежутках. Большую часть времени испытываешь неудовлетворённость, и то, что ты это допускаешь, – сознательный выбор, столь же обдуманный, сколь необязательный, как и всё, что я делаю с собой. Если ты хочешь жить именно так, я не намерен пытаться тебя изменить. Но ты не можешь ждать, что и я стану жить так же.
Кейт не ответила. Мгновение спустя окружавший их пузырёк спокойного воздуха унесло прочь, и рёв ветра снова поглотил тишину.
Иногда Пир задумывался, удалось ли на самом деле Кейт преодолеть шок от открытия, что они пробрались «зайцами» не в убежище миллиардеров на несколько сот лет, а в нисходящую бездну бессмертия. Копия, убедившая некогда Дэвида Хоторна повернуться спиной к физическому миру, верная последовательница (ещё до своей смерти) философии Народа Солипсистов, женщина, не нуждавшаяся в перестройке мозга или сложных внешних приспособлениях, чтобы принять своё превращение в программу… теперь вела себя так, словно год от года всё больше мечтала превратиться в существо из плоти и крови или, скорее, в элизианку. А ведь никакой надобности в этом не было. Их крошечный ломтик бесконечности был так же бесконечен, как и целое; в конечном счёте, элизиане не могли делать ничего такого, чего не смогла бы и Кейт.
Кроме одного – общаться с ними на равных, а этого, казалось, она и жаждала более всего.
Верно, элизиане целенаправленно вознамерились довести до логического конца всё, к чему, по мнению Кейт, должна стремиться Копия, тогда как сама она пристроилась по ошибке. Их мир «всегда» (если сопоставлять одно мгновение с другим) будет больше и быстрее, чем её. Так что «естественным» образом – согласно архаичным человечески ценностям, избавиться от которых ей не хватило здравого смысла, – Кейт хотелось влиться в Большую Игру. Пиру, однако, до сих пор казалось нелепым, что она растрачивает жизнь на зависть, тогда как вполне могла бы сгенерировать или даже запустить собственное общество, не менее сложное и не менее населённое, и повернуться к элизианам спиной так же окончательно, как сами они повернулись спиной к Земле.
Таков был её выбор. Пир сразу смирился с этим, как и с остальными их разногласиями. Раз им предстоит провести вместе вечность, полагал он, рано или поздно все их проблемы будут решены, если они вообще имеют решение. Сейчас только начало. И так будет всегда.
Перевернувшись в воздухе, он посмотрел вниз, на Город, или на странную рекурсивную карту Города, которой им приходилось обходиться, захороненную, как они сами, в стенах и фундаментах настоящих зданий. Тайные паразитические программы Малколма Картера не были слепы к своему носителю и могли шпионить за тем, что происходило на более высоких уровнях программы, украдкой исполняющей их самих, хотя и не способны воздействовать ни на что, там происходящее. Они умели выхватывать короткие и частичные записи происходящего в настоящем Городе и воспроизводить их в частично воспроизведённой среде. Это немного напоминало… будто они – отдельные, далеко стоящие друг от друга буквы в тексте «Улисса», складывающиеся в текст: «Пир и Кейт прочли: „Леопольд Блум гулял по Дублину“». Хотя сокращение не было до такой степени грубым.
Конечно, от вида с высоты всё равно захватывало дух. Пир был вынужден признать, что его, вероятно, не отличить от настоящего. По мере их падения солнце опускалось над океаном, и водопады Улам блистали на востоке, как лист янтаря, вмурованный в гранитный склон горы Вайн. В предгорьях ловили свет и рассеивали его вокруг десяток серебряных игл и обсидиановых призм – причудливые наблюдательные башни. Пир посмотрел вдоль реки, сквозь пышные тропические леса, на сумеречные поросшие травой равнины у самого Города.
На окраинах здания были низкие и широко раскинувшиеся; постепенно они становились выше и уже, повторяя профилем изгиб склона горы Вайн. Ближе к центру на всех уровнях башни Города соединяли тысячи хрустальных мостиков – сеть настолько густая и разветвлённая, что казалось, что каждое здание напрямую связано со всеми остальными. Это было не так, но дух всё равно захватывало.
Улицы и переходы заполняли красочные толпы: бессмысленные марионетки, подчинявшиеся самым простым правилам, но выглядевшие столь же занятыми и целенаправленными, как любая человеческая толпа. Может быть, и странное украшение, но ненамного более странное, чем вообще наличие строений и улиц. Большинство элизиан лишь навещали это место, но в последний раз, когда Пир соизволил поинтересоваться такими вещами, несколько сотен из них, преимущественно третьего поколения, действительно постоянно жили в Городе, принимая как фиксированные параметры все детали его архитектуры и географии и присягнув в верности эвклидовой метрике. Других, главным образом первое поколение, поведение этой секты приводило в ужас. Странно, что эта «деградация» была величайшим табу именно среди старейших элизиан, во многих иных отношениях очень консервативных. Может, они просто опасались заскучать по родине.
– В ратушу, – подсказала Кейт.
Пир последовал за ней в сгущающихся сумерках. Запах Города всегда казался Пиру приятным, но каким-то искусственным, словно электронная игрушка в новенькой обёртке: сплошные микрочипы и пластик, явившаяся из детства Дэвида Хоторна. Они падали по спирали вокруг золотистой центральной башни, самой высокой в Городе, проскальзывая между прозрачными переходами. Прямо Питер Пэн и фея Динь-Динь. Пир давно перестал спорить с Кейт насчёт переусложнённых путей, которыми она предпочитала проникать в реконструкцию; в конце концов, она поддерживала этот «глазок» с видом на Город за счёт своего личного времени и полностью контролировала доступ в это окружение. Можно было соглашаться на её правила, либо полностью оставаться в стороне. А смысл находиться здесь заключался в том, чтобы её порадовать.
Они опустились на мощёный сквер перед главным входом в ратушу. Пир изумился, опознав в одном из фонтанов увеличенную копию того, с помощью которого Малколм Картер демонстрировал свои фокусы с алгоритмическими прицепами: херувим, борющийся со змеёй. Должно быть, Пир замечал это не раз – он ведь уже сто раз стоял на этом месте. Но если и так, он забыл. О памяти пора было позаботиться: Пир довольно давно не наращивал объём соответствующих сетей, и они, вероятно, приблизились к насыщению. Простое прибавление новых нейронов удлиняло время вспоминания относительно других функций мозга, в результате чего некоторые режимы мышления начинали напоминать плавание сквозь патоку; чтобы скорости оставались приемлемыми, требовалось дополнительно произвести множество мелких настроек. Элизиане написали программу для автоматизации этого процесса, но Пиру не нравилась версия, которой они делились друг с другом (и, таким образом, сделали доступной и для него), так что он написал собственную, но её ещё предстояло довести до ума. Всё время мешало что-нибудь вроде ножек для столов.
Сквер не был пуст, но окружающие выглядели марионетками и просто шагали мимо. Хозяева Города были уже внутри, поэтому большая часть нагрузки по вычислению окружающей обстановки, официально никем не наблюдаемой, ложилась на программу Кейт, шпионившую за настоящим Городом и воспроизводившую его только для них двоих. Пир взял Кейт за руку, и она это позволила, только заставила свою кожу казаться холодной, как мрамор. Они вошли в зал собраний.
Похожее на пещеру помещение было заполнено примерно наполовину, стало быть, собралось около восьми тысяч элизиан. Пир коротко посмотрел на толпу с высоты – бросил «птичий взгляд». Здесь были представлены самые разнообразные моды на одежду – или её отсутствие – и форму тела, явно охватывающие разные поколения. Но большинство предпочло присутствовать в более-менее традиционном человеческом облике. Исключения бросались в глаза. Одна клика элизиан четвёртого поколения предстала в качестве модифицированных машин Бэббиджа; ни один из них «в реальных пропорциях» не уместился бы в зал, поэтому их места занимали лишь части механизмов, торчавшие из какого-то невидимого измерения. То же касалось явившихся в виде «китайских комнат Сёрла» – огромных групп отдельных людей (или человекообразных автоматов), из которых каждый исполнял несколько простых задач, а вместе они составляли полностью работоспособный компьютер. Компоненты, сидевшие в зале, выглядели размытыми подобиями богини Кали, поскольку подавали знаки своим коллегам кодовыми движениями рук, столь быстрыми, что те сливались в кажущейся неподвижности сразу в нескольких положениях.
Пир понятия не имел, как эти типы систем воспринимают звук и изображение из своего окружения, чтобы передавать их совершенно обычным элизианам, которых эти неуклюжие компьютеры предположительно симулируют, – как конечный результат всех вращающихся шестерёнок и лихорадочных взмахов рук, или эти люди воспринимают всё совсем иначе, чем если бы им просто демонстрировали стандартную физиологическую модель мира.
Помимо претенциозно-причудливых облачений, кое-где виднелись тела животных, которые то ли отражали истинные модели своих носителей, то ли нет. Иногда замечательно и удобно быть львом или даже змеёй, если твой мозг надлежащим образом адаптирован к такой перемене. Пир провёл некоторое время, вселяясь в тела животных, исторических и мифических, и все они ему понравились. Но, когда данный этап миновал, он обнаружил, что способен сделать свою человеческую форму ничуть не менее удобной, совсем незначительно её перестроив. Находить комфорт в своей изначальной физиологии представлялось более элегантным решением. Судя по всему, большинство элизиан были с ним согласны.
Восемь тысяч собравшихся было вполне типичным числом, но Пир не мог бы сказать, какая часть всего населения здесь представлена. Даже если не считать Калласса, Шоу и Римана – троих основателей, которые пребывали в собственных личных мирах, никогда не вступая ни с кем в контакт – могли существовать сотни или тысячи членов следующих поколений, предпочитавших не участвовать в жизни центрального сообщества и даже не давать знать о своём присутствии.
Беспрерывно расширяющийся куб Элизиума с самого начала был разделён на двадцать четыре беспрерывно расширяющиеся скошенные пирамиды: по одной для каждого из восемнадцати основателей с их отпрысками и шесть – для общих предприятий, таких, как сам Город Перестановок, но в первую очередь – для планеты Ламберт. Большинство элизиан или, по крайней мере, большинство тех, кто пользовался Городом, предпочитали синхронизироваться с общим объективным ходом времени. Это Стандартное Время равномерно ускорялось относительно Абсолютного Времени – отстукивания часов клеточного ТНЦ-автомата, так что каждому элизианину требовалось всё больше места для размещения процессоров, позволяющих сохранять темп. Сам Элизиум расширялся ещё быстрее, и у всех оставался непрерывно растущий избыток компьютерных мощностей.
Территория каждого основателя была автономной, и они сами решали, как её делить. К настоящему времени каждый мог бы поддерживать население в несколько триллионов, живущее по Стандартному Времени. Пир, однако, подозревал, что большая часть процессоров остаётся праздной. Изредка он мечтал, как какое-нибудь пятое поколение элизиан, изучая историю Города, начинает испытывать странное подозрение относительно Малколма Картера, и им удаётся припугнуть одного из основателей, чтобы тот выделил избыток компьютерных возможностей почти пустой пирамиды для сканирования Города на предмет «зайцев». Весь хитроумный камуфляж Картера – и шансы на обнаружение атома в стоге сена, которые и служили им настоящей гарантией от обнаружения, – окажутся при такой проверке почти ничем, а когда их с Кейт присутствие будет обнаружено, их легко смогут откопать… если предположить, что элизиане окажутся достаточно щедры, чтобы пойти на такое ради пары мелких воришек.
Кейт уверяла, будто, по её мнению, рано или поздно это произойдёт. Пир не особенно заботился, найдут ли их; всё, что для него было по-настоящему важно, – это то, что вычислительная инфраструктура Города также постоянно расширяется, чтобы угнаться за ростом населения и непрерывно растущими запросами Элизианского Стандартного Времени. Пока это расширение сохранялось, постоянно росла и его собственная крошечная доля ресурсов. Бессмертие не имело бы смысла, окажись они пойманы в «машине» с конечным числом возможных состояний: за ограниченное время Пир исчерпал бы весь список своих возможностей. Смысл вечной жизни придавала лишь перспектива бесконечного роста.
Кейт идеально рассчитала момент их проникновения в запись. Стоило им опуститься в пустующие кресла в задних рядах, как на сцену вышел сам Пол Дарэм. Он начал:
– Спасибо, что пришли на встречу. Я созвал это заседание, чтобы обсудить важное предложение, касающееся планеты Ламберт.
Пир застонал.
– Я мог вытачивать ножки для столов, а ты притащила меня смотреть «Атаку пчёл-убийц». Серия тысяча девяносто третья.
– Ты всегда можешь выбрать удовольствие от пребывания здесь, – заметила Кейт. – Незачем терпеть неудовлетворённость.
Пир заткнулся, и Дарэм, замерший на время этого обмена репликами, продолжил:
– Как большинство из вас должно знать, ламбертиане в последнее время устойчиво прогрессируют в научной разработке своей космологии. Многие группы теоретиков предложили газопылевые модели формирования их планетной системы – модели, очень близкие к истине. Хотя в буквальном смысле такие процессы в «Автоверсуме» не происходили, они были в общих чертах симулированы перед запуском, чтобы получить правдоподобную и готовую к использованию систему. Теперь ламбертиане приближаются к вычислению параметров этой симуляции, – Дарэм указал на огромный экран за своей спиной, где появилось изображение: несколько тысяч насекомоподобных ламбертиан роились в воздухе над пышным сине-зелёным лугом.
Пир был разочарован. «Научная разработка космологии» намекала на деятельность технологически развитой культуры, но в поле зрения не было артефактов – ни строений, ни машин, ни хотя бы простейших инструментов. Он остановил изображение и увеличил его часть. Сами создания, на его взгляд, выглядели точно так же, как и несколько сот тысяч ламбертианских лет назад, когда их только выделили как Вид, с Наибольшей Вероятностью Способный Построить Цивилизацию. Их сегментированные хитиновые тельца оставались голыми и ничем не украшенными. А он чего ожидал? Насекомых в лабораторных халатах? Нет… но всё же было трудно смириться с тем, что совершённый ими прыжок к разуму не оставил никаких следов на их внешнем облике и окружении. Дарэм продолжал:
– Сейчас они обсуждают одну из версий упомянутой теории, одновременно демонстрируя лежащую в её основе математику, как одна группа исследователей могла бы пересылать другой компьютерные модели. Только у ламбертиан нет рукотворных компьютеров. Если танец выглядит достоверным, его перенимают другие группы, а если они исполняют его достаточно долго, то интернализируют схему танца: запоминают её, несмотря на то, что прекращают исполнять.
– Давай вернёмся в мастерскую и станцуем пару космологических моделей? – прошептал Пир. Кейт его проигнорировала.
– В самой популярной теории используются точные знания химии и физики «Автоверсума» и сделаны детальные предположения относительно состава первичного облака. Далее она пока не заходит. Нет и никаких гипотез о том, откуда могло взяться именно такое облако, как и предположений насчёт происхождения и относительной встречаемости элементов. Объяснения и не может быть, осмысленной предыстории «Автоверсум» не обеспечивает. Никакого Большого взрыва. Общая теория относительности в нём неприменима, пространство-время там плоское, их вселенная не расширяется. Элементы не формируются в звёздах, нет ни ядерных сил, ни термоядерной реакции; звёзды светят лишь за счёт гравитации, и единственная звезда – их солнце.
Таким образом, эти космологи вскоре наткнутся на непрошибаемую стену, хоть и не по своей вине. Доминик Репетто предположил, что сейчас время должно быть идеальным для установления контакта с ламбертианами. Объявить им о нашем присутствии. Объяснить происхождение планеты. Начать тщательно модерируемый культурный обмен.
По толпе разошлось негромкое бормотание. Пир обернулся к Кейт:
– Это оно и есть? Та новость, которую я не мог пропустить?
Та ответила жалостливым взглядом.
– Они говорят о первом контакте с инопланетной расой. Ты действительно хотел бы проспать это наяву?
Пир засмеялся.
– «Первый контакт»? Да они наблюдают этих насекомых в микроскопических деталях, с тех пор как те были одноклеточными водорослями. Про них всё уже известно: биология, язык, культура. Всё есть в центральной библиотеке. Эти «инопланетяне» эволюционировали на предметном стёклышке микроскопа. Никаких сюрпризов не припасено.
– Кроме того, как они на нас отреагируют.
– На нас? На нас не реагирует никто.
Кейт бросила на него ядовитый взгляд.
– Как они отреагируют на элизиан.
Пир это обдумал.
– Я думаю, кто-нибудь знает всё и об этом. Кто-нибудь наверняка смоделировал реакцию ламбертианского «общества» на сообщение о том, что они – не более чем эксперимент по созданию искусственной жизни.
Сцену занял элизианин, носящий облик высокого худощавого молодого человека. Дарэм представил его как Доминика Репетто. Пир давно перестал даже пытаться отслеживать множащиеся династии, но ему казалось, что это имя из нового пополнения: он определённо не помнил никаких Репетто, участвовавших в исследованиях «Автоверсума» в то время, когда сам пылал страстью к этому предмету.
Репетто обратился к аудитории.
– Я полагаю, что ламбертиане уже имеют концептуальную основу, необходимую, чтобы осознать наше существование и осмыслить нашу роль в своей космологии. Верно, у них нет искусственных компьютеров, но весь язык, на котором они обмениваются идеями, основан на представлении мира в форме цифровых моделей. Первоначально эти модели были вариациями нескольких генетически предустановленных тем: карты территории с отметками пищевых ресурсов; алгоритмы, предсказывающие поведение хищников. Но современные ламбертиане выработали искусство создавать и тестировать новые классы моделей способом, настолько же органичным для них, как для первых людей – способность к речи. Группа ламбертиан способна «обсуждать» и «оценивать» математическое описание популяционной динамики клещей, которых они пасут себе на пищу, с такой же лёгкостью, как люди из эпохи до запуска могли построить и понять простое предложение.
Мы не должны оценивать их по антропоморфным стандартам: вехи человеческих технологий здесь попросту неприменимы. Ламбертиане смогли логически вывести большую часть химии и физики «Автоверсума» из наблюдений своего природного мира, подкреплённых совсем небольшим числом контрольных экспериментов. Они создали концепции, эквивалентные температуре и давлению, энергии и энтропии, не имея ни огня, ни металлургии, ни колеса, уже не говоря о паровом двигателе. Они рассчитали температуры кипения и плавления для большинства элементов, даже не выделяя их в чистом виде. Отсутствие технологии делает их интеллектуальные достижения ещё более поразительными. Всё равно, как если бы древние греки писали о точке кипения азота или египтяне предсказывали химические свойства хлора.
Пир цинично улыбнулся сам себе: основатели любили, когда для сравнения привлекались темпы развития Земли, особенно, если речь шла об эпохах до их рождения.
Репетто приостановился; он стал заметно выше, а его юношеские черты сделались неуловимо более зрелыми, солидными. Большинство элизиан полагали такие превращения не более манипулятивными, чем изменение позы или интонации. Докладчик серьёзно продолжал:
– Большинству из вас известна резолюция Городского собрания от 5 января 3052 года, запрещающая контакт с ламбертианами, пока те не сконструируют собственные компьютеры и не создадут в них симуляции – эксперименты по искусственной жизни, столь же сложные, как «Автоверсум». Было решено, что это самый безопасный критерий. Но я считаю, что он оказался ошибочным и совершенно непригодным.
Ламбертиане ищут ответ на вопрос о своём происхождении. Мы знаем, что в пределах самого «Автоверсума» такой ответ не обнаружить, но я полагаю, что ламбертиане достаточно интеллектуально оснащены, чтобы воспринять истину бо́льшего порядка. На нас лежит ответственность сообщить им эту истину. Предлагаю настоящему собранию отменить резолюцию 3052 года и уполномочить команду исследователей «Автоверсума» войти на планету Ламберт и сориентированным на местную культуру способом сообщить ламбертианам об их истории и обстоятельствах возникновения.
Гул обсуждения стал громче. Пир против воли ощутил укол зачаточного интереса. Во вселенной, где нет ни смерти, ни нехватки чего-либо, политика приобретает странные формы. Любой из основателей, несогласный с тем, как управляется планета Ламберт, волен скопировать весь «Автоверсум» на собственную территорию и делать со своей частной версией что пожелает. Насколько это легко, настолько же сложно любой из фракций продемонстрировать свою «влиятельность» и «престиж», убедив собрание сохранить запрет на контакт с ламбертианами, не спровоцировав при этом своих противников клонировать «Автоверсум» и продолжить свою линию, невзирая ни на что. Многие представители первого поколения до сих пор ценили такие вещи сами по себе.
Встала Элейна Сандерсон, великолепно выглядящая в голубом костюме и теле, которые вместе ясно объявляли: «мой возраст – 7972–2045 от Р. Х., и я горжусь этим» (хотя надевала она и то и другое только по официальным поводам). Пир позволил себе на секунду попутешествовать во времени: Дэвид Хоторн, незадолго до того, как ему исполнилось тридцать, видел по телевизору, как Сандерсон из плоти и крови принимала присягу в качестве Генерального прокурора Соединённых Штатов Америки – страны, составляющие которую частицы вполне могли совпадать в этот самый миг с какой-то частью Элизиума. Сандерсон заговорила:
– Благодарю вас, мистер Репетто, что поделились с нами вашими взглядами по этому важному вопросу. К сожалению, очень немногие из нас находят время, чтобы держаться в курсе относительно прогресса ламбертиан. Хотя они преодолели весь путь от одноклеточных форм жизни до своего нынешнего высокого уровня развития без нашего явного вмешательства, в конечном счёте, они ежесекундно находятся на нашем попечении, и на нас лежит общий долг принимать эту ответственность с высочайшей серьёзностью.
Я ещё помню некоторые из наших начальных планов относительно «Автоверсума»: преднамеренно скрыть детали жизни на планете Ламберт от себя самих, наблюдать и ждать, как бы издалека, пока её обитатели не отправят зонды к другим планетам своей системы; явиться туда под видом «исследователей» в «космических кораблях», стремящихся изучить язык и обычаи этих «инопланетян», и, может быть, даже зайти так далеко, чтобы объявить, будто «Автоверсум» включает невидимую отдалённую звезду, вокруг которой вращается наш «родной мир», откуда мы и явились. Рабское подражание гипотетическим межзвёздным миссиям, оставленным нами далеко позади. Нелепые шарады.
К счастью, эти детские идеи нами давно оставлены. Не будет никакой позорной «исследовательской экспедиции» и вранья – ни перед ламбертианами, ни перед собой.
Однако одно качество этих первых смехотворных схем стоило бы помнить: мы всегда намеревались встретиться с ламбертианами как с равными. Поступить как гости с далёкой планеты, которые расширяли их взгляды на вселенную, но не подавляли их и не меняли целиком. Мы являлись к ним, как к братьям, и отстаивали собственную точку зрения, но не точку зрения Бога, не раскрывали им высшие истины.
Я прошу собрание обдумать, нельзя ли примирить эти две равно благие цели – честность и скромность. Если ламбертиане находятся на грани кризиса в понимании своего происхождения, что за инстинкт покровительственного поведения заставляет нас кидаться к ним с предложением немедленного решения? Мистер Репетто нам поведал, что они уже вывели логически свойства химических элементов, остающихся для них невидимыми и загадочными, проявляющими свои свойства лишь в комплексных явлениях природного мира. Очевидно, что ламбертиане наделены даром выявлять скрытые структуры, неявные объяснения. Так сколько веков может пройти, прежде чем они догадаются о своей истинной космологии?
Я предлагаю отсрочить контакт до тех пор, пока гипотеза о нашем существовании не возникнет среди ламбертиан естественным образом и не будет ими всесторонне исследована. До тех пор пока они сами не решат, что именно мы для них можем значить. Пока они не обсудят, как мы обсуждаем сейчас, наилучший способ иметь с нами дело.
Если бы инопланетяне посетили Землю в момент, когда люди впервые подняли глаза к небу и пережили некий кризис познания, их бы приняли за богов. Прилети же они в начале двадцать первого века, когда люди уже предсказали их существование и не одно десятилетие продумывали обеспечение контакта, их приняли бы как равных: более опытных, искусных, знающих, но, в конечном счёте, лишь как ожидаемый элемент правильной, понятной вселенной.
Полагаю, нам следует дождаться аналогичного момента ламбертианской истории: когда ламбертиане с нетерпением будут ожидать доказательств нашего существования; когда наше продолжительное отсутствие им станет куда трудней объяснить, нежели наше появление. Когда они начнут подозревать, что мы подслушиваем каждый их разговор о нас, прятаться дальше будет нечестно. До тех пор мы обязаны дать им возможность отыскать столько ответов, сколько они смогут, без нашей помощи.
Сандерсон села на место. Часть собравшихся негромко поаплодировала. Пир лениво произвёл картирование аплодисментов и установил корреляцию с внешним обликом. Похоже, ей удалось довольно точно попасть в ожидания основной части третьего поколения, но эта группа пользовалась репутацией умельцев радостно разыграть что угодно.
– Ты не хотел бы иметь возможность присоединиться к дискуссии? – осведомилась Кейт. Наполовину сарказм, наполовину жалость к самой себе. Пир весело откликнулся:
– Нет, но, если у тебя есть собственный и достаточно твёрдый взгляд на проблему, могу тебе предложить скопировать «Автоверсум» целиком и вступить с ламбертианами в контакт самостоятельно или же сохранить их в первозданном невежестве. Как предпочитаешь.
– Ты же знаешь, что у меня не хватит места.
– А ты знаешь, что это неважно. В центральной библиотеке есть копия первоначального зародыша биосферы, полное сжатое описание. Ты можешь скопировать его и заморозиться до тех пор, пока не наберёшь места для развёртывания. Вся эта штука полностью детерминирована, каждый ламбертианин до последнего взмаха крылышка будет у тебя точно таким же, как и у элизиан. Вплоть до момента контакта.
– И ты действительно веришь, что Город настолько вырастет? Что спустя миллиард лет Стандартного Времени они его не снесут и не построят что-нибудь новое?
– Не знаю. Но всегда остаётся альтернатива: запусти новую вселенную ТНЦ и получишь столько места, сколько тебе нужно. Я пойду с тобой, если захочешь. – Сказано было всерьёз: он последует за ней куда угодно. Ей стоит лишь сказать слово.
Но Кейт отвернулась. Пиру мучительно хотелось даровать ей счастье, но выбор оставался за ней. Если Кейт хочется верить, что она, стоя на заснеженной улице, или, скорее, замурованная в кирпичную стену, вынуждена следить оттуда за элизианским празднеством Реальности, он с этим ничего не может поделать.
Последовало ещё триста семь выступлений: сто шестьдесят два человека поддержали Репетто, сто сорок – Сандерсон; пятеро просто болтали, ничего не предлагая (примечательно низкий процент). Пир размечтался о шуршании наждачной бумаги по дереву.
Когда наконец объявили голосование – по одному голосу на каждого из пришедших к началу, клонирование в последнюю минуту не допускается, – Сандерсон победила с десятипроцентным отрывом. Выйдя на сцену, она произнесла краткую речь, в которой благодарила голосовавших за их решение. Пир подозревал, что многие из элизиан к этому времени уже выскользнули из своих тел и смылись.
Доминик Репетто тоже сказал несколько слов, явно разочарованный, но принявший поражение с достоинством. А вот Пол Дарэм, – как считалось, его наставник и покровитель, продемонстрировал несколько отсутствующее выражение, говорившее о том, что лицевые мышцы его модели тела грубо разъединены с моделью мозга. Дарэм с его странной историей кратких пребываний в качестве Копии в разных перестановках реальности, кажется, так и не нагнал даже тот уровень искусства перестройки самого себя, какой был достигнут перед запуском, уже не говоря о переднем крае элизианской моды. И когда он хотел что-то скрыть, это было вполне очевидно. Решение собрания Дарэм принял плохо.
– Вот и всё, – холодно сказала Кейт. – Ты исполнил гражданский долг. Теперь можешь идти.
Пир сделал себе большие карие глаза.
– Пойдём в мастерскую со мной. Можем заняться любовью на опилках или просто посидеть и поговорить. Порадоваться без всяких причин. Это было бы неплохо.
Кейт отрицательно покачала головой и растворилась. Пир ощутил укол разочарования, но совсем недолгий.
Случаи ещё представятся.
25
Томас скорчился в тесном оконном проёме в ванной, наполовину высунувшись из квартиры Анны. Он знал, что на этот раз края кирпичей будут остры как бритвы. Он пробирался к соседнему окну, в точности повторяя знакомые движения, хотя ладони и предплечья истекали кровью. Из ран вылезали насекомые и ползли по его руке, копошились на лице, забирались в рот. Томас перхал и испытывал рвотные спазмы, но не отклонялся от схемы.
Вниз по водосточной трубе. Из переулка внизу – обратно в квартиру. На лестнице Анна оказалась рядом с ним. Они снова танцевали. Снова ругались. Снова боролись.
– Думай быстрее. Думай быстрее.
Он встал на колени так, что обмякшее тело оказалось у него между ног, стиснул ладонями её лицо и закрыл глаза. Отвёл голову Анны вперёд и сильно ударил её затылком о стену. Пять раз. Потом, не открывая глаз, поднёс пальцы к её ноздрям. Дыхания он не почувствовал.
Томас находился в своей квартире во Франкфурте и грезил. Анна стояла возле кровати. С закрытыми глазами он протянул руку из-под одеяла в темноту. Одной рукой она взяла его за руку, а ладонью другой нежно погладила шрам на его предплечье, потом легко проткнула одним пальцем хрупкую кожу и разжижавшуюся плоть. Томас затрепыхался под одеялом, но Анна не отпускала, она всё рылась в нём пальцами, пока не схватилась за оголённую кость. Когда она переломила одновременно локтевую и лучевую, он содрогнулся от боли и внезапно эякулировал; разлагающееся тело продолжало извергаться одним потоком: тёмная свернувшаяся кровь, личинки, гной, экскременты.
Томас находился в своём пригородном поместье, сидел голый и испуганный на полу в конце коридора. Переместив правую руку, он понял, что стискивает маленький нож для овощей. И вспомнил почему.
На животе у него бледно розовели семь шрамов в виде перевёрнутых цифр, так что, глядя сверху, он мог читать их правильно: 1053901. Томас принялся прорезать их заново, начав с шестой.
Он не доверял часам – часы лгали. И хотя каждый надрез, сделанный им в своей коже, со временем полностью исцелялся, он, по-видимому, давно успевал восстанавливать цифры, прежде чем они сотрутся. Томас не знал, что они значат, только что значение равномерно растёт. Однако казалось, что цифры символизируют нечто почти священное.
В конце числа он на этот раз вырезал двойку, затем облизал пальцы и вытер кровь. Поначалу она сочилась, но после пяти-шести обтираний свежая рана осталась чистой и красной на фоне бледной кожи. Томас повторил число несколько раз. «Миллион пятьдесят три тысячи девятьсот два».
Встав, он пошёл по коридору. Тело знало лишь время, которое он на нём вырезал; Томас никогда не чувствовал ни голода, ни усталости, ни даже грязи – он мог спать или не спать, есть или не есть, мыться или не мыться: заметной разницы для него это не составляло. Волосы и ногти никогда не становились грязными. Лицо не старилось.
Томас остановился перед библиотекой. Он полагал, что несколько раз методично изорвал все книги в клочья, но каждый раз в его отсутствие мусор куда-то исчезал, а книги появлялись заново.
Томас вошёл. Бросил взгляд на терминал в углу, предмет его глубочайшего отвращения: аппарат ни разу не удавалось повредить – разбить, обколоть, согнуть или хотя бы поцарапать хоть одну видимую часть. Впрочем, неразрушимый или нет, он никогда не работал.
Томас бродил от полки к полке, но каждую книгу он уже читал раз десять или больше. Все они стали для него бессмысленными. Библиотека была хорошо укомплектована, и он изучил священные тексты всех верований; те немногие, в которых можно было (если расширительно истолковать поэтические вольности) усмотреть описание его ситуации, не предлагали никаких средств выхода из неё. В отдалённом прошлом он претерпел сотню лихорадочных обращений и взывал к каждому божеству, чьё существование когда-либо постулировалось человечеством. Если он и наткнулся среди них случайно на существующее – то, которое было ответственно за его проклятие, мольбы не возымели успеха.
Единственное, чего он не ждал после смерти, – это неуверенность. Поначалу это сильно его беспокоило: оказаться брошенным в ад без малейшего проблеска рая, чтобы дразнить его, без праведников, горделиво бросающих ему во время своего вознесения: «Тебя же предупреждали», – уже не говоря о формальном судилище пред Господом его детства, в ходе которого все детали доктрины, подвергавшиеся им сомнению, были бы объявлены Абсолютной Истиной, разрешены раз и навсегда все теологические дебаты.
Но с тех пор Томас решил, что если его ситуация вечная и необратимая, едва ли имеет значение имя Бога, обрекшего его на подобное.
Томас сидел, скрестив ноги, на полу библиотеки и пытался ни о чём не думать.
– Думай быстрее. Думай быстрее.
Анна лежала перед ним, окровавленная и без сознания. Время замедлилось. Миг, к которому он приближался, казалось невозможно вынести и ещё раз пережить, но Томас двигался к нему и знал, что он не в силах его свернуть.
Он пришёл к пониманию того, что все видения о его мучениях и разложении – лишь усложнённые знаки отвращения к себе. Когда плоть отрывалась от тела, это отвлекало и почти приносило облегчение. Страдания не приукрашивали его преступление, только заволакивали мысли Томаса анестезирующим туманом. То были фантазии о высшей силе, о воздаянии.
Но он был лишён утешительного бальзама веры в оправданность этой боли, не мог притворяться, что его причудливые пытки творят некую алхимию правосудия. Он опускался на колени над Анной и не мог заплакать, уклониться, закрыть глаза на всю подлость того, что сделал.
Он мог вызвать «скорую», спасти ей жизнь. Для этого требовалось так немного силы, отваги, любви, что он и представить не мог, как человек может быть лишён этой малости и не исчезнуть с лица Земли.
Но он был именно таков. Был.
И поэтому он ударил Анну головой о стену.
26
Прожив неделю в гостях у Дарэма, Мария стала подыскивать собственную квартиру.
Её гнев поулёгся, оцепенение от шока прошло, пятый или шестой прилив недоверия сошёл на нет. Но она ещё чувствовала себя почти парализованной странными идеями, которые приходилось принять: изгнание из вселенной человечества во плоти, невозможное существование Элизиума, разумная жизнь в «Автоверсуме». Она не могла приступить к осмыслению всего этого, пока не найдёт устойчивую отправную точку.
Мария не сопроводила свой файл сканирования никаким багажом для следующей жизни: дай она хоть малейшую уступку нуждам Копии, которая, по её мнению, вообще не должна была появиться на свет, это выглядело бы так, словно она поощряет Дарэма. Ни сред, ни мебели, ни одежды, ни фотографий, ни дневников, никаких сканов на память. Ни виртуальной копии её старой узкой терраски, чтобы чувствовать себя поуютнее. Она могла бы взяться за реконструкцию по памяти, деталь за деталью, или предоставить архитектурной программе создание точной имитации прямо из её мозга, но была не в силах справиться с противоречивыми эмоциями: с одной стороны, тяга к старому миру, с другой – нечистоплотность самообмана. Вместо этого она решила выбрать одну из готовых квартир Города.
Дарэм заверил, что никто не станет ей пенять за использование общественных ресурсов.
– Конечно, вы можете скопировать Город на собственную территорию и поддерживать частную версию за свой счёт, но так теряется смысл. Это единственная среда во всём Элизиуме, которая близка к понятию «место» в прежнем понимании слова. Каждый может ходить по улицам и жить, но никто не меняет очертания Города по прихоти. Изменение цвета уличных знаков может здесь вызвать куда более жаркие дебаты, чем когда-то в среднестатистическом местном совете – изменение зонирования целого района.
Таким образом, Город Перестановок безвозмездно предоставлял ей своё обманное, санкционированное муниципалитетом, квазиобъективное существование, тогда как её модель тела функционировала на процессорах с её собственной территории. Обмениваясь данными, эти две системы создавали ощущение, что она бродит по улицам, входит в стройные металлические здания и исследует пустые квартиры, где могло бы пахнуть краской, но не пахло ничем. В одиночку ей было неспокойно, поэтому Дарэм её сопровождал – заботливый и оправдывающийся, как обычно. На определённом уровне его раскаяние выглядело искренним: он действительно был неравнодушен к боли, которую причинил ей. Но при этом особых сомнений, видимо, не испытывал и явно надеялся рано или поздно получить полное прощение за то, что разбудил её.
Мария спросила:
– Как себя чувствуешь, когда тебе семь тысяч лет?
– Зависит от обстоятельств.
– От каких?
– От того, как я хочу себя чувствовать.
Она подыскала помещение в северо-восточном квадранте Города, на полпути от центральной башни к окраине. Из спальни виднелись горы на востоке и блистающий водопад, а вдалеке – пятно леса. Можно было найти виды и получше, но этот давал правильные ощущения: нечто более зрелищное вызвало бы у неё смущение.
Дарэм показал, как зарегистрировать жилье: коротким диалогом с квартирной программой. Потом добавил:
– Вы – единственный элизианин в этой башне, так что можете запрограммировать всех соседей, как захотите.
– А если я ничего не буду делать?
– Тогда, по умолчанию, они будут держаться от вас подальше.
– А как насчёт других элизиан? Если я такое новшество, не будут ли они приходить на меня пялиться?
Дарэм это обдумал.
– О вашем пробуждении известно обществу, но люди здесь в большинстве своём довольно терпеливые. Сомневаюсь, что кто-нибудь окажется настолько груб, чтобы приставать к вам на улице. Вашего телефонного номера в справочнике не будет, пока вы сами не захотите, а квартира теперь под полным вашим контролем и безопасна, как любое частное окружение. Программа максимально усилена, взломать её и войти невозможно математически.
Дарэм ушёл, предоставив ей обустраиваться. Мария походила по комнатам, пытаясь сделать их своими; заставила себя погулять по ближайшим улицам, стараясь освоиться. Апартаменты в стиле ар-деко, башни Фрица Ланга; улицы, переполненные разыгрывающими сценки толпами, – всё это нервировало. Однако, поразмыслив, Мария поняла, что больше ей некуда податься. Когда она пыталась представить собственную «территорию», свой ломоть Элизиума, тот казался устрашающим и неуправляемым, словно она унаследовала двадцать четвёртую часть старой вселенной вместе с галактиками и вакуумом. Новая была, в общем, невидимой и состояла из решётки самовоспроизводящихся компьютеров, образованных, в свою очередь, ячейками клеточного автомата, представляющими собой не что иное, как цепочки чисел, которые, впрочем, было легко закодировать цветом и выстроить в виде аккуратных узоров – лишь для того, чтобы мысль окончательно затерялась в их ещё более странной безмерности. Достаточно плохо уже то, что её тело в действительности – комплекс вычислений, производящихся в крохотной частичке безмолвной кристаллической пирамиды, простирающейся на расстояние, эквивалентное в ТНЦ тысячам световых лет. Мысль о том, чтобы погрузиться чувствами в поддельный мир, являющийся ещё одним уголком той же структуры, полностью уйти во тьму этого гигантского безвоздушного склепа и отдаться во власть персональных галлюцинаций, вызывала у неё паническую дурноту.
Город, хотя и настолько же ирреальный, по крайней мере, был общей галлюцинацией с другими элизианами. Уцепившись за этот консенсус, Мария могла набраться отваги, чтобы исследовать лежащий в его основе невидимый мир с безопасного, хоть и иллюзорного расстояния. Сидя в своей квартире, она изучала карты Элизиума. В самом крупном масштабе куб выглядел, большей частью, пустым: пирамиды остальных семнадцати основателей были частными владениями, а её собственная – почти незаполненной. Общественную территорию можно было раскрасить соответственно работающим программам – идентифицировать процессы, проследить потоки данных. Но даже в этом случае большая часть сохраняла одноцветность: пять шестых общественных пирамид были отведены под «Автоверсум», прогонявший одну и ту же несложную программу на одном процессоре за другим, исполняя собственные правила клеточного автомата, совершенно отличные от законов ТНЦ. На этот регион накладывалась бледная металлическая решётка, будто сетка из тонкой проволоки, погружённая в неизвестное вещество для исследования его свойств. То была программа, подглядывавшая за планетой Ламберт, совсем не похожая на «Автоверсум» и не подчинявшаяся ни одному из его законов. Мария сама написала её первоначальную версию, хоть и не имела возможности испытать её в планетарном масштабе. Поколение за поколением элизианские исследователи «Автоверсума» совершенствовали и расширяли программу, и теперь она вглядывалась в квадриллион несуществующих трещинок в пространстве, сравнивая, интерпретируя и подытоживая всё увиденное. Результаты перетекали в центральную библиотеку Элизиума по каналу, отмеченному на схеме добела раскалённым серебром, что отражало плотность потока данных.
Сам узел, где располагалась центральная библиотека, представлял собой ослепительный многогранник: кластер баз данных, окаймлённый коммуникационными структурами, управляющими потоком информации от пирамид и в пирамиды. Здесь происходили все транзакции между элизианами из разных кланов – от телефонных звонков до рукопожатий, от секса до сложных видов постчеловеческой интимности, разработанных за семь тысяч лет. Карта, однако, этого не показывала: даже при максимальном увеличении и на самой малой скорости несущиеся пакеты данных выглядели как безликие световые точки, а их содержимое оставалось надёжно обезличенным.
Второй по яркости поток данных связывал центральный узел с Городом, изображённым как хрупкий лабиринт алгоритмов, цепляющийся к одной из граней шести общественных пирамид. Непосредственно гранича с окрашенным в полуночно-синий цвет «Автоверсумом», Город выглядел как освещённый неоновыми огнями парк развлечений на краю огромной пустыни, у конца сияющего шоссе. Мария приблизила картину и посмотрела, как из информационного узла поступают пакеты данных, содержащие саму карту.
Не было смысла пункт за пунктом устанавливать соответствие между этой схемой и Городом, каким его воспринимали органы чувств. Толпы поддельных пешеходов, размазанные по всему зримому городу, здесь можно было обнаружить в виде компактной сборки крошечных перемигивающихся блоков пастельных тонов с названиями, обозначающими стайное поведение и разнообразные тропизмы. Местонахождение и прочие атрибуты отдельных индивидуумов кодировались структурами данных, слишком мелкими, чтобы рассмотреть их без изрядного увеличения. Собственная квартира Марии была столь же микроскопической, однако составляющие её компоненты были далеко разбросаны друг от друга, так как оптика поверхностей, динамика воздуха, тепловое излучение и текстура ковров располагались в совершенно разных местах.
Мария могла рассмотреть собственное тело в виде такой же диаграммы функциональных модулей, но решила, что это подождёт. Достаточно и по одной вивисекции за раз.
Она принялась исследовать информационные ресурсы Элизиума – сети данных, обозначавшие себя как таковые, и дважды в день покидала квартиру, чтобы в одиночестве погулять по Городу, знакомясь с двумя пространствами, аналогичными тем, которые знала в прошлом.
Она изучала библиотеки с некоторым разбором – листая Гомера и Джойса, глядя на работы Рембрандта, Пикассо и Мура, проигрывая отрывки из произведений Шопена и Листа, просматривая отдельные сцены из Бергмана и Бунюэля. Взвешивала весомость среза человеческой цивилизации, прихваченного с собой элизианами.
Срез показался лёгким. «Дублинцы» выглядели теперь столь же фантастическими, как «Илиада». «Герника» никогда не происходила, а если и случилась на самом деле, точка зрения элизиан находилась за пределами возможностей любого художника. «Седьмая печать» была сумасшедшей и бессмысленной сказкой. Только и оставалось, что «Скромное обаяние буржуазии».
Как-то изменить себя было слишком трудным решением, поэтому, сохраняя верность человеческой физиологии, она ела, навещала туалет и спала. Наколдовать пищу можно было тысячью способами, начиная с изысканных блюд из баз данных, в буквальном смысле появляющихся из экрана терминала, до экономящей время возможности простым нажатием кнопки получить сытость и приятное послевкусие. Однако старые ритуалы требовали воспроизведения, и она выходила, покупала сырые продукты у продавцов-марионеток в ароматных магазинах деликатесов и готовила; часто плохо, странным образом уставая от созерцания несовершенной химии, словно сама подсознательно проводила сложную симуляцию.
Три ночи ей снилось, что она вернулась в реальный мир и ведёт там ничем не примечательные разговоры с родителями, школьными друзьями, собратьями по увлечению «Автоверсумом», бывшими любовниками. Независимо от событий и места действия, воздух казался заряженным, светясь от осознания собственной подлинности. Она просыпалась от этих снов, изувеченная утратой, отчаянно цепляясь за ускользающую надёжность, уверовав – на пять – десять секунд, – что Дарэм накачал её наркотиками, загипнотизировал, промыл ей мозги, заставив уверовать в Элизиум, и каждый раз, как ей кажется, что она «засыпает» здесь, в действительности лишь просыпается в земной жизни, которую никогда не покидала.
Затем туман, заволакивающий мозг, рассеивался, и она понимала, что всё это неправда.
В первый раз ей приснился Город. Она шла по Пятнадцатой авеню, и вдруг марионетки начали умолять её обращаться с ними так, словно они полностью разумны. «Мы проходим тест Тьюринга, разве не так? Неужели чужак в толпе – недочеловек только потому, что тебе не видна его внутренняя жизнь?» Они дёргали её за одежду, как попрошайки. Мария велела им не глупить. Она сказала: «Как вы можете жаловаться? Вы что, не понимаете? Мы отменили несправедливость». Человек в элегантном чёрном костюме бросил на неё резкий взгляд и пробормотал: «Зато вы всегда сохраните бедность». Но он ошибался.
И ещё ей приснился весь Элизиум. Она пробиралась сквозь ТНЦ-решётку в промежутках между процессорами, трансформировавшись в простейшую самоподдерживающуюся систему клеток, напоминающую самые старые и примитивные формы искусственной жизни, ничего не касаясь и всё примечая в шести измерениях, ни больше ни меньше. Только проснувшись, она поняла, насколько это нелепо: ТНЦ-вселенную не заливал аналог света, распространяя вдаль и вширь информацию о каждой клетке. Быть погружённым в решётку означало оставаться почти слепым ко всему её содержимому, и единственный способ что-то обнаружить – тянуться и мучительно нащупывать, что впереди, иногда это самое, лежащее впереди, разрушая.
В конце дня, когда золотой свет струился из окон спальни после тысячи случайных, но хорошо рассчитанных отражений от башни к башне, Мария обычно плакала. Это казалось ей самой неадекватным, бессмысленным, жалким и аморальным. Она не хотела «скорбеть» о человеческой расе, но не знала, как осмыслить её отсутствие. Представлять себе тот мир давно сгинувшим, словно тысячелетия элизианского сна зашвырнули её в далёкое неопределённое будущее Земли, она не желала и пыталась привязать себя к тому времени, которое помнила, мысленно отслеживая жизнь своего двойника. Она представляла себе примирение с Аденом – это было вполне возможно. Представляла его себе полным жизни, таким же нежным, эгоистичным и упрямым, как обычно. Представляла самые обыденные, лишённые необычного моменты их отношений, безжалостно выпалывая всё, что казалось слишком оптимистичным и подогнанным под желания. Она не собиралась придумывать для другой Марии идеальную жизнь – лишь пыталась отгадать недоступную правду.
Но она должна верить, что ей удалось спасти Франческу. Иное было бы невыносимо.
Себя она старалась представлять эмигранткой, переплывшей океан задолго до самолётов и телеграфа. Люди бросали всё и при этом выживали, процветали, преуспевали. Их жизни не оказывались разрушены, они принимали неведомое, обогащались и преображались.
Неведомое? Она живёт в искусственно созданном объекте, математической конструкции, которую сама помогала Дарэму построить на деньги миллиардеров. Элизиум был вселенной, обречённой на порядок. В нём не водились ни тайные чудеса, ни затерянные племена.
Зато в нём был «Автоверсум».
Чем дольше она об этом думала, тем сильнее казалось, что планета Ламберт должна стать ключом к сохранению её разума. Даже спустя три миллиарда лет эволюции она оставалась единственным в Элизиуме, что связывало Марию с прошлой жизнью, протягивая ниточку прямо к ночи, когда на её глазах A. lamberti усвоила мутозу. Ниточка нигде не прерывалась: зародышевый организм Ламберта, A. hydrophila, происходил от того самого штамма. И если в то время «Автоверсум» был чистым баловством, редкой интеллектуальной игрой в отягощённом проблемами мире, теперь ситуация стала противоположной: «Автоверсум» стал домом для сотен миллионов форм жизни, процветающей цивилизации и культуры, находящейся на грани научной революции. Во вселенной, полностью подчинённой капризу, удобству и фантазиям, он единственный, казалось, давал почву под ногами.
И хотя Мария не питала иллюзий, будто единолично «сотворила» ламбертиан, наскоро набросав раннюю историю их планеты и смастрячив им предка на основе переложения земной бактерии, созданного другим человеком, всё это вряд ли позволяло ей принять честь создания мультиплексной нервной системы или пищеварительных трактов на открытом воздухе, уже не говоря о разумности как таковой. Она не могла просто умыть руки и отстраниться от их судьбы; не верила, что планета Ламберт может осуществиться, и всё же помогла этому произойти.
Какая-то часть её по-прежнему не хотела ничего, кроме как беситься из-за своего пробуждения и скорбеть о потере. Казалось, что принять «Автоверсум» – значит оскорбить память о Земле и показать, что она приняла путь, предначертанный ей Дарэмом. Однако поворачиваться спиной к единственному, что могло дать ей какой-то новый смысл в жизни, только для того, чтобы насолить Дарэму и показать ложность его причин разбудить Марию, вовсе выглядело извращением, близким к безумию. Были и другие способы дать понять, что она его не простила.
Квартира – поначалу несусветно большая, почти непригодная для обитания, постепенно теряла чуждость. На десятое утро Мария наконец проснулась, ожидая увидеть комнату именно такой, какой она ей предстала, то есть если не примирилась с ситуацией, то по крайней мере не удивлялась, что находится там, где находится.
Она позвонила Дарэму и сказала:
– Я хочу участвовать в экспедиции.
* * *
Группа Контакта занимала один из этажей башни в юго-восточном квадранте. Мария, не желая телепортироваться, прошла всю дорогу пешком, переходя от здания к зданию по мосткам, не обращая внимания на марионеток и восхищаясь видами. Так было быстрее, чем передвигаться по улицам. Постепенно ей удалось побороть страх высоты. Здесь мостики не рушились от непредвиденных вибраций. Плексигласовые трубы не падали на тротуар, рассыпая трупы. Неважно, знал ли Малколм Картер что-либо о строительной инженерии; Городу было нечего беспокоиться о старательном воспроизведении нагрузок и напряжений, чтобы реализма ради узнать, могут ли подвести его отдельные части. Здесь всё было абсолютно безопасным по определению.
Дарэм ожидал в фойе. Внутри он представил её Доминику Репетто и Алисе Земански, двум другим руководителям проекта. Мария не знала, чего ждать от первого контакта с элизианами последнего поколения, но они явились в аккуратном человеческом обличье, мужчины и женщины; оба в возрасте «хорошо за тридцать» и в одежде, которая не выглядела бы неуместной ни в одном офисе Сиднея двадцать первого века. Из уважения к ней? Мария надеялась, что нет, если только в их субкультуре не принято показываться в особой форме любому, используя именно тот дизайн, с которым тот будет чувствовать себя свободно. Репетто вообще-то был так потрясающе красив, что Марию едва не оттолкнула мысль о преднамеренном выборе такого лица им или его отцом. Но что теперь могут значить символы тщеславия эпохи косметической хирургии и сплайсинга генов? Земански тоже была сногсшибательна, с фиолетовыми глазами, полными тёмных искорок, и иглами светлых волос. Дарэм, по крайней мере для Марии, выглядел почти тем же человеком, которого она встретила в 2050-м. Мария забеспокоилась, какой она кажется молодым элизианам. Наверное, похожей на нечто свежеэксгумированное.
Репетто снова и снова пожимал ей руку.
– Это великая, величайшая честь – познакомиться с вами. Не могу выразить словами, насколько вы вдохновляли всех нас. – Его лицо сияло, и казалось, он говорил искренне. Мария чувствовала, что её щёки горят; пыталась представить себя в аналогичной ситуации, как она пожимает руку… кому? Максу Ламберту? Джону фон Нейману? Алану Тьюрингу? Чарльзу Бэббиджу? Аде Лавлейс? Она знала, что не совершила ничего, сравнимого с делами этих пионеров, зато её репутация укреплялась семь тысяч лет. И три миллиарда лет её работа вынашивала плоды.
Этаж был разделён на открытые офисы, но никого вокруг, кажется, не было. Дарэм заметил, что Мария озирается на рабочие места, и загадочно произнёс:
– Другие работники есть, но они приходят и уходят.
Земански отвела их в небольшой конференц-зал. Она сказала Марии:
– Если хотите, мы можем перебраться в виртуальное воспроизведение планеты Ламберт, но должна предупредить, что это может несколько дезориентировать, когда ты визуально погружаешься в среду, но она для тебя неощутима: проходишь сквозь растения и так далее. А передвижение со скоростями, необходимыми для отслеживания ламбертиан, может вызвать головокружение. Конечно, с помощью изменения нервных связей можно решить обе эти проблемы…
Мария была не готова браться за эксперименты с собственным мозгом, равно как и ступить на поверхность иной планеты. Она сказала:
– Проще, наверное, смотреть всё на экранах. Мне так будет лучше. Не возражаете?
Земански, похоже, испытала облегчение.
Репетто встал у конца стола и обратился ко всем троим, хотя Мария знала, что говорится это ради неё:
– В последнее время на Ламберте столько всего происходит, что мы замедлили его до темпа, сравнимого со Стандартным Временем, чтобы угнаться за событиями. – На стене позади него появилась эллиптическая карта поверхности планеты. – Самое недавнее: десятки независимых команд химиков взялись за поиски более простой и единой модели, которую можно было бы положить в основу теории атомов. – На карте возникли разбросанные там и сям маркёры. – Уже триста лет, как стандартная модель – тридцать два атома с правильным распределением валентностей, масс и взаимного сродства, стала общепринятой. Ламбертианский эквивалент Периодической таблицы Менделеева, – он сверкнул улыбкой в сторону Марии, словно она была современницей Менделеева, а может быть, потому, что гордился сокровенными познаниями в области несуществующей более науки. – В то время атомы считались фундаментальными сущностями: бесструктурными, неделимыми и не нуждающимися в дальнейших объяснениях. В последние двадцать лет эта точка зрения наконец начала меняться.
Мария уже была сбита с толку. Из поспешно прочитанного ею за последние несколько дней выяснилось, что ламбертиане просто модифицируют общепринятую теорию, открывая новое явление, которого эта теория не в силах объяснить. Должно быть, Репетто заметил выражение её лица и поэтому выжидающе замолчал. Мария сказала:
– Атомы «Автоверсума» действительно неделимые. Их нельзя разбить ни на какие компоненты, более маленькие устойчивые сущности. С какой энергией их ни сталкивай, они просто отскочат, а ведь у ламбертиан нет возможности приложить к ним хоть какую-то энергию. Так что… у них, разумеется, не может быть опыта, которого их текущая теория не объясняла бы в совершенстве.
– В повседневном окружении – разумеется, нет. Но проблема в космологии. Они усовершенствовали модели истории своей звёздной системы и теперь подыскивают объяснения составу первичного облака.
– Они приняли как данность тридцать два атома с их свойствами, но не могут заставить себя примириться с их произвольными количествами в первичном облаке?
– Вот именно. Трудно точно воспроизвести их мотивации, но у них существует весьма строгая эстетика, диктующая, что можно принимать в качестве теории; противиться эстетике они почти физически неспособны. Попытайся они станцевать теорию, которая не войдёт в резонанс с нервной системой, оценивающей её на простоту, – и танец рассыплется. – Репетто секунду поразмыслил, потом указал на экран у себя за спиной, где как раз появился рой ламбертиан. – Вот и пример – вернёмся немного назад. Это группа астрономов, прекрасно осведомлённая обо всех небесных передвижениях планет относительно Солнца и занятая проверкой теории, которая пытается объяснить эти передвижения, исходя из предположения, что планета Ламберт неподвижна, а всё остальное вращается вокруг неё.
Мария внимательно рассматривала эти создания. Она затруднилась бы точно определить ритмику их сложных перемещений, но, когда рой начал рассыпаться, нарушение порядка было вполне очевидным.
– А теперь гелиоцентрическая версия – несколько лет спустя.
Танец вновь оказался слишком сложным для анализа, хотя казался более гармоничным, а немного времени спустя стал почти гипнотическим. Чёрные точки метались на фоне белого неба туда-сюда, оставляя следы на сетчатке. Вездесущий травяной луг внизу выглядел странноватым фоном для астрономических теорий. Ламбертиане, по-видимому, полностью принимали условия своего существования, в котором пастьба клещей оставалась пределом контроля над природой; оно для них было такой же утопией, как для элизиан – абсолютная свобода. Всё же им приходилось встречаться с хищниками. Многие умирали в молодости от болезней. Зато еда всегда была в изобилии: смоделировав свои популяционные циклы, ламбертиане научились гасить их колебания на самых ранних стадиях. И никакой «идеологической борьбы» из-за контроля над рождаемостью не состоялось, независимо от степени стремления отдельных существ к «естественности»: стоило моделированию популяций распространиться, как одни и те же меры принимали сообщества по всей планете. Культурное разнообразие у ламбертиан было невелико, а их поведение – куда более генетически детерминировано, чем у людей. Молодёжь рождалась самодостаточной, с менее пластичной нервной системой, чем у человеческих младенцев, и соответствующие гены обладали относительно малой вариативностью.
Гелиоцентрическая теория оказалась приемлема, танец сохранял связность. Репетто заново проиграл ту же сцену с «переводом» в меньшем окне, показывающим, какие положения планет демонстрируются в данный момент. Мария так и не смогла уловить связь; во всяком случае, ламбертиане точно не летали кругами, воспроизводя орбиты планет, но синхронные ритмы движения планет и насекомых-астрономов, казалось, сливаются где-то в зрительной коре головного мозга, задействуя там некий механизм выявления структур, который толком не знал, что делать с таким необычным резонансом.
– Выходит, – заметила Мария, – Птолемей был попросту малограмотен и нёс явные глупости. Патентованную ерунду. И они пришли к системе Коперника всего через несколько лет? Это впечатляет. Сколько же им понадобится, чтобы добраться до Кеплера… или Ньютона?
Земански тотчас откликнулась:
– Это и был Ньютон. Теория тяготения и законы движения масс были частью модели, которую они танцевали; ламбертиане просто не смогли бы выразить форму орбит, не объяснив её причину.
Мария почувствовала, как волоски на затылке становятся дыбом.
– Если это Ньютон… что было прежде?
– Ничего. Это первая успешная астрономическая модель, кульминация примерно десяти лет проб и ошибок разных групп по всей планете.
– Но ведь что-то должно было быть. Первобытные мифы. Блин на черепахе. Бог солнца в колеснице.
Земански рассмеялась.
– Конечно, ни блинов, ни колесниц у них нет, примитивные космологии тоже не существовали. Их язык зародился из вещей, которые они легко могли наблюдать и моделировать, – экологических связей, популяционной динамики. Пока космология оставалась им недоступна, они даже не пытались к ней подступиться, она просто не была темой для обсуждения.
– Никаких мифов о сотворении?
– Нет. Для ламбертиан вера в какой-то «миф» – в любое туманное, не поддающееся проверке псевдообъяснение, была бы сродни… галлюцинациям, миражам, голосам ниоткуда. Это полностью лишило бы их способности функционировать.
Мария прочистила горло.
– Хотела бы я тогда знать, как они отреагируют на нас.
– Прямо сейчас творцы мира – необсуждаемая тема, – пояснил Дарэм. – Ламбертиане не испытывают необходимости в подобной гипотезе. Они понимают, что такое эволюция: изменчивость, естественный отбор; даже постулировали существование неких макромолекулярных генов. Но происхождение жизни остаётся открытым вопросом, слишком трудным, чтобы с ним справиться, и, вероятно, пройдёт не один век, прежде чем они поймут, что их изначальный предок был посеян «вручную». Если вообще найдутся свидетельства, позволяющие это показать, – логические причины, по которым A. hydrophila не могла бы возникнуть в некой воображаемой добиологической предыстории.
Впрочем, до этого не дойдёт: полагаю, побившись несколько десятков лет головой о проблему первичного облака, они догадаются, что происходит. Любая идея, для которой пришло время, распространяется по планете за считаные месяцы, какой бы экзотичной она ни была: эти создания не традиционалисты. А когда теория, что их мир был создан, возникнет в надлежащем научном контексте, она уже не сведёт их с ума. Алиса лишь имела в виду, что примитивные предрассудки, в которые веровали первые люди, для ламбертиан с самого начала были бы бессмысленны.
– Так, значит… – Мария задумалась, – мы подождём, пока «создатели мира» перестанут быть необсуждаемой темой, а потом заявимся и объявим, что это мы и есть?
– Абсолютно верно, – подтвердил Дарэм. – У нас есть позволение установить контакт, «когда ламбертиане независимо постулируют наше существование», не раньше. – Он рассмеялся и добавил с явным удовлетворением: – Чего нам удалось добиться, запросив куда большего.
Мария по-прежнему ощущала беспокойство, но ей не хотелось задерживать работы до тех пор, пока она получше не разберётся в тонкостях ламбертианской культуры.
– Ладно, – согласилась она. – Толчком послужила космология, но сейчас они ищут глубинные объяснения для своей химии. Есть какие-то успехи?
Репетто вернул на экран карту планеты Ламберт, на которой значки, обозначавшие местонахождение групп теоретиков, сменились столбчатыми диаграммками в тех же местах.
– Это события танцев, поддерживавших разные субатомные модели, к которым приходили исследователи за последние пять лет. Несколько теорий кое-что обещают и немного совершенствуются с каждым дополнением; у других групп результаты явно хаотичные. Пока никому не удалось создать ничего такого, что получилось бы достаточно широко распространить: эти танцы слишком короткоживущие, чтобы исследователи их запоминали.
У Марии снова поползли мурашки по коже. «Ложные сообщения умирают по дороге». Во всей этой эффективности, в безжалостной погоне за истиной было нечто леденящее. Или, может, всё дело в уязвлённой гордости: способность трактовать некоторые из самых тяжко доставшихся человечеству интеллектуальных достижений как нечто само собой разумеющееся – не самая привлекательная черта в иной цивилизации.
– Итак… – подытожила она, – ни одна команда пока не приблизилась к грани истины?
Репетто покачал головой.
– Пока нет. Но правила «Автоверсума» – простейшее объяснение тридцати двух атомов почти по любым критериям.
– Для нас простейшее. В окружении ламбертиан нет ничего, что побудило бы их мыслить в терминах клеточных автоматов.
– В их окружении нет ничего, что побудило бы их думать в терминах атомов, – заметила Земански.
– Пусть так, но древние греки додумались до атомов, но не изобрели квантовую механику.
Мария не могла представить, чтобы люди доиндустриальной эпохи могли придумать клеточный автомат даже в качестве математической абстракции, не говоря уже о гипотезе, что такой автомат может представлять собой вся вселенная. Космологические теории, изображающие вселенную в виде заводного механизма, появились с изобретением часов; компьютерные космологии – после создания материальных компьютеров.
Человеческая история, однако, явно не могла послужить путеводителем по ламбертианской науке. Здесь уже разработали ньютонову («заводную») модель планетной системы. Насекомым не требовались артефакты для указания пути. Мария поинтересовалась:
– Эта эстетика, определяющая приемлемость научных теорий… Вам удалось картировать её нервные структуры? Можете воспроизвести критерии?
– Да, – подтвердил Репетто. – И думаю, я знаю, о чём вы сейчас спросите.
– Так вы создали собственные версии теории клеточных автоматов для ламбертиан? Испытали их ламбертианской эстетикой?
Репетто скромно наклонил голову.
– Да. Конечно, мы не моделировали весь мозг – это было бы чрезвычайно неэтично. Но прогнали симуляции пробных танцев на нервных моделях ламбертиан, не обладавших сознанием.
«Модели ламбертиан, моделирующих „Автоверсум“».
– И как всё прошло?
Репетто поколебался.
– Пока результаты неоднозначные. Ни одна из сконструированных мною теорий не сработала, но дело сложное. Трудно сказать, формулирую ли я гипотезу именно так, как это сделали бы ламбертиане, и включил ли все значимые поведенческие тонкости в бессознательную модель.
– Но надежда есть?
– Трудно сказать.
Мария это обдумала.
– Правила «Автоверсума» сами по себе не дадут объяснения относительных концентраций элементов, а ведь это главная проблема, которую ламбертиане силятся разрешить. Что будет, если насекомые пройдут мимо идеи клеточных автоматов и выдвинут совершенно другую теорию, уводящую их в неверном направлении и тем не менее соответствующую всем данным? Знаю, всё остальное о своём мире они усвоили гораздо легче людей, но это ещё не делает их безупречными. И раз у них нет традиции обходить трудные вопросы, призывая на помощь руку творца, они могут оказаться способны соорудить некое объяснение как первичному облаку, так и свойствам элементов, даже не приблизившись при этом к истине. Такое ведь возможно?
Наступило неловкое молчание. Мария прикинула, не совершила ли она ужасную бестактность, предположив, что необходимые для контакта условия могут и не возникнуть. Хотя вряд ли она могла сказать что-то такое, чего эти люди уже не обдумывали.
– Да, такое возможно, – просто ответил наконец Дарэм. – Значит, остаётся подождать и увидеть, куда заведёт ламбертиан их логика.
27. (Город в щелях)
Пир ощутил, как начинается изменение, и выключил станок. Он беспомощно оглядел мастерскую, выхватывая взглядом предмет за предметом, без которых не мог представить свою жизнь: шлифовальное кольцо, подставку с токарными резцами, банки с маслом, жестянки с лаком, штабель свежераспиленной древесины. Забросить эти предметы – хуже того, забросить любовь к ним – представлялось ему идеальной метафорой вымирания видов.
Затем его восприятие ситуации начало меняться. Он ощутил, что совершает шажок от своей жизни столяра к более масштабной схеме вещей… Или не к схеме, а к случайному перепрыгиванию от одного предлога к другому, гарантировавшего ему наличие и разнообразие смыслов жизни. Сохранять чувство утраты сделалось невозможным; энтузиазм ко всему, чему он посвятил последние семьдесят шесть лет, растаял как сновидение. Пир не испытывал ни смущения, ни отвращения к оставленной позади фазе, но и не имел ни малейшего желания продолжить её или повторить.
Инструменты, одежда, сама мастерская – всё растаяло, оставив после себя пустынную серую равнину, уходящую в бесконечность под ослепительно-синим небом, ярко освещённым без всякого солнца. Пир спокойно ждал, когда ему откроется новое занятие, вспоминая прошлый переходный этап и думая: «Эти краткие промежутки сами по себе – тоже целая жизнь». Он представил, как на следующий раз подхватит эту линию размышлений и разовьёт.
Затем из пустующей земли вокруг него выросло огромное помещение, протянувшееся во все стороны на сотни метров и заполненное рядами жёлтых деревянных шкафов с выдвижными ящиками для образцов. Завершая сцену, над ним сомкнулся высокий потолок с пыльными окнами. Пир заморгал в полумраке. На нём оказались чёрные брюки из плотной ткани и жилет поверх жёсткой белой рубашки. Выбрав очередной предмет одержимости, бессмысленный в развитом компьютерном мире, «внешнее я» заодно нарядило Пира в костюм натуралиста Викторианской эпохи.
Он знал, что выдвижные ящики полны жуков. Сотен, тысяч жуков. Теперь он волен не заниматься ничем иным, кроме их изучения: зарисовывать, составлять описания, классифицировать – экземпляр за экземпляром, десятилетие за десятилетием. Эта перспектива приносила такое блаженство, что Пир едва не принялся кататься по полу от радости.
Направляясь к ближайшему шкафу с ящиками, где его поджидали блокнот с линованной бумагой и карандаш, Пир вдруг заколебался и попытался осмыслить свои чувства. Он знал, почему он здесь счастлив: «внешнее я» переписало его мозг в очередной раз, в полном соответствии с составленной им самим программой. Какое ещё осмысление здесь требуется?
Пир оглядел пыльное помещение, пытаясь выявить источник неудовлетворения. Всё было идеально – здесь и сейчас; но прошлое оставалось с ним: серая равнина переходного периода, десятилетия за токарным станком, время, проведённое с Кейт, прошлые увлечения. Давно покойный, но неодолимый Дэвид Хоторн, цепляющийся за каменный обрыв. Всё это не имело ни малейшего отношения к его нынешним интересам и текущему окружению, но детали воспоминаний маячили где-то на краю сознания. Избыточные, отвлекающие внимание анахронизмы.
Он был одет для новой роли, так почему не завершить иллюзию? Ему уже приходилось настраивать фальшивые воспоминания. Почему бы не сконструировать виртуальное прошлое, которое объясняло бы его ситуацию и энтузиазм к предстоящей работе на условиях, соответствующих этому окружению? Почему не создать личность, лишённую памяти Пира, которая могла бы по-настоящему погрузиться в радости, которые доставит возня с этой бесценной коллекцией?
Он раскрыл окно в своё «внешнее я», и они вместе стали придумывать биографию энтомолога.
Назад: Часть первая. Конфигурация «Эдемский сад»
Дальше: Эпилог. (Не отступая ни на шаг)