Музыка Былого и рабыни

Глава разведывательной службы при экуменском посольстве на Уэреле, носящий на родной планете имя Сохикелуэнянмеркерес Эсдан, а в Вое-Део известный под прозвищем Эсдардон Айа, или Музыка Былого, изнывал от скуки. Потребовалось три года гражданской войны, чтобы ввергнуть его в скуку, но теперь он дошел до того, что свои доклады на Хейн по ансиблю подписывал «глава службы глупости при посольстве».

Однако ему удалось сохранить некоторые тайные связи с друзьями в Городе Свободы даже после того, как легитимное правительство заблокировало посольство, не позволяя никому и никакой информации попадать туда или выходить оттуда. На третье лето войны он пришел к послу с просьбой. Командование Армии Освобождения, лишенное возможности поддерживать нормальную связь с посольством, обратилось к нему с вопросом (каким образом, поинтересовался посол, через одного из поставщиков провизии, ответил он), не разрешит ли посольство одному-двум своим сотрудникам проскользнуть за линию блокады, чтобы вести переговоры с членами командования, показываться с ними на людях, демонстрируя, что, вопреки лживой пропаганде и дезинформации, вопреки тому, что посольство изолировано в городе Лего, его штат не принудили поддерживать легитимистов и оно остается нейтральным, готовым иметь дело с законными властями обеих сторон.

– Город Лего? – переспросил посол. – А, не важно! Но как вы туда доберетесь?

– Вечная проблема с Утопией, – сказал Эсдан. – Ну если никто не станет особенно всматриваться, контактных линз окажется достаточно. Вся сложность в том, как перебраться через Раздел.

Заметная часть огромной столицы физически сохранилась: правительственные здания, фабрики и склады, университет, туристические приманки – Великое Святилище Туал, Театральная улица, Старый рынок с его любопытными выставочными помещениями и величественный Аукционный зал, которым перестали пользоваться с тех пор, как продажа и сдача в аренду имущества переместились в электромагнитную биржу. Бесчисленные улицы, авеню и бульвары, пропыленные парки, где раскидистые бейя ласкают взгляд лиловыми цветками. Мили и мили магазинов, складские помещения, заводы, железнодорожные пути, многоквартирные дома, особняки, профсоюзные поселки, предместья, пригороды, окраины. Значительная часть всего этого сохранилась в неприкосновенности, и по-прежнему там обитали почти пятнадцать миллионов человек, но единство сложного организма разрушилось. Связи были разорваны. Взаимодействие прекратилось. Мозг после инсульта.

Крупнейшее разрушение было зверским: удар топором по живому телу – ничейная шириной в километр полоса взорванных зданий, заваленных улиц, обломков и мусора. К востоку от Раздела находилась территория легитимистов – центр, правительственные учреждения, посольства, банки, коммуникационные башни, университет, большие парки и богатые кварталы, дороги к арсеналу, казармы, аэропорты и космопорт. К западу от Раздела находился Город Свободы, Пылеград, Освобожденная территория: фабрики, профсоюзные поселки, общежития арендных, улицы со старыми особняками гареотов, бесконечные лабиринты улочек, в конце концов выводящие на пустыри. И ту и другую стороны Раздела пересекали магистрали, сливающиеся в важнейшее шоссе Восток – Запад, теперь мертвое.

Освобожденцы успешно вывели его из посольства и преодолели бо́льшую часть Раздела. И он и они набрались опыта в былые дни, когда переправляли беглое имущество на Йеове – на свободу. Ему даже понравилось, что его переправляют, а не он переправляет, и он обнаружил, что это куда страшнее и все же спокойнее, поскольку он ни за что не отвечает. Посылка, а не почтальон. Но где-то в цепи оказалось ненадежное звено.

В Раздел они вошли пешком, пробрались вглубь и остановились перед ветхим фургончиком, который стоял на севших покрышках между стен выпотрошенного дома. Из-за руля позади растресканного перекошенного ветрового стекла ему ухмыльнулся шофер. Проводник кивнул ему на кузов. Фургончик рванулся вперед, как охотничья кошка, и понесся зигзагами между развалинами. Раздел почти уже остался позади, когда фургончик дернулся, полуразвернулся и остановился. Послышались крики, выстрелы, задние дверцы распахнулись, и на него набросились какие-то люди.

– Полегче, – сказал он. – Полегче.

Потому что они ухватили его, заломили ему руки за спину. Потом рывком вытащили наружу, сорвали пальто, всего ощупали в поисках оружия и отвели к машине, остановившейся рядом с фургончиком. Он попытался заглянуть в фургончик, проверить, жив ли шофер, но его тут же затолкали в машину.

Это был старый правительственный лимузин, темно-красный, широкий и длинный, предназначенный для парадов, для того, чтобы возить владельцев больших поместий на заседания Совета или послов из космопорта. Салон был снабжен занавеской, отделявшей мужчин от женщин, а место шофера было полностью отгорожено, чтобы пассажиры не вдыхали воздух, выдохнутый рабом.

Его руку держали заломленной за спину, пока его не швырнули головой вперед в машину, и единственной его мыслью, когда он оказался на сиденье между двумя мужчинами напротив еще трех, было: «Я становлюсь стар для подобного».

Он сидел неподвижно, давая улечься страху и боли, не готовый пошевелиться, даже чтобы потереть ноющее плечо, не смотря на лица напротив и лишь уголком глаза следя за улицами. Два взгляда исподтишка – и он убедился, что они миновали улицу Рей и направляются на восток, оставляя город позади. Только тут он поймал себя на надежде, что его везут в посольство. Ну и дурень же!

Все улицы были в полном их распоряжении. Только пешеходы ошеломленно смотрели им вслед, когда они проносились мимо. Теперь они мчались по широкому бульвару все так же на восток. Хотя его положение было на редкость скверным, он все еще ощущал пьянящую радость оттого, что вырвался из стен посольства на воздух, в мир и движется – движется с большой скоростью.

Он осторожно поднял руку и помассировал плечо. С той же осторожностью посмотрел на сидящих рядом и напротив. Все были темнокожие, двое – иссиня-черные. Двое из троих напротив – совсем молодые парни. Лица свежие и замкнутые. Третий – веот третьего ранга, ога. Его лицо дышало той спокойной непроницаемостью, которая культивировалась кастой веотов. Эсдан перехватил его взгляд, и оба тотчас отвели глаза.

Эсдану нравились веоты. Они виделись ему – не только рабовладельцы, но и воины – частью былого Вое-Део, представителями вымирающего вида. Дельцы и бюрократы выживут и будут процветать и в эпоху Освобождения, а также, без сомнения, найдут солдат воевать за них. Но каста воинов обречена. Их кодекс верности, чести и аскетизма был слишком похож на кодекс их рабов, с которыми они делили поклонение Камье – Меченосцу и Невольнику. Как долго продержится этот мистицизм страдания после Освобождения? Веоты представляли собой бескомпромиссные рудименты нестерпимого режима. Он всегда им доверял и редко обманывался в своем доверии.

Ога был очень черен и очень красив, как Тейео, веот, который особенно нравился Эсдану. Тейео покинул Уэрел задолго до войны, отправился на Терру и Хайн со своей женой, которая вот-вот станет одной из Мобилей Экумены. Через несколько столетий. Через долгое-долгое время после войны, через долгое время после смерти Эсдана. Если только он не решит последовать их примеру – вернуться назад, вернуться домой.

Праздные мысли. Во время революции не выбирают. Тебя несет – пузыречек пены в бешеном каскаде, искорка костра, невооруженный с семерыми вооруженными людьми в машине, которая мчится по широкому пустому Восточному магистральному шоссе… Они покидают город, направляются в Восточные провинции. Легитимное правительство Вое-Део теперь довольствовалось половиной столицы и двумя провинциями, в которых семь человек из восьми были тем, что восьмой – их владелец – называл имуществом.

Двое на переднем сиденье о чем-то говорили; но в салон владельца их голоса не доносились. Круглоголовый человек справа от Эсдана невнятным голосом что-то спросил огу напротив него. Тот кивнул.

– Ога, – сказал Эсдан.

Ничего не выражающие глаза веота встретились с его глазами.

– Мне надо помочиться.

Веот ничего не ответил и отвел глаза. Некоторое время все молчали. Шоссе, по которому они ехали, тут было разворочено во время боев в первый год Восстания или просто не подновлялось с тех пор. Толчки и тряска плохо действовали на мочевой пузырь Эсдана.

– Пусть трахнутый белоглазый обмочится, – сказал один из парней другому, и тот улыбнулся, не разжимая губ.

Эсдан взвесил возможные ответы – добродушный, шутливый, безобидный, не вызывающий – и не сказал ни слова. Этим двоим требовался только предлог. Он закрыл глаза и попытался расслабиться, ощущая боль в плече, боль в мочевом пузыре лишь слегка, отвлеченно.

Человек слева от него, которого он видел смутно, сказал в переговорник:

– Шофер, остановись вон там.

Шофер кивнул. Машина затормозила и, трясясь, как в лихорадке, съехала на обочину. Они все вылезли наружу. Эсдан увидел, что его сосед слева тоже веот, но второго ранга, задьйо. Один из парней ухватил Эсдана за плечо, другой прижал пистолет к его печени. Остальные стояли на пыльной обочине и мочились в пыль, на щебень, на корни чахлых деревьев. Эсдан сумел расстегнуть ширинку, но его ноги затекли и подгибались, а парень с пистолетом обошел его и теперь стоял прямо перед ним, целясь в его член, где внутри мочеиспускательного канала возник узел боли.

– Попятьтесь, – сказал он досадливо. – Я не хочу забрызгать вашу обувь.

Но парень шагнул вперед и упер пистолет ему в пах.

Задьйо чуть поднял руку. Парень попятился на шаг. Эсдан содрогнулся и внезапно пустил фонтанирующую струю. Даже в агонии облегчения он обрадовался, что заставил парня отступить на два шага.

– Ну, прямо почти человеческий, – сказал парень.

Эсдан с тактичной быстротой убрал свой инопланетянский член и застегнул брюки. Контактные линзы прятали белки его глаз, а одет он был точно арендный, в широкую грубую одежду тускло-желтого цвета – единственно разрешенного городским рабам. Таким же тускло-желтым было и знамя Освобождения. Не тот цвет здесь. И тело под одеждой было не того цвета.

Прожив на Уэреле тридцать три года, Эсдан привык, что его боятся и ненавидят, но прежде он ни разу не оказывался в полной власти тех, кто боялся и ненавидел его. Щитом ему служила Эгида Экумены. Каким же он был глупцом, что покинул посольство, где хотя бы был в безопасности, и позволил себе попасть в руки этих отчаявшихся защитников проигранного дела, которые могут причинить много вреда не только ему, но и через него. На какую степень сопротивления и выносливости он способен? К счастью, самыми страшными пытками им не вырвать у него сведения о планах Освобождения, поскольку он не имеет ни малейшего понятия о том, что предпринимают его друзья. Но все равно, какой глупец!

Снова в машине, стиснутый на сиденье, видя перед собой только нахмуренные лица парней и непроницаемо-бдительное лицо оги, он опять закрыл глаза. Шоссе дальше было ровным. Убаюканный скоростью и безмолвием, он погрузился в послеадреналиновую дрему.

Когда он совсем проснулся, небо было золотым, и две маленькие луны поблескивали над безоблачным закатом. Они тряслись по боковому шоссе, которое вилось между полями, плодовыми садами, лесными посадками, плантациями строительного тростника. Потом большой поселок полевого имущества, еще поля, еще поселок. Они остановились у барьера, охраняемого одним вооруженным мужчиной, который мельком оглядел машину и махнул, чтобы они проезжали. Теперь дорога вела через огромный всхолмленный парк. Все это выглядело тревожно знакомым. Кружево древесных ветвей на фоне неба, извивы дороги среди рощ и поля. Он знал, что вон за той грядой холмов струится река.

– Ярамера! – сказал он вслух.

Ответом было молчание.

Много лет… десятилетия тому назад, когда он пробыл на Уэреле примерно год, сотрудников посольства пригласили в Ярамеру, крупнейшее поместье в Вое-Део. Жемчужина Востока. Образчик производительного рабского труда. Тысячи единиц имущества трудились на полях, фабриках и в мастерских поместья, остальное время проводя в огромных обнесенных стенами поселках, почти маленьких городах. Повсюду чистота, порядок, прилежность, мир и покой. И дом на холме над рекой – дворец с тремя сотнями комнат, бесценная мебель, картины, статуи, музыкальные инструменты: он вспомнил концертный зал со стенами стеклянной мозаики на золотом фоне, алтарь Туал, огромный цветок, вырезанный из душистой древесины…

Теперь они ехали вверх по склону к этому дому. Машина повернула. Он мельком увидел почерневшие балки на фоне неба.

Парням позволили вновь за него взяться: вытащить из машины, выкрутить ему руку, толкать и пихать его вверх по ступенькам. Стараясь не сопротивляться, не ощущать того, что они делали с ним, он смотрел по сторонам. Центральная часть и южное крыло огромного здания превратились в руины с проваленной крышей. В черном оконном проеме желтело ясное небо. Даже тут, в самом сердце Закона, восстали рабы. Три года назад, в то первое страшное лето, когда были сожжены тысячи господских домов, поселки, городки, города. Четыре миллиона погибших. Он не знал, что Восстание добралось даже до Ярамеры. Вверх по реке не поднималось никаких известий.

Все это промелькнуло у него в уме с необычайной быстротой и ясностью, пока они тащили его вверх по невысоким ступенькам к северному крылу дома, держа под прицелом пистолетов, словно думали, что шестидесятидвухлетний человек, у которого совсем затекли ноги после нескольких часов неподвижности в машине, способен вырваться и броситься бежать – здесь, на триста километров внутри их территории. Он думал стремительно и замечал все.

Это крыло, соединенное с центральной частью дома длинной аркадой, сохранило крышу, но, когда они вошли в вестибюль, он увидел голые каменные стены. Покрывавшие их резные деревянные панели сгорели дотла. Грязные доски заменили паркет или закрывали мозаичную плитку. Никакой мебели. В опустошении и грязи высокий зал был прекрасен – пустой, залитый ясным вечерним светом. Оба веота прошли вперед и что-то доложили людям в дверном проеме, за которым прежде была парадная гостиная. Он ощущал веотов как своих защитников и надеялся, что они вернутся. Но нет. Один из парней продолжал заламывать ему руку за спину. К нему направился грузный толстяк, не спуская с него глаз.

– Вы инопланетянин, которого называют Музыка Былого?

– Я хайнец и ношу это имя здесь.

– Мистер Музыка Былого, вы знаете, что, покинув ваше посольство в прямое нарушение договора между вашим послом и правительством Вое-Део, вы тем самым лишились дипломатической неприкосновенности. Вас можно арестовать, допросить и надлежащим образом покарать за те нарушения гражданского кодекса или преступные сношения с мятежниками и врагами государства, в которых вы будете изобличены.

– Я знаю, что так вы оцениваете мое положение, – сказал Эсдан. – Но вам следует учитывать, что посол и Стабили Экумены Миров считают меня защищенным и дипломатической неприкосновенностью, и законами Экумены.

Почему бы и не попробовать? Но его ложь даже не выслушали. Отбарабанив свое заявление, грузный толстяк отвернулся, и парни снова ухватили Эсдана. Его протащили через дверные проемы и коридоры, которые он теперь почти не видел из-за боли, потом вниз по каменным ступенькам через широкий мощеный двор, втолкнули в какое-то помещение, чуть окончательно не вывихнув ему руку, ударом под колени повалили на пол, а потом они захлопнули за собой дверь, оставив его валяться на животе в полном мраке.

Он прижался лбом к локтю и лежал, дрожа, слушая свое всхлипывающее дыхание.

Позднее ему помнилась эта ночь и кое-что из последовавших дней и ночей. Он так никогда и не узнал, пытали его, чтобы сломить, или же он просто служил объектом бесцельной жестокости и злобы, своего рода игрушкой для молодых парней. Были пинки, побои, море боли, но его память мало что о них сохранила, если не считать клетки-укоротки.

Он слышал про эти клетки, читал о них. Но ни разу ни одной не видел. Он ведь ни разу не побывал внутри поселка имущества. В поместьях Вое-Део иностранным гостям не показывали рабские поселки. В домах владельцев им прислуживали домашние рабы.

Поселок был маленький – не больше двадцати хижин на женской стороне, три длинных дома на воротной стороне. Тут помещались две сотни рабов, которые содержали в порядке дом и колоссальные сады Ярамеры. По сравнению с полевыми рабами они находились в привилегированном положении. Однако от наказаний это их не освобождало. Столб для порки все еще торчал возле высокой стены у открытых ворот с перекошенными створками.

– Там? – сказал Немео, тот, который всегда выкручивал ему руку.

– Нет, вон она, – сказал второй, Алатуал, и в радостном возбуждении побежал вперед, чтобы спустить на землю клетку-укоротку, которая висела под главной караульной башней с внутренней стороны стены.

Труба из толстой проржавелой стальной сетки, заваренная с одного конца и запирающаяся с другого. Она свисала с цепи на единственном крюке. Спущенная на землю, она выглядела ловушкой, рассчитанной на не очень крупных зверей. Парни сорвали с него одежду и загнали в нее ползком головой вперед с помощью электрических бодил, предназначенных для подбодрения ленивых полевых рабов, – они играли с этими инструментами последние два-три дня. Они визжали от смеха, толкая его, прижимая бодила к его заднему проходу и мошонке. Он заполз в клетку и скорчился в ней вниз головой. Согнутые руки и ноги были плотно прижаты к телу. Парни захлопнули дверцу, защемив его голую ступню и причинив ему оглушающую боль, а потом подняли клетку на прежнее место. Она раскачивалась, как маятник, и он цеплялся за проволоку скрюченными пальцами. Открыв глаза, он увидел, что земля качается метрах в семи-восьми под ним. Через какое-то время клетка замерла в неподвижности. Пошевелить головой он не мог. Ему была видна земля внизу под клеткой-укороткой, а скашивая глаза до предела, он мог обозреть значительную часть поселка.

В прошлые дни внизу толпились бы люди для назидательного урока: раб в клетке-укоротке. Там стояли бы дети, чтобы наглядно усвоить, что ожидает служанку, забывшую какое-то поручение, садовника, испортившего черенок, плотника, огрызнувшегося на надсмотрщика. Теперь же там не было никого. Никого на всем пыльном пространстве. Засохшие огородики, маленькое кладбище в глубине женской стороны, ров между двумя сторонами, тропки, чуть зеленеющий круг травы прямо под ним – и нигде никого. Его палачи постояли, смеясь и болтая, потом это развлечение им надоело, и они ушли.

Он попытался изменить положение своего тела, но сумел пошевелиться лишь чуть-чуть. И от каждого движения клетка раскачивалась. Его затошнило, и страх, что он упадет на землю, все рос. Он не знал, насколько надежен единственный крюк. Его ступня, зажатая в дверце, болела так, что он был бы рад потерять сознание, но, как ни кружилась у него голова, сознание его не покидало. Он попытался дышать так, как научился давным-давно на другой планете, – спокойно, ровно. Но на этой планете в этой клетке у него ничего не получилось. Легкие были стиснуты грудной клеткой, и каждый вдох был пыткой. Он думал уже только о том, как бы не задохнуться. Он пытался не поддаться панике. Он пытался хотя бы сохранить ясность мыслей, но ясность мыслей была невыразимо мучительной.

Когда солнечный свет добрался до этой части поселка и обрушился на него, головокружение перешло в тошноту. И вот тогда он начал на минуты терять сознание.

Была ночь, был холод, и он старался вообразить воду. Но воды не было. Позже он заключил, что пробыл в клетке-укоротке двое суток. Он помнил, как проволока ободрала его обожженную солнцем кожу, когда его вытаскивали из клетки, шок от холодной воды, которой его обдали из шланга. На мгновение он обрел ясность мысли, воспринял себя как куклу, маленькую, тряпичную, валяющуюся в грязи, а вокруг люди говорили и кричали о чем-то. Затем его унесли в подвал или стойло – туда, где снова были мрак и тишина, но только он все еще висел в клетке-укоротке, поджариваясь в ледяном огне солнца, замерзая в своем горящем теле, все туже и туже стягиваемом четкой сеткой из проволоки боли.

В какой-то момент его перенесли на кровать в комнате с окном, но он все еще болтался в клетке-укоротке высоко над пыльной землей, над двором пыльных, над зеленоватым кругом травы.

Задьйо и толстяк были там, и их там не было. Невольница с землистым лицом, съежившаяся, дрожащая, причиняла ему боль, стараясь наложить мазь на его обожженные руку, ногу и спину. Она была там, и ее там не было. Солнце светило в окно, он снова и снова чувствовал, как сетка защемляет его ступню.

Темнота приносила облегчение. Он почти все время спал. Дня через два-три он уже мог сидеть в постели и есть то, что приносила ему перепуганная невольница. Солнечные ожоги подживали, боль смягчалась. Ступня чудовищно распухла – кости в ней были сломаны, – но пока ему не требовалось встать, значения это не имело. Он дремал, уносился куда-то. Когда вошел Райайе, он его сразу узнал.

Они встречались несколько раз до Восстания. Райайе был министром иностранных дел при президенте Ойо. Какой пост он занимал теперь в легитимном правительстве, Эсдан не знал. Для уэрелианина он был низок ростом, но широкоплеч и плотно сложен, с иссиня-черным глянцевым лицом и седеющими волосами. Внушительный человек. Политик.

– Министр Райайе, – сказал Эсдан.

– Господин Музыка Былого. Как вы любезны, что помните меня! Сожалею о вашем нездоровье. Надеюсь, здешние люди удовлетворительно ухаживают за вами?

– Благодарю вас.

– Когда я услышал о вашем нездоровье, то справился о враче. Но тут есть только ветеринар. Никакого обслуживающего персонала. Не то что в былые дни! Какая перемена! Жалею, что вы не видели Ярамеру в ее прежнем блеске.

– Я ее видел. – Голос у него был слабым, но звучал естественно. – Тридцать два – тридцать три года назад. Достопочтенные господин и госпожа Анео пригласили сюда сотрудников нашего посольства.

– Неужели? Значит, вы представляете себе, как тут было раньше, – сказал Райайе, опускаясь в единственное кресло, старинное, великолепное, без одной ручки. – Больно видеть все это, увы! Наибольшие разрушения претерпел дом. Все женское крыло и парадные апартаменты сгорели, однако сады уцелели, слава владычице Туал. Они ведь были разбиты самим Мененьей четыреста лет назад. И работы в полях продолжаются. Мне сказали, что в распоряжении поместья остались еще почти три тысячи единиц имущества. Когда с беспорядками будет покончено, восстановить Ярамеру будет куда легче, чем многие другие великие поместья. – Он посмотрел в окно. – Какая красота! И домашние Анео, знаете ли, славились своей красотой. И выучкой. Потребуется много времени, чтобы вновь достичь такой меры совершенства.

– Несомненно.

Уэрелианин посмотрел на него с благожелательным вниманием.

– Полагаю, вы недоумеваете, почему вы здесь?

– Не особенно, – вежливо ответил Эсдан.

– Да?

– Поскольку я покинул посольство без разрешения, думаю, правительство сочло нужным присмотреть за мной.

– Некоторые из нас были рады услышать, что вы покинули посольство. Сидеть там взаперти – какое напрасное растрачивание ваших талантов.

– А! Мои таланты! – сказал Эсдан, небрежно пожав плечами.

Весьма болезненное движение. Но морщиться он будет после. А пока он испытывал большое удовольствие. Он всегда любил фехтовать.

– Вы очень талантливый человек, господин Музыка Былого. Самый мудрый, самый проницательный инопланетянин на Уэреле – так однажды отозвался о вас достопочтенный господин Мехао. Вы работали с нами… да и против нас куда более плодотворно, чем кто-либо другой из других миров. Между нами существует взаимное понимание. Мы способны разговаривать. Я верю, что вы искренне желаете добра нашему народу, и если я предложу вам способ послужить ему – надежду покончить с этими ужасными раздорами, вы, конечно, им воспользуетесь.

– Буду надеяться, что окажусь годен для этого.

– Для вас важно, если будет сочтено, что вы поддерживаете одну из сторон, или вы предпочтете остаться нейтральным?

– Любое действие поставит мою нейтральность под сомнение.

– То, что вас похитили из посольства мятежники, не свидетельствует о вашей симпатии к ним.

– Вроде бы не свидетельствует.

– Но как раз об обратном.

– Да, можно расценить и так.

– Вполне. Если вы пожелаете.

– Мои пожелания не имеют никакого веса, министр.

– Нет, они имеют очень большой вес, господин Музыка Былого. Однако вы больны, я вас утомляю. Продолжим нашу беседу завтра, э? Если пожелаете.

– Разумеется, министр, – сказал Эсдан с вежливостью, граничащей с подобострастием.

Тон этот, как он знал, действовал на таких людей, более привыкших к угодливости рабов, чем к обществу равных. Никогда не путавший гордость с грубостью, Эсдан, как и большинство его единоплеменников, был склонен оставаться вежливым в любых обстоятельствах, допускающих это, и очень не любил обстоятельства, этого не допускающие. Простое лицемерие его не трогало. Он сам был более чем способен на него. Если люди Райайе его пытали, а Райайе напускает на себя вид полной неосведомленности, Эсдан ничего не добился бы, заявив о пытках.

Собственно, он радовался, что его не вынуждают говорить о пытках, и надеялся не думать о них. За него о них думало его тело, помнило их со всей точностью каждым суставом и каждой мышцей. Ну а потом он будет думать о них до конца своих дней. Он узнал много такого, о чем не знал раньше. Он полагал, что понимает ощущение беспомощности. Теперь он знал, что ошибся.

Когда пришла испуганная женщина, он попросил ее послать за ветеринаром.

– На мою ногу нужно наложить лубки.

– Да, он поправляет руки невольникам, хозяин, – прошептала она, съеживаясь.

Имущество здесь говорило на архаичном диалекте, трудном для понимания на слух.

– Ему можно войти в дом?

Она покачала головой.

– Кто-нибудь тут может наложить их?

– Я поспрошаю, хозяин, – прошептала она.

Вечером пришла старая невольница. Морщинистое, опаленное, суровое лицо и никакого испуга. Едва увидев его, она прошептала:

– Великий Владыка!

Но позу почтения приняла небрежно и осмотрела его ступню с безразличием хирурга. Потом сказала:

– Если вы разрешите мне наложить повязку, хозяин, все заживет.

– А что сломано?

– Пальцы. Вот эти. Может, еще косточка вот тут. В ступнях косточек полным-полно.

– Пожалуйста, наложи повязку.

И она наложила, наматывая полосы ткани туго и ровно, пока его ступня не застыла в полной неподвижности под естественным углом.

– Когда будете ходить, господин, опирайтесь на палку, а на землю становитесь только пяткой.

Он спросил, как ее зовут.

– Гана, – сказала она и, произнося свое имя, посмотрела ему прямо в лицо сверлящим взглядом – большая дерзость для рабыни. Вероятнее всего, ей захотелось рассмотреть его инопланетянские глаза, после того как его тело, пусть и непривычного цвета, оказалось самым обыкновенным – и косточки в ступне, и все прочее.

– Спасибо, Гана. Благодарю тебя и за твое умение, и за твою доброту.

Она чуть присела, но не склонилась в поклоне и вышла из комнаты. Она сама хромала, но спину держала прямо. «Все бабушки – бунтовщицы», – сказал ему кто-то давным-давно, еще до Восстания.

На следующий день он смог встать и доковылял до кресла без ручки. Некоторое время он сидел и смотрел в окно.

Комната была на втором этаже и выходила окнами на сады Ярамеры – расположенные террасами цветники, аллеи, лужайки и цепь декоративных прудов, каскадами спускающихся к реке, – хитросплетенный узор изгибов и плоскостей, растений и дорожек, земли и тихих вод, обрамленный широким живым изгибом реки. Все части садов слагались в единое целое, незаметно устремленное к гигантскому дереву на речном берегу. Оно, несомненно, уже было могучим четыреста лет назад, когда создавались сады. Оно уходило в небо довольно далеко от обрыва, но ветви простирались далеко над водой, а в его тени уместилась бы целая деревня. Трава на газонах пожухла и обрела оттенок светлого золота. Река и пруды отливали туманной голубизной летнего неба. Цветники были неухожены, кусты не подстригались, но еще не заросли бурьяном. Сады Ярамеры были невыразимо прекрасны в своей пустынности. Пустынность, одичание, забвение – все эти романтичные слова шли им. Но, кроме того, они были зримыми и величественными и полными покоя. Их создал рабский труд. Их красота и покой были порождены жестокостью, бесправием, страданиями. Эсдан был с Хайна и принадлежал к очень древней расе – расе, которая тысячи раз создавала и уничтожала свои Ярамеры. Его сознание воспринимало красоту и неизбывную горечь этого места с убеждением, что существование первой не может оправдывать вторую и что уничтожение первой не уничтожит вторую. Он ощущал и ту и другую. Только ощущал.

И еще, сидя в удобном кресле и почти не испытывая боли, он ощущал, что прекрасные горестные террасы Ярамеры прячут в себе террасы Дарранды на Хайне, крыша ниже красной крыши, сад ниже зеленого сада, круто уходящие вниз к сверкающей воде порта, набережным и пирсам, и парусным яхтам. А дальше за портом вздымается море, уходит в высоту до самого его дома, до самых его глаз. Эси знает, что в книгах море лежит внизу. «Сегодня море лежит так спокойно», – говорится в стихотворении, но он-то знает правду. Море высится стеной, серо-голубой стеной в конце мира. Если поплыть по морю, оно кажется плоским, но если увидеть его верным взглядом, то оно вздымается ввысь, как холмы Дарранды, и если поплыть по нему верно, то проплывешь сквозь эту стену, проплывешь за конец мира.

Небо – вот крыша, которую поддерживает эта стена. По ночам звезды сияют сквозь прозрачную крышу воздуха. И к ним можно уплыть, к мирам за пределами этого мира.

«Эси!» – зовет кто-то из комнаты, и он отворачивается от моря и от неба, покидает балкон и идет поздороваться с гостями, или на урок музыки, или пообедать с семьей. Он хороший маленький мальчик, наш Эси – послушный, веселый, не болтливый, но и не застенчивый, с живым интересом к людям. Ну и конечно, очень воспитанный. В конце-то концов, он Келвен, и старшее поколение не потерпело бы плохих манер у ребенка из их рода. Впрочем, прекрасные манеры даются ему легко, потому что плохих ему видеть не приходилось. И он не мечтательный ребенок. Живет в настоящем, наблюдательный, сообразительный, но одновременно вдумчивый и склонный подыскивать собственные объяснения, вроде моря-стены и воздуха-крыши. Эси не так близок Эсдану, как был когда-то: маленький мальчик, оставленный позади, оставленный дома давным-давно и далеко-далеко. Теперь Эсдан лишь изредка видит его глазами или вдыхает чудесный многосплетенный запах дома в Дарранде – дерева, смолистой пасты, которой полируют дерево, циновок из душистых трав, только что срезанных цветов, кухонных приправ, морского ветра… или слышит голос матери: «Эси? Иди скорее, милый. Приехали родные из Дораседа!»

И Эси бежит встретить родных – встретить старого Илиявода с мохнатыми бровями и волосами в ноздрях, который умеет творить чудеса с кусочками липкой ленты, и встретить Туитуи, которая ловит мяч лучше Эси, хотя и младше него, а Эсдан засыпает в кресле без ручки у окна, выходящего на страшные прекрасные сады.

Дальнейшие беседы с Райайе были отложены. Пришел задьйо с его извинениями. Министру пришлось отбыть к президенту, но он вернется через два-три дня. Теперь Эсдан понял, что рано утром слышал, как где-то недалеко в воздух поднялся летательный аппарат. Это означало передышку. Он любил фехтовать, но был еще очень измучен, разбит и радовался возможности отдохнуть. К нему в комнату не заходил никто, кроме испуганной женщины, Хио, и задьйо, который раз в день являлся осведомиться, не нуждается ли он в чем-либо.

Когда он окреп, ему разрешили выходить из комнаты в сады, если он пожелает.

Он уже мог ходить с палкой, привязав к забинтованной ступне подошву от старой сандалии, которую принесла ему Гана, и теперь выбирался в сады посидеть на солнце, которое к исходу лета с каждым днем становилось все ласковее. Два веота были его стражами, а вернее, охранниками. Два пытавшие его парня иногда мелькали в отдалении: видимо, им было приказано не приближаться к нему. Обычно один из веотов наблюдал за ним, но ничем его не стеснял.

Далеко отойти он все равно не мог. Иногда он казался себе жучком на песке. Та часть дома, которая относительно уцелела, была огромной, сады – обширными, людей же было совсем мало. Шестеро мужчин, привезших его сюда, и примерно еще столько же. Командовал ими грузный толстяк Туалнем. От имущества, прежде обслуживавших дом и сады, осталось около десятка единиц – крохи от огромного штата всех этих поваров, поварят, прачек, горничных, камеристок, камердинеров, чистильщиков обуви, мойщиков окон, садовников, подметальщиков аллей, лакеев, рассыльных, конюхов, кучеров, постельниц и постельников, которые служили владельцам и их гостям в былые дни. Эту горстку уже не запирали на ночь в старом поселке домашних, где висела клетка-укоротка. Они спали в конюшнях, куда его поместили сначала, или в лабиринте комнатушек вокруг кухни. Большинство из оставшихся были женщины – две молоденькие – и еще двое-трое дряхлых стариков.

Сначала он не старался заговаривать с ними, опасаясь навлечь на них неприятности, однако его тюремщики замечали их, только когда хотели отдать то или иное распоряжение, видимо считая их надежными – и по веской причине. Смутьяны-рабы, которые вырвались из поселков, убили надсмотрщиков и хозяев, уже давно исчезли без следа: погибли, сбежали или были возвращены в рабство. У последних на обеих щеках были выжжены глубокие кресты. А это были хорошие пыльные. Вполне вероятно, что они все время хранили верность. Многие невольники, особенно личные рабы, напуганные Восстанием не менее владельцев, пытались защищать хозяев или бежали вместе с ними. Предателями они были не больше, чем владельцы, которые освободили свое имущество и сражались на стороне Освобождения. Ровно настолько, и не больше.

Девушек, работавших в полях, приводили в дом по одной, чтобы служить постельницами мужчинам. День за днем два пытавшие его парня уезжали утром в машине с использованной постельницей и возвращались с новой.

Камза, одна из двух молодых невольниц в доме, ни на минуту не расставалась со своим младенцем, и мужчины не обращали на нее внимания. Вторая, Хио, была той, напуганной, которая прислуживала ему. Туалнем пользовался ею каждую ночь. Остальные на нее не посягали.

Когда они или другие рабыни оказывались рядом с Эсданом в доме или в садах, то опускали руки вдоль боков, прижимали подбородок к груди, опускали глаза и замирали – формальная поза почтения домашнего, стоящего перед господином.

– Доброе утро, Камза.

Она ответила позой почтения.

Прошло уже много лет с тех пор, когда ему приходилось соприкасаться с законченным продуктом многовекового рабства – с такими, которых при продаже рекомендовали как «безупречно обученное, исполнительное, беззаветно преданное личное имущество». Подавляющее число невольников, с которыми он был знаком, – его друзья и сотрудники – принадлежали к городским арендным, к тем, кого их владельцы предоставляли компаниям и корпорациям для работы на заводах, фабриках или там, где требовался квалифицированный труд. Кроме того, он был знаком со многими полевыми рабами. Эти вообще крайне редко видели своих хозяев, они работали под началом надсмотрщиков-гареотов, а их поселками управляли вольнорезаные – кастрированные – единицы имущества. И те, кого он знал, почти все были беглыми, кого под покровительством Хейма, подпольной организации имущества, переправляли тайными путями на Йеове. Никто из них не был настолько лишен начатков образования, возможности выбора и хоть какого-то представления о свободе, как невольники тут. Он успел забыть, что такое хорошие пыльные. Он забыл абсолютную непроницаемость тех, кому отказано в личной жизни, забыл замкнутость ничем не защищенных.

Лицо Камзы было безмятежным и не выражало никаких чувств, хотя он слышал, как она иногда очень тихо разговаривала со своим младенцем и напевала что-то радостное и веселое. Как-то днем он увидел, что она сидит на балюстраде большой террасы и что-то готовит, а ее младенец висит у нее за спиной, укутанный в платок. Он прохромал туда и сел поблизости. Помешать ей при виде него отложить доску и нож и встать, опустив руки, глаза и голову, в позу почтения он не мог.

– Пожалуйста, сядь, пожалуйста, продолжай работать, – сказал он.

Она подчинилась.

– Что ты чистишь?

– Дьюили, хозяин, – прошептала она.

Он часто и с удовольствием ел эти овощи и теперь с интересом наблюдал за ней. Каждый большой деревянистый стручок надо было раскрыть по сросшемуся шву. Задача не из простых: сначала определить нужную точку, потом несколько раз нажать лезвием, поворачивая его. А когда стручок открывался, нужно было по очереди извлечь мясистые съедобные семена, отделяя их от крепкой внутренней оболочки.

– А остальное есть нельзя? – спросил он.

– Нет, хозяин.

Очень трудоемкий процесс, требующий силы, сноровки и терпения. Ему стало стыдно.

– Я никогда еще не видел сырые дьюили.

– Да, хозяин.

– Какой хороший малыш, – сказал он, чтобы что-то сказать.

Младенец в платке, чья головка лежала у нее на плече, смутно смотрел на мир большими иссиня-черными глазами. Он ни разу не слышал, чтобы младенец плакал. Какое-то не совсем земное создание, но, впрочем, ему никогда не приходилось иметь дело с маленькими детьми.

Она улыбнулась.

– Мальчик?

– Да, хозяин.

– Камза, пожалуйста, – сказал он. – Меня зовут Эсдан. И я не хозяин, я пленник. Твои хозяева – хозяева и надо мной. Ты будешь называть меня по имени?

Она не ответила.

– Наши хозяева не одобрят?

Она кивнула. Уэрелиане кивали, не наклоняя голову, а откидывая ее. Он давно уже к этому привык. И сам кивал так. И поймал себя на том, что вдруг снова воспринял ее кивок как неожиданность. Плен, обращение с ним здесь дезориентировали его, заставили утратить ощущение реальности. Последние дни он много думал о Хайне, чего не случалось уже годы и годы. Десятилетия. Уэрел стал для него домом, а теперь больше не был. Нелестные сравнения, неожиданные воспоминания. Отчуждение.

– Они посадили меня в клетку, – сказал он так же тихо, как говорила она, и споткнулся на последнем слове. Он не мог выговорить его целиком: клетка-укоротка.

Снова кивок. И на этот раз – в первый раз – она посмотрела на него. Как краткий проблеск. Потом беззвучно произнесла «я знаю» и взяла новый стручок.

Он не нашел что сказать еще.

– Я была щенком, я жила там, – добавила она, взглянув в сторону поселка, где висела клетка. Она полностью контролировала свой журчащий голос, как и все жесты, все движения. – До того, как дом сожгли. Когда хозяева жили в нем, они часто вешали в клетке. Один раз мужчина висел, пока не умер там. В ней. Я видела.

Молчание.

– Мы, щенки, никогда не ходили под ней. Никогда там не бегали.

– Я заметил, что… что земля там внизу другая, – сказал Эсдан так же тихо. Во рту у него пересохло, дыхание стало прерывистым. – Я увидел, глядя вниз. Трава. Я подумал, вдруг это… где они… – Его голос замер.

– Одна бабушка взяла палку, длинную. С тряпкой на конце, намочила и подняла к нему. Вольнорезаные смотрели в сторону. Но он все-таки умер и гнил там.

– Что он сделал?

– Энна, – сказала она. Отрицание, которое он часто слышал от имущества: я не знаю, это не я, меня там не было, вина не моя, кто знает…

Однажды он видел, как дочку владельца отшлепали, когда она сказала «энна», – и не за разбитую чашку, а за употребление рабского слова.

– Полезный урок, – сказал он, зная, что она поймет. Ирония для угнетенных – как воздух и как вода.

– Они же сунули вас в это, и тогда я испугалась.

– На этот раз урок предназначался мне, а не вам, – сказал он.

Она продолжала работать внимательно, без остановки. Он следил за ней. Ее опущенное лицо цвета глины с синеватым отливом было спокойным, мирным. Кожа младенца была темнее. Ее не случили с невольником, ее использовал владелец. Они называли изнасилование использованием. Веки младенца медленно смежились – полупрозрачные, синеватые, точно крохотные ракушки. Маленький, хрупкий – Эсдан дал ему месяц. Его головка с бесконечным терпением приникала к ее сгорбленному плечу.

Они были на террасе одни. Легкий ветерок колыхал ветки цветущих деревьев у них за спиной, покрывал серебряной рябью реку в отдалении.

– Твой малыш, Камза, ты знаешь, он будет свободным, – сказал Эсдан.

Она подняла глаза – но не на него, а на реку, на дальний берег за ней. И сказав: «Да, он будет свободным», продолжила работать.

Они его подбодрили – слова, которые она ему сказала. Ему так нужно было знать, что она ему доверяет. Он отчаянно нуждался в чьем-то доверии, потому что после клетки перестал доверять себе. С Райайе все обстояло в порядке, он еще мог фехтовать. Опасность была иной. Она угрожала, когда он оставался один, думал, спал. А один он оставался почти все время. Что-то в его сознании где-то глубоко-глубоко было повреждено, сломано и не восстановилось и могло не выдержать его веса.

Утром он услышал, как приземлился летательный аппарат. Вечером Райайе пригласил его к обеду внизу. Туалнем и оба веота обедали с ними, но затем извинились и оставили их вдвоем за бутылкой вина на столе из положенной на козлы доски в одной из наименее пострадавших нижних комнат. Прежде она, видимо, предназначалась для охотничьих трофеев – ведь в этом крыле помещалась азаде, мужская половина дома, куда доступа женщинам не было. Имущество женского пола, служанки и постельницы за женщин не считались. Над камином свирепо скалила зубы массивная голова стайной собаки – опаленный мех пропылился, стеклянные глаза потускнели. На стене напротив прежде висели арбалеты – темное дерево сохранило их более светлые абрисы. Электрическая люстра то вспыхивала ярче, то совсем тускнела. Генератор был ненадежен. Один из старых невольников все время его чинил.

– Пошел к своей постельной, – сказал Райайе, кивнув на дверь, которую Туалнем только что затворил, после того как усердно пожелал министру самой доброй ночи. – Трахать белую – как трахать дерьмо. У меня просто мурашки по коже бегают. Загонять свой член в дырку рабыни! Когда война кончится, подобным мерзостям придет конец. Полукровки – вот корень этих беспорядков. Не допускайте смешивания рас. Храните кровь правителей чистой. Вот единственный выход. – Он говорил так, будто ожидал изъявления полного согласия, однако не стал его дожидаться и, налив рюмку Эсдана до краев, продолжал своим звучным голосом политика, любезного хозяина, владельца поместья: – Ну-с, господин Музыка Былого, надеюсь, вам приятно гостить в Ярамере и ваше здоровье окрепло.

Вежливое бормотание.

– Президент Ойо весьма огорчился, услышав, что вам нездоровилось, и просил передать его пожелания скорейшего полного выздоровления. Он был рад узнать, что вы можете больше не опасаться зверства мятежников. Оставайтесь здесь в безопасности, сколько пожелаете. Однако, когда настанет время, президент и его кабинет будут рады увидеть вас в Беллене.

Вежливое бормотание.

Долгая привычка удержала Эсдана от вопросов, которые выдали бы всю степень его неосведомленности. Райайе, подобно подавляющему большинству политиков, любил звук своего голоса, и, пока он разглагольствовал, Эсдан пытался составить примерное представление о текущем положении дел. Видимо, легитимное правительство перебралось из столицы в небольшой город Беллен вблизи восточного побережья к северо-востоку от Ярамеры. В столице остался какой-то гарнизон. То, как Райайе упоминал об этом, навело Эсдана на мысль, что столица стала полунезависимой от правительства Ойо, где теперь управляет какая-то фракция, возможно военная.

Когда вспыхнуло восстание, Ойо тут же были присвоены особые полномочия, однако легитимная армия Вое-Део после ряда сокрушительных поражений на западе устала от его командования и захотела большей автономности в своих действиях. Гражданское правительство требовало контрнаступления, атак и победы. Рега-генерал Эйдан проложил через столицу Раздел и попытался установить и удерживать границу между новым свободным государством и легитимными провинциями. Веоты, присоединившиеся к Восстанию с отрядами из своего имущества, настаивали, чтобы командование Сил Освобождения установило приграничное перемирие. Армия искала прочного перемирия, воины искали мира. Но Некам-анна, вождь свободного государства, провозгласил: «Пока существует хотя бы один раб, я не свободен!», а президент Ойо прогремел: «Страна не будет разделена! Мы будем защищать легитимную собственность до последней капли крови в наших жилах!» Регу-генерала внезапно заменили новым главнокомандующим. Очень скоро после этого посольство было заблокировано, его доступы к источникам информации перекрыты.

Эсдан мог только догадываться о том, что произошло за прошедшие с тех пор полгода. Райайе говорил о «наших победах на юге», словно легитимная армия перешла в наступление и вторглась на территорию свободного государства за рекой Деван к югу от столицы. В таком случае, если уж они расширили свои владения, почему правительство покинуло столицу и окопалось в Беллене? Разглагольствования Райайе о победах могло означать, что войска Освобождения пытаются форсировать реку на юге, а легитимистам пока удается удерживать их на том берегу. Если им угодно называть это победой, значит они отказались от надежды подавить революцию, вернуть под свою власть всю страну и смирились с потерями?

– О разделенной стране и речи быть не может, – сказал Райайе, перечеркивая обнадеживающий вывод. – Я полагаю, вы это понимаете.

Вежливое выражение согласия.

Райайе разлил оставшееся вино.

– Однако наша цель – мир. Наша настоятельнейшая и неотложная цель. Наша злополучная страна достаточно настрадалась.

Безоговорочное согласие.

– Я знаю, вы сторонник мира, господин Музыка Былого. Мы знаем, Экумена насаждает гармонию среди и внутри входящих в нее планет. Мир – вот чего мы жаждем всем сердцем.

Согласие с легким оттенком вопроса.

– Как вам известно, правительство Вое-Део всегда располагало возможностью положить конец мятежу. Средством покончить с ним быстро и полностью.

Никакого отклика, но настороженное внимание.

– И, полагаю, вам известно, что только наше уважение к политике Экумены, членом которой состоит моя страна, помешало нам прибегнуть к указанному средству.

Ни малейшего отклика и никакой реакции.

– Вам же это известно, господин Музыка Былого. Я полагаю, вам свойственно естественное желание сохранить жизнь.

Райайе потряс головой, словно отгоняя назойливую муху.

– С тех пор как мы вступили в Экумену – и еще задолго до этого, господин Музыка Былого, – мы лояльно следовали ее политике и склонялись перед ее теориями. А в результате мы потеряли Йеове. И потеряли запад! Четыре миллиона погибших, господин Музыка Былого! Четыре миллиона в первом Восстании. И миллионы с тех пор. Миллионы. Если бы мы подавили его тогда, погибших было бы куда меньше. И имущества тоже, а не только владельцев.

– Самоубийство, – сказал Эсдан мягким тихим голосом, каким говорило имущество.

– Пацифист любой вид оружия считает злом, источником катастроф, причиной самоубийств. Несмотря на всю древнюю мудрость вашего народа, господин Музыка Былого, вы не обладаете живым опытом в делах войны, которым против своей воли вынуждены запасаться мы, более молодые, не столь зрелые народы. Поверьте мне, у нас нет суицидальных наклонностей. Мы хотим, чтобы наш народ, наша страна выжили. И мы полны решимости добиться этого. Бибо прошла все испытания задолго до того, как мы присоединились к Экумене. Она управляема, целенаводима, контролируема. Точное оружие, безупречный инструмент войны. Слухи и страх сильно преувеличили ее возможности и природу. Мы знаем, как ее применять, как регулировать ее воздействие. И применить ее селективно в первое лето мятежа нам помешала только позиция ваших Стабилей, сообщенная нам вашим послом.

– У меня сложилось впечатление, что верховное командование армии Вое-Део также было против использования этого оружия.

– Некоторые генералы были против. Веоты крайне консервативны в своем мировоззрении, как вам известно.

– И принято новое решение?

– Президент Ойо распорядился использовать бибо против сил, готовящихся вторгнуться в эту провинцию с запада.

Такое уютное словечко «бибо»! Эсдан на миг закрыл глаза.

– Разрушения будут колоссальными, – сказал Райайе.

Выражение согласия.

– Возможно, – сказал Райайе, наклоняясь вперед, и черные глаза на черном лице налились свирепостью охотничьей кошки, – что мятежники отступят, если их остерегут. Будут готовы к переговорам. Если они отступят, мы не станем атаковать. Если они пойдут на переговоры, мы пойдем на переговоры. Катастрофа может быть предотвращена. Они уважают Экумену. Они уважают вас лично, господин Музыка Былого. Они доверяют вам. Если бы вы обратились к ним по сети или если бы их вожди согласились на встречу, они выслушали бы вас не как своего врага, своего угнетателя, но прислушались бы к голосу благожелательной миролюбивой нейтральной силы, голосу мудрости, призывающего их спастись, пока еще есть время. Вот возможность, которую я предлагаю вам, предлагаю Экумене. Спасти своих друзей среди мятежников, спасти эту планету от неимоверных страданий. Открыть путь к прочному миру.

– Я не уполномочен говорить от имени Экумены. Посол…

– Не хочет. Не может. Не волен это сделать. В отличие от вас. Вы ничем не связаны, господин Музыка Былого. Ваше положение на Уэреле уникально. Обе стороны уважают вас. Доверяют вам. И ваш голос несравнимо более весо́м для белых, чем его голос. Он прибыл сюда всего за год до мятежа. Вы же, могу сказать, один из нас.

– Я не один из вас. Я никем не владею, и мной никто не владеет. Чтобы включить меня в свое число, вам надо подыскать для себя иное определение.

Райайе на мгновение лишился слов. Он растерялся и, конечно, будет разозлен. Дурень, сказал себе Эсдан, старый дурень. Нашел время опираться на высокую мораль! Но он не знал, на что еще опереться.

Бесспорно, его слово было весомее, чем слово посла. Но в остальном все, что говорил Райайе, не имело смысла. Если президент Ойо хочет получить благословение Экумены на применение этого оружия и серьезно верит, что Эсдан его даст, почему он действует через Райайе и прячет Эсдана в Ярамере? Сотрудничает Райайе с Ойо или работает на фракцию, которая склонна пустить в ход бибо, на что Ойо по-прежнему согласия не дает?

Вероятнее всего, это чистейшей воды обман. Никакого сверхоружия нет, но посредничество Эсдана придаст ему реальность, а в случае если обман откроется, Ойо останется в стороне.

Биобомба, или бибо, в течение многих десятилетий была проклятием Вое-Део. В паническом ужасе перед вторжением инопланетян, вызванном первым контактом с Экуменой почти четыреста лет назад, уэрелиане почти все свои ресурсы вложили в развитие астронавтики и оружия. Ученые, создавшие бомбу, наложили на нее запрет, уведомив правительство, что ее воздействие контролю не поддается, что она уничтожит всех людей и всех животных на колоссальной площади и вызовет глубокие и необратимые генетические изменения на всей планете, отравив воду и атмосферу. Правительство ни разу не пустило ее в ход, но и уничтожить не пожелало. Ее наличие мешало Уэрелу получить членство в Экумене, пока эмбарго оставалось в силе. Вое-Део стояло на том, что бомба – это гарантия против инопланетных вторжений, и, быть может, верило, что она воспрепятствует революции. И все же она не была применена, когда восстание охватило Йеове, планету рабов. Затем, когда Экумена перестала соблюдать эмбарго, было объявлено, что все имевшиеся в наличии бомбы уничтожены. Уэрел стал членом Экумены. Вео-Део предложило свои арсеналы для инспекции. Посол вежливо отказался, сославшись на экуменскую политику доверия. И вот вновь всплывает бибо! На самом деле? Только в воображении Райайе? Дошел ли он до полного отчаяния? Трюк, попытка использовать Экумену для подкрепления угрозы, чтобы былое пугало помешало вторжению, – вариант наиболее правдоподобный, но не вполне убедительный.

– Война должна кончиться, – сказал Райайе.

– Согласен.

– Мы никогда не капитулируем. Вы должны это понять. – Райайе оставил вкрадчивый, улещивающий тон. – Мы вернем миру священный порядок, – заявил он, вновь полностью становясь самим собой. Его глаза, темные уэрелианские глаза без белков, в смутном свете казались бездонными. Он допил вино. – Вы думаете, что мы сражаемся за свою собственность. Чтобы сохранить то, чем владеем. Но вот что я вам скажу: мы сражаемся за нашу Владычицу. И эта битва исключает капитуляцию. И компромиссы.

– Ваша Владычица милосердна.

– Закон – вот ее милосердие.

Эсдан промолчал.

– Завтра я должен вернуться в Беллен, – сказал Райайе прежним непринужденным тоном. – Наши планы передвижения на южном фронте необходимо полностью скоординировать. Когда я вернусь, мне потребуется знать точно, окажете ли вы нам помощь, о которой я вас просил. От этого во многом будет зависеть наша стратегия. От вашего голоса. О том, что вы здесь, в Восточной провинции, известно – известно мятежникам, хочу я сказать, как и нашим людям. Хотя место, где вы находитесь, не называлось ради вашей же собственной безопасности. Известно, что вы, возможно, готовите сообщение о перемене в отношении Экумены к ведению гражданских войн. Перемене, которая может спасти миллионы жизней и принести нашей стране справедливый мир. Надеюсь, вы используете время своего пребывания здесь именно для этого.

«Он фракционер, – решил Эсдан. – Он не поедет в Беллен. А если поедет – значит правительство Ойо находится не там. Это какой-то собственный его план. Свихнутый. Неисполнимый. Бибо у него нет. Но есть пистолет. И он застрелит меня».

– Благодарю вас за приятный обед, министр, – сказал он.

Утром на заре Эсдан услышал, как летательный аппарат поднялся в воздух. После завтрака он, хромая, побрел наружу – навстречу утреннему солнцу. Один из охраняющих его веотов следил из окна, потом отвернулся. В укромном уголке под балюстрадой южной террасы возле разросшихся кустов с большими мохнатыми сладко пахнущими цветами Эсдан увидел Камзу, ее младенца и Хио. Он направился к ним. Расстояния в Ярамере даже внутри дома были не для охромевшего человека. Когда наконец он приблизился к ним, он сказал:

– Мне одиноко. Могу я посидеть с вами?

Естественно, женщины вскочили и приняли позу почтения, хотя у Камзы она стала очень условной. Он опустился на полукруглую скамью, усыпанную опавшими цветами. Женщины снова сели на выложенную плиткой дорожку рядом с младенцем. Они распеленали его, подставили нежное тельце солнечным лучам. Он был очень худым, заметил Эсдан. Суставы сине-темных ножек и ручек были словно узлы на цветочных стеблях, полупрозрачные шишки. Никогда еще он не видел, чтобы этот младенец столько двигался – тянул ручки, вертел головкой, словно радуясь ощущению воздуха на своей коже. Голова была велика для такой тонкой шейки – опять-таки будто венчик цветка, слишком большой для тонкого стебелька. Камза покачивала над сыном настоящим цветком. Его темные глаза были устремлены на венчик. Веки и брови вызывали ощущение хрупкой прелести. Солнце просвечивало сквозь его пальчики. Он улыбнулся цветку, и у Эсдана перехватило дыхание. Улыбка младенца была сама красота цветка, сама красота мира.

– Как его зовут?

– Рекам.

Внук Ками. Камье – владыки и раба, охотника и земледельца, воина и миротворца.

– Красивое имя. А сколько ему?

«Долго ли он живет?» – вот как это звучало на языке, которым они пользовались.

Ответ Камзы прозвучал странно.

– Всю длину своей жизни, – сказала она, то есть насколько он понял ее шепот и ее диалект.

Возможно, спрашивать о возрасте ребенка было невежливостью или же сглазом.

Он откинулся на спинку скамьи.

– Я чувствую себя слишком старым, – сказал он. – Сто лет я не видел младенцев.

Хио сидела, сгорбясь, спиной к нему. Он чувствовал, что она хочет заткнуть уши. Он, инопланетянин, внушал ей слепой ужас. Впрочем, что еще жизнь оставила Хио, кроме страха? Ей двадцать лет? Двадцать пять? Выглядела она на все сорок. Или ей вообще семнадцать? Постельницы, которых не щадили в постели, быстро старились. Камзе, решил он, вряд ли больше двадцати. Она была худой, невзрачной, но в ней таилось цветение и соки жизни, которых не было в Хио.

– Хозяин имел детей? – спросила Камза, поднося ребенка к груди с робкой гордостью, застенчивым торжеством.

– Нет.

– А йера йера, – пробормотала она.

Еще одно выражение, которое он часто слышал в городских рабочих поселках: «Как жаль, как жаль!»

– Ты попадаешь в самое сердце вещей, Камза, – сказал он.

Она покосилась на него и улыбнулась. Зубы у нее были скверные, но улыбка была хорошей. Он решил, что младенец не сосет грудь, а просто уютно лежит на сгибе материнского локтя. Хио оставалась в напряжении и вздрагивала при каждом звуке его голоса, а потому он замолчал и отвел от них глаза. Теперь он смотрел мимо кустов на чудесную панораму, которая оставалась совершенной, ходили вы или сидели: плоскости террас, золотисто-бурая трава и синяя вода, изгибы аллей, куртины и узоры кустов, величавое вековое дерево, туманная река и ее дальний зеленый берег. Вскоре женщины начали снова переговариваться вполголоса. Он не слушал их, а только купался в их голосах, в солнечном свете, в мирном покое.

С верхней террасы к ним приковыляла старая Гана, поклонилась ему и сказала Камзе и Хио:

– Вы нужны Чойо. Оставьте маленького мне.

Камза снова положила малыша на теплую плитку, потом вскочила на ноги вместе с Хио, и они ушли – худые светлые женщины с торопливой грацией в каждом движении. Старуха медленно опустилась на дорожку рядом с Рекамом, гримасничая и постанывая. Она тут же накрыла мальчика пеленкой, хмурясь и ворча на глупость его матери. Эсдан следил за ее осторожными движениями, за мягкой нежностью, с какой она подняла мальчика, поддерживая его голову и крохотное тельце, за тем, как уложила его себе на руки и принялась укачивать, раскачиваясь всем телом.

Она посмотрела на Эсдана и улыбнулась, сморщив лицо в тысячи лучащихся морщинок.

– Он великий дар мне, – сказала она.

– Твой внук? – прошептал он.

Кивок затылком назад. Она продолжала слегка покачиваться. Глаза младенца были закрыты, его головка лежала на ее худой высохшей груди.

– Думаю, он умрет уже недолго как.

Через некоторое время Эсдан сказал:

– Умрет?

Кивок. Она все еще улыбалась. Тихо, тихо покачивалась.

– Ему возраст два года, хозяин.

– Я думал, он родился этим летом, – прошептал Эсдан.

Старуха сказала:

– Он пришел побыть с нами немножко.

– Что с ним?

– Сухотка.

Эсдан слышал это название.

– Аво? – переспросил он, употребив известное ему медицинское название болезни, вирусной инфекции, часто поражающей уэрелианских детей, а в городских поселках имущества нередко носящей эпидемический характер.

Она кивнула.

– Но ведь она излечивается!

Старуха промолчала.

Аво излечивалась полностью. Там, где были врачи. Где были медикаменты. Аво излечивалась в городах, не в деревнях. В Большом Доме, не в бараках имущества. В дни мира, а не в дни войны. Дурень!

Может быть, она знала, что болезнь излечима, может быть, не знала, может быть, она не знала смысла этого слова. Она укачивала малыша, не обращая внимания на дурня, нежно мурлыча. Но она его услышала и наконец ответила, не глядя на него, устремив взгляд на личико спящего малыша.

– Я родилась во владении, – сказала она, – и мои дочери. А он нет. Он – дар. Нам. Никто не может им владеть. Дар Владыки Камье, его дар самого себя. Кто в силах оставить себе такой дар?

Эсдан склонил голову.

Он сказал матери малыша: «Он будет свободным», а она ответила «да».

Наконец он попросил:

– Можно я его подержу?

Бабушка перестала раскачиваться и замерла.

– Да, – сказала она, медленно поднялась с дорожки и очень бережно положила спящего малыша на руки Эсдана, на его колени.

– Ты держишь мою радость, – сказала она.

Ребенок ничего не весил – не больше шести-семи фунтов. Эсдан словно держал теплый цветок, пушистую зверушку, птичку. Пеленка лежала на плитках. Гана подобрала ее и осторожно укрыла младенца, спрятав его лицо. Вся в напряжении, нервничая, ревнуя, полная гордости, она опустилась перед ним на колени. Но скоро забрала у него малыша.

– Ну вот, – сказала она, и счастье озарило ее лицо.

В комнате, выходившей окнами на террасы Ярамеры, Эсдану в эту ночь приснилось, что он потерял круглый плоский камешек, который всегда носил в своей сумке. Камешек был из пуэбло. Когда он согревал его на ладони, камешек обретал дар речи и разговаривал с ним. Однако они не разговаривали уже очень давно. И вот теперь он спохватился, что камешка у него больше нет. Он потерял его, где-то оставил. Наверное, в подвале посольства, решил он, и попробовал спуститься в подвал. Но дверь оказалась запертой, а другую дверь он не сумел найти.

Он проснулся. Еще только рассвело, и нет нужды вставать. Следует обдумать, что предпринять, что сказать, когда Райайе вернется. Но его мысли упорно возвращались к тому, что ему приснилось. К говорящему камешку. Он жалел, что не расслышал того, что говорил камешек. Он вспомнил пуэбло. Семья брата его отца жила в пуэбло Арканан в Дальних Южных горах. В дни детства и отрочества в самый разгар северной зимы Эси отправляли туда на сорок летних дней. Первые годы с родителями, а потом и без них. Его дядя и тетя были из Дарранды и людьми пуэбло так и не стали. В отличие от своих детей. Те выросли в Арканане и всецело принадлежали ему. Старший сын, Суэн, был на четырнадцать лет старше Эсдана. Он родился с необратимыми дефектами мозга и нервной системы, и в пуэбло его родители обосновались ради него. Там для него было место. Он стал пастухом. И отправлялся в горы со стадом йам, животных, которых жители Южного Хайна вывезли с О за тысячу лет до этого. Он пас стадо в горах и возвращался в пуэбло только с наступлением зимы. Эси редко его видел и был этому только рад, потому что Суэн его пугал: крупный, неуклюжий, воняющий, бормочущий невнятные слова громким режущим голосом. Эси не мог понять, как родители и сестры Суэн способны его любить. Он думал, что они притворяются. Ну как можно любить такого?

Это оставалось тайной для Эсдана и когда он повзрослел. Его двоюродная сестра Нои, сестра Суэна, которая стала Главной Хранительницей воды Арканана, сказала ему, что это не загадка, но великая тайна. «Ты видишь, что Суэн наш проводник? – сказала она. – Взгляни на это так. Он привел моих родителей сюда. А потому моя сестра и я родились здесь. А потому ты приезжаешь сюда гостить у нас. А потому ты научился жить в пуэбло. И никогда уже не будешь только городским жителем. Потому что Суэн привел тебя сюда. Привел нас всех. В горы».

«На самом-то деле он нас никуда не вел», – заспорил четырнадцатилетний мудрец.

«Нет, вел. Мы следовали за его слабостью, за его неполнотой. Его бедой. Погляди на воду, Эси. Она находит слабости камня, трещины, пустоты, проломы. Следуя за водой, мы приходим туда, где наше место». Потом она ушла решать спор из-за права пользования ирригационной системой за поселком, поскольку восточные склоны гор были очень сухими, и жители Арканана, хотя и были очень гостеприимны, часто затевали свары между собой, так что Главной Хранительнице воды дела хватало.

Однако состояние Суэна было необратимо, его дефекты не поддавались даже чудотворным хейнитским врачам. А этот малыш умирал от болезни, которая бесследно исчезла бы после нескольких уколов. Непростительное зло смириться с его болезнью, его смертью. Непростительное зло позволить, чтобы его жизнь была отнята обстоятельствами, невезением, несправедливым обществом, фаталистичной религией. Религией, которая воспитывала и поощряла эту страшную пассивность в рабах, которая заставляла этих женщин опустить руки, позволить ребенку угасать и умереть.

Он должен вмешаться. Должен что-то сделать. Что можно сделать?

«Долго ли он живет?»

«Всю длину своей жизни».

Они ничего не могли сделать. Им некуда было пойти. Не у кого искать помощи. Способ излечить аво существует в других местах для других детей. Но не здесь и не для этого ребенка. И гнев, и надежда равно бесполезны. И горе. Но время горя еще не настало. Рекам сейчас с ними, и они будут радоваться ему, пока он здесь. Всю длину его жизни. «Он великий дар мне. Ты держишь мою радость».

Странное место для постижения сущности радости. «Вода – мой проводник», – подумал он. Его руки все еще ощущали, что значит держать ребенка: легкий вес, краткое тепло.

На следующее утро он сидел на террасе, ожидая Камзу и малыша, которые обычно приходили в это время, но пришел старший веот.

– Господин Музыка Былого, должен попросить вас некоторое время оставаться в доме.

– Задьйо, я не собираюсь убежать, – сказал Эсдан, вытягивая ногу, завершавшуюся нелепым шаром повязки.

– Я очень сожалею.

Он сердито проковылял в дом следом за веотом, и его отвели в помещение на первом этаже – за кухней в кладовой без окна. Там его ждали койка, стол со стулом, ночной горшок и электрический фонарик на случай, если генератор выйдет из строя, как случалось почти каждый день.

– Значит, вы ожидаете нападения? – спросил он, оглядев все это, но веот вместо ответа запер за ним дверь.

Эсдан сел на койку и погрузился в медитацию, чему научился в пуэбло Арканан. Он очистил сознание от отчаяния и гнева, повторяя и повторяя пожелания: здоровья и благого труда, мужества, терпения, спокойствия духа задьйо… Камзе, маленькому Рекаму, Хио, Туалнему, оге, Немео, который затолкал его в клетку-укоротку, Алатуалу, который затолкал его в клетку-укоротку, Гане, которая перевязала ему ступню и благословила его, всем, кого он знал в посольстве, в городе – здоровья и благого труда, мужества, терпения, спокойствия духа… Это было хорошо, но сама медитация не принесла желанного результата. Ему не удалось не думать больше. И он думал. Он думал о том, что мог бы сделать. И ничего не придумал. Он был слаб, как вода, беспомощен, как младенец. Он воображал, как выступает по голонету с написанным для него текстом и говорит, что Экумена неохотно, но одобрила ограниченное применение биологического оружия ради прекращения гражданской войны. Он воображал, как, выступая по голонету, отшвыривает текст и говорит, что Экумена никогда не одобрит применения биологического оружия ради чего бы то ни было. И то и другое – плод фантазии. Планы Райайе – плод фантазии. Убедившись, что его заложник бесполезен, Райайе прикажет его расстрелять. Как долго он живет? Всю длину шестидесяти двух лет. Куда более справедливый ломоть жизни, чем получил Рекам. И тут он перестал думать.

Задьйо открыл дверь и сказал, что он может выйти.

– Насколько близка Армия Освобождения, задьйо? – спросил он, не ожидая ответа, и пошел на террасу.

День клонился к вечеру. Там сидела Камза с малышом у груди. Ее сосок был зажат в его губах, но он не сосал. Она прикрыла грудь. Лицо у нее впервые стало печальным.

– Он спит? Можно я подержу его? – сказал Эсдан, садясь рядом с ней.

Она переложила маленький сверток ему на колени. Лицо у нее все еще было встревоженным. Эсдану показалось, что ребенку стало труднее, тяжелее дышать. Но он не спал и смотрел на лицо Эсдана своими большими глазами. Эсдан принялся корчить рожи: выпячивал губы, моргал. И заслужил легкую трепетную улыбку.

– Полевые говорят, что армия подходит, – сказала Камза своим очень тихим голосом.

– Армия Освобождения?

– Энна. Какая-то армия.

– Из-за реки?

– Кажется.

– Это имущество – освобожденное. Они такие, как вы. Они не сделают вам плохо.

– Может быть.

Она боялась. Прекрасно владела собой, но очень боялась. Она была свидетельницей Восстания и карательных мер.

– Если будут бомбежки или бои, спрячьтесь, – сказал он. – Под землей. Здесь ведь должны быть убежища.

Она подумала и сказала:

– Да.

В садах Ярамеры царила безмятежность. Нигде ни звука, только ветер шелестит листьями да еле слышно жужжит генератор. Даже закопченные развалины дома обрели мирный вневременной вид. Худшее уже свершилось, говорили развалины. С ними. Но может быть, не с Камзой и Хио, с Ганой и Эсданом. Однако в летнем воздухе не было ни малейшего намека на насилие. Малыш, лежа на руках Эсдана, опять улыбнулся своей смутной улыбкой. Эсдан вспомнил камешек, который потерял в своем сне.

На ночь его заперли в кладовой без окна. У него не было возможности определить, в каком часу его разбудил шум, когда он сразу очнулся от треска выстрелов и взрывов. Винтовки? Ручные гранаты? Наступила тишина, потом опять выстрелы и взрывы, но уже слабее. Снова тишина – и тянется, тянется… Затем он услышал летательный аппарат, словно кружащий над самым домом, и звуки внутри дома: крики, топот бегущих ног. Он зажег фонарь, надел брюки, с трудом натянув их через повязку. Услышал, что летательный аппарат возвращается, и сразу же прогремел взрыв. Он в панике кинулся к двери с одной только мыслью: как-нибудь вырваться из этой гибельной мышеловки. Он всегда боялся огня. Смерти в огне. Дверь была из крепкого дерева, крепко вделанная в крепкую раму. Никакой надежды выломать ее. Он осознал это даже в минуту полной паники. Он крикнул:

– Выпустите меня!

Один раз. Кое-как взял себя в руки, вернулся к койке, а затем сел на полу между койкой и стеной – наиболее укромное место в комнате – и попытался сообразить, что происходит. Налет отряда Освобождения, люди Райайе отстреливаются, пытаются сбить летательный аппарат… вот к какому выводу он пришел.

Мертвая тишина. Тянется, тянется…

Свет фонаря совсем потускнел.

Он поднялся на ноги и встал у двери.

– Выпустите меня!

Ни звука.

Одиночный выстрел. Снова голоса, снова топот бегущих ног, крики. После новой долгой тишины – отдаленные голоса, шаги, приближающиеся по коридору за дверью. Мужской голос:

– Пока подержите их там.

Резкий, грубый голос.

Он поколебался, собрался с духом и крикнул:

– Я пленный! Я здесь!

Молчание.

– Кто тут?

Этого голоса он никогда прежде не слышал. А голоса, как и лица, имена, намерения, были его призванием.

– Эсдардон Айа. Посольство Экумены.

– Владыка милостивый! – произнес голос.

– Выпустите меня отсюда, хорошо?

Ответа не последовало, но дверь содрогнулась на массивных петлях, на нее посыпались удары. Еще голоса снаружи, еще удары.

– Топор! – сказал кто-то.

– Надо найти ключ, – сказал другой, и послышались удаляющиеся шаги.

Эсдан ждал. Он вновь и вновь подавлял рвущийся наружу смех, опасаясь не справиться с истерикой. Но как это было смешно! По-дурацки смешно! Перекличка сквозь дверь, поиски ключей и топоров – фарс в разгар сражения. Но какого сражения?

Он все истолковал шиворот-навыворот. Бойцы Освобождения проникли в дом и убили людей Райайе. Несомненно, у них были пособники среди полевых рабов – осведомители, проводники. Запертый в кладовой, он только слышал шумный финал.

Когда его вывели из кладовой, по коридору волокли наружу тела убитых. Он увидел, как жутко изуродованный труп одного из парней – Алатуала или Немео – вдруг распался: по полу протянулись веревки внутренностей, а ноги остались на месте. Человек, волокший труп, растерялся и стоял, держа туловище за плечи.

– Дерьмо-о! – сказал он.

Остановился и Эсдан, задыхаясь, борясь со смехом, борясь с рвотой.

– Пошли, – сказали люди рядом, и он пошел дальше.

В разбитые окна косо лились утренние солнечные лучи. Эсдан поглядывал по сторонам, но никого из домашних слуг не увидел. Его привели в комнату со скалящейся собачьей головой над камином. Там у стола стояли шесть-семь человек. Военной формы на них не было, хотя на фуражках и рукавах у некоторых желтели ленты Освобождения. Оборванцы, но подтянутые оборванцы. Разные оттенки кожи – и темный, и бежевый, и глинистый, и синеватый. Все они казались очень напряженными и очень опасными. Один из сопровождавших его, худой, высокий, сказал резким голосом (тем, который произнес «Владыка милостивый!» за дверью):

– Это он.

– Я Эсдардон Айа, Музыка Былого, из посольства Экумены, – снова сказал он, как мог непринужденнее. – Меня держали здесь насильственно. Благодарю вас за мое освобождение.

Некоторые уставились на него так, как смотрят люди, никогда прежде не видевшие инопланетян, осваиваясь с его красновато-коричневой кожей, глубоко посаженными глазами в белой обводке и более скрытыми отличиями в форме черепа и лица. Двое глядели на него с вызовом, словно проверяя его утверждения, показывая, что поверят ему, только когда он представит доказательства. Крупный широкоплечий мужчина с белой кожей и рыжеватыми волосами – типичнейший пыльный, чистокровный потомок древней покоренной расы – очень долго смотрел на Эсдана.

– Мы здесь для этого, – сказал он.

Он говорил тихим мягким голосом имущества. Возможно, потребуется поколение, а то и два, чтобы они научились повышать голос, говорить раскованно.

– Откуда вы узнали, что я тут? Через полевую сеть?

Так называли тайную систему передачи сведений голосом – уху, с поля в поселок, в город и обратно задолго до появления голосети. Хейм использовал полевую сеть, и она была главным орудием Восстания.

Невысокий смуглый мужчина улыбнулся, чуть откинул голову, но оборвал кивок, заметив, что остальные никаких сведений не дают.

– Вам известно, кто удерживал меня здесь, Райайе. Не знаю, чье поручение он выполнял. Все, что я могу вам сказать, я скажу. – Он поглупел от облегчения и говорил слишком много, разыгрывал хоровод вокруг розового куста, тогда как они играли в твердокаменность. – У меня здесь есть друзья, – продолжал он более нейтральным тоном, переводя взгляд с лица на лицо – прямой, но вежливый. – Невольницы, домашняя прислуга. Надеюсь, с ними ничего не случилось?

– Возможно, – ответил седой щуплый человек, выглядевший очень усталым.

– Женщина с ребенком, Камза. Старуха, Гана.

Двое-трое покачали головами, выражая неосведомленность или равнодушие. Остальные никак не прореагировали. Он снова обвел их взглядом, подавляя раздражение и гнев. Такая напыщенность, такая идиотская игра в молчание!

– Нам надо знать, что вы тут делали, – сказал рыжеватый.

– Агент Армии Освобождения в столице дней пятнадцать назад должен был переправить меня из посольства в штаб Освобождения. На Разделе нас подстерегли люди Райайе. Они привезли меня сюда. Некоторое время я провисел в клетке-укоротке, – сказал Эсдан все тем же нейтральным тоном. – У меня повреждена ступня, трудно ходить. Дважды я разговаривал с Райайе. Прежде чем сказать что-нибудь еще, мне, как вы понимаете, необходимо узнать, с кем я имею дело.

Высокий и худой, который выпустил его из кладовой, обошел стол и быстро переговорил с седым. Рыжеватый выслушал и согласился. Высокий и худой сказал Эсдану своим нетипично резким, грубым голосом:

– Мы особый отряд передовой Армии Всемирного Освобождения. Я маршал Метой.

Остальные тоже назвались. Крупный рыжеватый оказался генералом Банаркамье, усталый пожилой – генералом Тюэйо. Они называли свои звания вместе с именами, но, говоря друг с другом, звания не употребляли, а его не называли господином. До Освобождения арендники редко обращались друг к другу с какими-либо наименованиями, кроме родственных – отец, сестра, тетя… Звания ставились перед именами владельцев – владыка, хозяин, господин, начальник. Видимо, Освобождение решило обходиться без них. Ему было приятно познакомиться с армией, где не щелкали каблуками и не выкрикивали названия чинов. Но он так полностью и не понял, с какой, собственно, армией познакомился.

– Вас держали в том помещении? – спросил Метой.

Непонятный человек: бесцветный холодный голос, бледное холодное лицо. Однако в нем не было такого перенапряжения, как в остальных. Видимо, он был уверен в себе, привык быть главным.

– Там меня заперли вечером. Словно они получили какое-то предупреждение об опасности. Прежде я жил в комнате наверху.

– Можете вернуться туда, – сказал Метой. – Но не выходите из нее.

– Хорошо. Еще раз благодарю вас, – сказал он им всем. – Будьте так добры, когда вы поговорите с Камзой и Ганой… – Он не стал ждать пренебрежительного молчания, повернулся и вышел.

С ним пошел один из более молодых. Он назвался задьйо Тэма. Следовательно, Армия Освобождения использовала традиционные чины веотов. Что среди них были веоты, Эсдан знал, но Тэма не был веотом. Светлая кожа, выговор городского пыльного – мягкий, суховатый, отрывистый. Эсдан не попытался заговорить с ним. Тэма был на пределе, выбит из колеи ночными убийствами в рукопашной… или чем-то еще. Его плечи, руки и пальцы почти непрерывно подрагивали, бледное лицо болезненно хмурилось. Он не был в настроении болтать со штатским пожилым пленным инопланетянином.

«Во время войны пленники – все», – написал историк Хененнеморес.

Эсдан поблагодарил своих новых тюремщиков за освобождение, но он вполне понимал свое положение. Он все еще находился в Ярамере.

И все-таки было облегчением снова увидеть свою комнату, опуститься в кресло без ручки у окна и поглядеть на утреннее солнце, на длинные тени деревьев поперек лужаек и террас.

Но, против обыкновения, никого из домашних слуг там не было видно, никто не вышел наружу заняться своей работой или отдохнуть от нее. Никто не входил в его комнату. Утро медленно близилось к концу. Он поупражнялся в танхаи, насколько позволяла ступня. Потом сидел, чутко насторожившись, задремал, проснулся, попытался сидеть прямо, но тревожно ерзал, обдумывая слова «особый отряд передовой Армии Всемирного Освобождения».

Легитимное правительство в известиях по голосети называло вражескую армию «силами бунтовщиков» или «мятежными ордами». А восставшие начали с того, что назвали себя Армией Освобождения. Не Всемирного. Но с начала Восстания он потерял постоянный контакт с борцами за свободу, а с блокадой посольства лишился и всякого доступа к информации – разумеется, кроме информации с других миров через расстояния в много световых лет. Вот в ней недостатка не было, она поступала по ансиблю без перерыва. Но о том, что происходило на расстоянии двух улиц, – никаких сведений, абсолютно ничего. В посольстве он был неосведомленным, бесполезным, бессильно-пассивным. Вот как теперь здесь. С начала войны он был, как сказал Хененнеморес, пленным. Вместе со всеми на Уэреле. Пленный во имя Свободы.

Он боялся, что смирится со своим бессилием, что оно завладеет его душой. Он не должен забывать, из-за чего ведется эта война. «Только пусть освобождение настанет поскорее и сделает меня снова свободным!»

В середине дня молодой задьйо принес ему тарелку с холодной едой – явно остатками, найденными на кухне, – и бутылку пива. Он ел и пил с благодарностью. Но было ясно, что свободы домашним слугам они не дали. А может быть, поубивали их. Он заставил себя не думать об этом.

Когда стемнело, пришел молодой задьйо и отвел его в комнату с головой стайной собаки. Генератор, естественно, не работал. В исправности его поддерживала только усердная возня с ним старика Саки. В коридорах люди светили себе фонариками, а в комнате горели две большие керосиновые лампы, отбрасывая романтичный золотой свет на лица вокруг, отбрасывая черные тени за эти лица.

– Садитесь, – сказал рыжеватый генерал Банаркамье (его имя переводилось как «Чтец Писания»). – У нас есть к вам несколько вопросов.

Безмолвное, но вежливое выражение согласия.

Они спросили, как он выбрался из посольства, кто был посредником между ним и Освобождением, куда он направлялся, зачем вообще оставил посольство, что произошло во время похищения, кто привез его сюда, о чем его спрашивали, чего хотели от него. Придя в течение дня к выводу, что откровенность послужит ему лучше всего, он отвечал на их вопросы прямо и коротко. Кроме последнего.

– В этой войне я лично на вашей стороне, – сказал он, – однако Экумена по необходимости соблюдает нейтралитет. Поскольку в данный момент я единственный инопланетянин на Уэреле, имеющий возможность говорить, все, что бы я ни сказал, может быть ошибочно принято за позицию посольства и Стабилей. Вот чем я был ценен для Райайе. А возможно, и для вас. Но это заблуждение. Я не могу говорить от имени Экумены. Я на это не уполномочен.

– Они хотели, чтобы вы сказали, будто Экумена поддерживает легов? – сказал усталый Тьюйо.

Эсдан кивнул.

– А они говорили об использовании какой-нибудь особой тактики, особого оружия? – Этот вопрос угрюмо задал Банаркамье, пытаясь не придавать ему особой значимости.

– На этот вопрос я предпочел бы отвечать, генерал, когда буду у вас в тылу разговаривать с теми, кого я знаю в командовании Освобождения.

– Вы разговариваете с командованием Армии Всемирного Освобождения. Отказ отвечать может быть расценен как свидетельство о сотрудничестве с врагом. – Это сказал Метой, непроницаемый, жесткий, грубоголосый.

– Я это знаю, маршал.

Они переглянулись. Несмотря на эту неприкрытую угрозу, Эсдан был склонен доверять именно Метою. Он был невозмутим и устойчив. Остальные нервничали и колебались. Теперь он не сомневался, что они фракционеры. Как велики их силы, в каком противостоянии они находятся с командованием Армии Освобождения, узнать он мог только из случайных обмолвок.

– Послушайте, господин Музыка Былого, – сказал Тюэйо (старые привычки въедаются крепко), – мы знаем, что вы работали для Хейма. Вы помогали переправлять людей на Йеове. Тогда вы нас поддерживали.

Эсдан кивнул.

– И должны поддержать нас сейчас. Мы говорим с вами откровенно. У нас есть сведения, что леги готовят контрнаступление. Что это может означать сейчас? Только то, что они намерены использовать бибо. Другого объяснения нет. А этого допустить нельзя. Нельзя им позволить это сделать. Их необходимо остановить.

– Вы говорите, что Экумена сохраняет нейтралитет, – сказал Банаркамье. – Ложь! Сто лет назад Экумена не допустила эту планету в свой союз, потому что у нас имелась бибо. Только имелась. Достаточно было, что она у нас есть. Теперь они утверждают, что нейтральны. Теперь, когда это действительно имеет значение! Теперь, когда эта планета входит в их союз, они обязаны действовать. Действовать против бомбы. Они обязаны помешать легам прибегнуть к ней.

– Если у легитимистов она действительно есть, если они действительно планируют применить ее и если я сумею передать сообщение Экумене, что смогут сделать они?

– Вы заговорите. Вы скажете президенту легов: «Экумена говорит: остановитесь! Экумена пришлет корабли, пришлет войска». Вы поддержите нас! Если вы не с нами, то с ними!

– Генерал, ближайший корабль находится на расстоянии многих световых лет отсюда. Легитимисты это знают.

– Но вы можете связаться с ними! У вас есть передатчик.

– Ансибль в посольстве?

– Он есть и у легов.

– Ансибль в министерстве иностранных дел был уничтожен в дни Восстания. В первом же нападении на государственные учреждения. Был взорван весь квартал.

– Как мы можем удостовериться?

– Это сделали ваши, генерал. Вы думаете, что у легитимистов есть ансибельная связь с Экуменой? Ее нет. Они могли бы захватить посольство и его ансибль, но тогда необратимо восстановили бы против себя Экумену. Да и зачем им? У Экумены нет войск для посылки на другие планеты. – И он добавил, внезапно заподозрив, что Банаркамье это неизвестно: – Как вы знаете. А если бы и были, сюда они попали бы лишь через годы. Вот по какой причине – и многим другим – Экумена не имеет армии и не ведет войн.

Его глубоко встревожили их неосведомленность, их дилетантство, их страх. Но он не допустил, чтобы тревога и досада прозвучали в его голосе, и говорил негромко, и смотрел на них спокойно, словно ожидая понимания и согласия. Простая видимость такой уверенности иногда дает желаемый результат. К несчастью, судя по выражению их лиц, он сказал двум генералам, что они ошиблись, и сказал Метою, что он был прав. И значит, встал на чью-то сторону.

– Погодите-ка, – сказал Банаркамье и повторил весь первый допрос: перефразируя вопросы, настаивая на подробностях, выслушивая ответы без всякого выражения на лице. Спасал свой авторитет.

Показывал, что не доверяет заложнику. Он упрямо настаивал, что Райайе мог сказать что-то еще о вторжении, о контрнаступлении на юге. Эсдан несколько раз повторил, что, по словам Райайе, президент Ойо ожидает атаки Армии Освобождения ниже по реке от Ярамеры. И каждый раз он добавлял:

– Мне неизвестно, было ли правдой хоть что-то из того, что говорил мне Райайе.

После пятого раза он сказал:

– Извините, генерал, я опять должен спросить про здешних людей…

– Вы знали кого-нибудь тут до того, как попали сюда? – резко спросил кто-то из молодых.

– Нет. Я спрашиваю про домашнюю прислугу. Они были добры ко мне. Ребенок Камзы болен, ему требуется особый уход. И мне хотелось бы знать, что с ним все хорошо.

Генералы переговаривались между собой, не обращая никакого внимания на его просьбу.

– Всякий, кто остался тут после Восстания, – прихвостень врагов, – сказал задьйо Тэма.

– А куда они могли уйти? – спросил Эсдан, пытаясь сохранить спокойный тон. – Это ведь не освобожденная область. Надсмотрщики все еще надзирают в полях над рабами. Они все еще применяют тут клетку-укоротку. – На последних словах голос у него дрогнул, и он выругал себя за это.

Банаркамье и Тюэйо все еще совещались, не слушая его. Метой встал и распорядился:

– На сегодня достаточно. Идите со мной.

Эсдан захромал за ним по коридору и вверх по лестнице. Их торопливо нагнал молодой задьйо, видимо посланный Банаркамье. Никаких разговоров с глазу на глаз. Однако Метой остановился у двери Эсдана и сказал, глядя на него с высоты своего роста:

– О прислуге позаботятся.

– Благодарю вас, – с теплотой в голосе сказал Эсдан и добавил: – Гана лечит мою ступню. Мне необходимо ее увидеть.

Если он нужен им здоровый и невредимый, почему бы и не использовать свои травмы, как рычаг? А если он им не нужен, какая разница?

Спал он мало и плохо. Ему всегда требовались информация и возможность действовать. И было мучительно оставаться в неведении и беспомощным. Кроме того, хотелось есть.

Едва взошло солнце, он подергал дверь и убедился, что она заперта снаружи. Он принялся стучать, кричал, но прошло порядочно времени, прежде чем появился напуганный молодой человек, вероятно часовой, а затем Тэма с ключом, сонный и хмурый.

– Мне необходимо увидеть Гану, – властно сказал Эсдан. – Она ухаживает за моей ногой. – Он кивнул на обмотанную ступню.

Тэма запер дверь, ничего не сказав. Примерно через час в замке снова заскрипел ключ, и вошла Гана. За ней – Метой, за ним – Тэма.

Гана приняла позу почтения. Эсдан быстро подошел к ней, положил руки ей на плечи и прижался щекой к ее щеке.

– Хвала Владыке Камье, я вижу тебя в благополучии, – произнес он слова, которые часто говорили ему люди, подобные ей. – Камза и малыш, как они?

Она была напугана до дрожи: волосы растрепались, веки покраснели, но она быстро оправилась от его неожиданного братского приветствия.

– Они сейчас в кухне, хозяин, – ответила она. – Армейские люди сказали, ваша нога болит.

Он сел на кровать, и она принялась разматывать повязку.

– А с другими все хорошо? Хио, Чойо?

Она качнула головой.

– Мне очень жаль, – сказал он.

Расспрашивать ее он не мог.

На этот раз ногу она перебинтовала гораздо хуже. Руки у нее совсем ослабели, и ей не удалось затянуть повязку достаточно туго. К тому же она торопилась, оробев от пристальных взглядов двух военных.

– Надеюсь, Чойо вернулся на кухню, – сказал он наполовину ей, наполовину им. – Кто-то же должен стряпать еду.

– Да, хозяин, – прошептала она.

Забудь «хозяина», забудь «господина», хотел он предостеречь, опасаясь за нее. Он посмотрел на Метоя, пытаясь определить его отношение к их разговору, но не сумел.

Гана кончила перевязывать его ступню, Метой отослал ее и отправил задьйо следом за ней. Гана ускользнула с радостью. Тэма воспротивился.

– Генерал Банаркамье… – начал он.

Метой посмотрел на него. Молодой человек замялся, насупился, повиновался.

– Я позабочусь об этих людях, – сказал Метой. – Я же всегда этим занимался. Ведь я был надзирателем в поселке. – Он посмотрел на Эсдана холодными черными глазами. – Я вольнорезаный. Теперь таких, как я, осталось немного.

После паузы Эсдан сказал:

– Благодарю, Метой. Они нуждаются в помощи, они ведь не понимают.

Метой кивнул.

– Я тоже не понимаю, – сказал Эсдан. – Освобождение действительно готовится наступать? Или Райайе придумал это как предлог, чтобы заговорить о применении бибо? Верит ли этому Ойо? И вы? Армия Освобождения действительно там за рекой? Вы принадлежите к ней? Не жду, что ответите.

– И не отвечу, – сказал евнух.

Если он двойной агент, подумал Эсдан после его ухода, то работает на Командование Освобождения. То есть так ему хотелось надеяться. Он предпочел бы иметь такого человека, как Метой, на своей стороне.

«Но я не знаю, какая сторона – моя, – подумал он, вернувшись к своему креслу у окна. – Освобождение, да, конечно, но что такое Освобождение? Во всяком случае, не идеальная мечта – свободу порабощенным! Не теперь. И уже больше никогда. С начала Восстания Освобождение обернулось армией, политическим органом, огромным числом людей и вождей, и тех, кто хотел быть вождем, честолюбивыми потугами и алчностью подавляющими надежды и силу, несуразным дилетантским правительством, ковыляющим от насилия к компромиссам. Все это усложняется, перепутывается, и больше уже никогда не познать дивную простоту идеала, чистой идеи свободы. А это то, чего я хотел, ради чего работал все эти годы. Подорвать благородно простую кастовую иерархию, заразив ее идеей справедливости. А затем подорвать благородно простой идеал равенства всех людей, попытавшись воплотить его в жизнь. Монолитная ложь рассыпается на тысячи несовместимых истин, и это то, чего я хотел. Но я оказался в тенетах безумия, глупости, бессмысленной жестокости свершившегося».

«Они все хотят использовать меня, а я пережил свою полезность», – подумал он. И мысль эта озарила его изнутри, как сноп солнечных лучей. Он все время верил, что есть что-то, что он мог бы сделать. Но не было ничего.

Это была своего рода свобода.

Неудивительно, что он и Метой поняли друг друга без слов и сразу. К двери подошел задьйо Тэма, чтобы отвести его вниз. Снова в комнату стайной собаки. Всех с замашками вождей влекла эта комната, ее суровый мужской дух. Теперь его там ждали лишь пятеро: Метой, два генерала и еще двое в ранге реги. Доминировал надо всеми Банаркамье. Он покончил с вопросами и был настроен отдавать приказы.

– Завтра мы уходим отсюда, – сказал он Эсдану. – Вы отправитесь с нами. У нас есть доступ в голосеть Освобождения. Вы будете говорить за нас. Вы скажете правительству легов, что Экумена знает про их планы использовать запрещенное оружие, и предупредите их, что за подобной попыткой последует мгновенное и ужасное возмездие.

У Эсдана покруживалась голова от голода и бессонницы. Он стоял неподвижно – его не пригласили сесть – и смотрел в пол, опустив руки по бокам. Он прошептал еле слышно:

– Да, хозяин.

Голова Банаркамье вздернулась, глаза сверкнули.

– Что вы сказали?

– Энна.

– Да кто вы, по-вашему?

– Военнопленный.

– Можете идти.

Эсдан вышел. Тэма пошел за ним, но не направлял и не останавливал. Он пошел прямо на кухню, откуда доносилось звяканье кастрюль, и сказал:

– Чойо, дай мне что-нибудь поесть.

Старик, съежившийся, трясущийся, что-то мямлил, извинялся, ворчал, но положил перед ним немного сушеных фруктов и кусок черствого хлеба. Эсдан сел к столу для разделки мяса и жадно принялся за еду. Он предложил Тэма присоединиться, но тот сухо отказался. Эсдан съел все до последней крошки. Потом прохромал из кухни к боковой двери на большую террасу. Он надеялся увидеть там Камзу, но терраса была пустой. Он сел на скамью у балюстрады над продолговатым прудом, отражавшим небо. Тэма стоял на посту неподалеку.

– Вы говорили, что невольники в таком месте – прихвостни врагов, если они не присоединились к Восстанию, – сказал Эсдан.

Тэма стоял неподвижно, но слушал.

– А вам не кажется, что они просто не понимали происходящего? И до сих пор не понимают? Это проклятое место, задьйо. Здесь свободу трудно даже вообразить.

Молодой человек некоторое время подавлял желание ответить, но Эсдан продолжал говорить, нащупывая хоть какой-то контакт с ним. Внезапно что-то в его словах вышибло пробку.

– Постельницы, – сказал Тэма. – Трахаются с черными каждую ночь. Все они трахнутые. Блудни легов. Рожают черных щенят, дахозяин, дахозяин. Вы сказали: они не знают про свободу. И не узнают. Нельзя дать свободу таким, которые дают черным себя трахать. Они гнусь. Грязь, и их не отмыть. Насквозь пропитались черным семенем. Семенем легов!

Он сплюнул на террасу и утер рот.

Эсдан сидел неподвижно, смотрел на воду пруда за нижней террасой, на вековое дерево, туманную реку, дальний зеленый берег. «Здоровья ему и благого труда, терпения, сострадания, душевного покоя. Какая была от меня польза? Хоть какая-то? Все, что бы я ни делал, никогда не приносило пользы. Терпение, сострадание, душевный покой. ОНИ ЖЕ ТВОИ ЛЮДИ…» Он посмотрел вниз на густой комок слюны на желтой плитке террасы. «Глупец! Верить, что ты можешь кому-то дать свободу. Вот для чего существует смерть. Выпускать нас из клетки-укоротки».

Он встал и молча захромал в дом. Молодой человек последовал за ним.

С наступлением сумерек зажегся свет. Наверное, они допустили старого Саки к генератору. Предпочитая вечерний сумрак, Эсдан выключил свет у себя в комнате. Он лежал на кровати, когда в дверь постучали и вошла Камза с подносом.

– Камза! – сказал он, вставая, и обнял бы ее, если бы не поднос. – А Рекам?

– С моей мамой, – прошептала она.

– С ним все хорошо?

Кивок затылком. Она поставила поднос на кровать. Стола ведь не было.

– С тобой все хорошо? Будь осторожна, Камза. Если бы я мог… завтра они уйдут. Держитесь от них подальше, если сумеете.

– Я держусь. Безопасность с вами, хозяин, – сказала она своим тихим голосом.

Он не понял, вопрос это или пожелание, грустно пожал плечами и улыбнулся. Она повернулась к двери.

– Камза, а Хио?

– Она с этим. В его постели.

После паузы он сказал:

– Есть вам, где спрятаться?

Он опасался, что люди Банаркамье перед уходом могут убить тут всех за «коллаборационизм» или чтобы замести свои следы.

– У нас есть яма, куда уйти, как вы говорили.

– Отлично. Уйдите туда, если удастся. Исчезните! Не попадайтесь им на глаза.

– Я буду держаться крепко, господин.

Она уже закрывала дверь, когда стекла в окнах задрожали от звука приближающегося летательного аппарата. Они замерли – она у двери, он около окна. Крики внизу, снаружи, топот бегущих ног. С востока приближалось несколько летательных аппаратов.

– Гасите свет! – крикнул кто-то.

Люди выбегали к аппаратам на газоне и террасе. Окно вспыхнуло слепящим светом, воздух сотрясся от оглушительного взрыва.

– Со мной! – Камза схватила его за руку и потащила за собой в дверь, по коридору и в дверь для слуг, которой он прежде даже не замечал.

Он проковылял, как мог быстрее, вниз по крутым каменным ступенькам, по узкому коридору, и они оказались среди лабиринта конюшен. Едва они вышли, как серия взрывов сотрясла все вокруг них. Под сокрушающий грохот и всплески огня они пересекли двор – Камза все еще тянула его за собой с полной уверенностью, а потом они юркнули в одну из кладовых в конце конюшен. Гана и старый невольник как раз поднимали крышку люка. Все четверо спустились в подвал – Камза одним прыжком, остальные медленно и с трудом по деревянной приставной лестнице. Особенно трудно спуск дался Эсдану, и он неуклюже, всей тяжестью наступил на сломанную ступню. Спускавшийся последним старик закрыл за ними крышку люка. У Ганы был фонарик, но она включила его лишь на минутку, осветив большой низкий подвал с земляным полом, полки, арку прохода в соседнее помещение, груду деревянных ящиков и пять лиц – проснувшийся малыш, как всегда, беззвучно смотрел из платка, привязанного к плечу Ганы. Потом тьма. И на некоторое время безмолвие.

Они нащупали себе по ящику и сели во тьме, кто где.

Послышались новые взрывы, словно бы вдалеке, но земля под ящиками и тьма задрожали. И они задрожали вместе с ней.

– О Камье! – прошептал кто-то.

Эсдан сидел на пошатывающемся ящике, и кинжальные удары боли в его ступне сливались в одно жгучее жжение.

Взрывы. Три. Четыре.

Тьма обладала консистенцией густой жижи.

– Камза, – прошептал он.

Она что-то прошептала. Где-то рядом с ним.

– Благодарю тебя.

– Ты сказал: прячьтесь, и мы поговорили про это место, – прошептала она.

Старик дышал со всхлипывающим хрипом и часто откашливался. Было слышно и как дышит малыш – тихий неровный, почти прерывистый звук.

– Дай его мне. – Это был голос Ганы. Значит, она отдала малыша матери.

– Потом, – прошептала Камза.

Старик заговорил неожиданно и громко, заставив их всех вздрогнуть.

– Тут воды нет!

Камза шикнула на него, а Гана прошипела:

– Не кричи, глупый.

– Глухой, – шепнула Камза Эсдану с легким намеком на смех.

Если у них тут нет воды, прятаться они могут лишь ограниченное время – ночь, следующий день. А для кормящей женщины и этот срок может оказаться слишком долгим. Камза думала о том же, что и Эсдан. Она сказала:

– Как мы узнаем, выйти или нет?

– Рискнем, когда будет надо.

Наступило долгое молчание. Было трудно смириться с тем, что к такой тьме глаза привыкнуть не могли, что ты ничего не увидишь, сколько бы ни просидел здесь. И было холодно, как в пещере. Эсдан пожалел, что на нем нет шерстяной рубашки.

– Ты его грей, – сказала Гана.

– Я грею, – прошептала Камза.

– Эти, они невольники? – шепнула ему Камза.

Она сидела где-то совсем близко от него, где-то слева.

– Да. Освободившиеся невольники. С севера.

– Как старый господин умер, сюда много всяких приходило. Солдаты из армии. А вот невольников прежде не было. Они застрелили Хио. Они застрелили Вея и старого Сенео. Он не умер, но он застрелен.

– Их, наверное, привел кто-то из полевого поселка, показал им, где дозорные. Но они не могли отличить слуг от солдат. Где вы были, когда они пришли?

– Спали. На кухне. Все мы, домашние слуги. Все шесть. Этот человек стоял там, как восставший мертвец. Он сказал: «А ну лежать! Чтоб волосок не шевельнулся!» И мы лежали. Слышали, как они стреляли и кричали по всему дому. Владыка милостивый! Я очень боялась. Потом стрельбы больше не было, а этот человек вернулся к нам, наставил свое ружье на нас и отвел нас в старый домашний поселок. Они заперли за нами старые ворота. Как в прошлые дни.

– Зачем они это делали, если они невольники? – произнес во тьме голос Ганы.

– Старались освободиться, – ответил Эсдан.

– Как освободиться? Стрелять и убивать? Убить девушку в постели?

– Они все воюют, все другие, мама, – сказала Камза.

– Я думала, это кончилось назад три года, – сказала старуха. Ее голос звучал странно. Сквозь слезы. – Я тогда думала, это свобода.

– Они убили хозяина в его постели! – во весь голос закричал старик, визгливо, пронзительно. – Что может выйти из этого!

Во тьме послышалась возня. Гана трясла старика, шипела, чтобы он молчал. Он крикнул: «Отпусти меня!» – но умолк, хрипя и ворча.

– Владыка милостивый, – пробормотала Камза с тем же смешком отчаяния в голосе.

Сидеть на ящике становилось все неудобнее, Эсдану хотелось поднять ноющую ступню повыше или хотя бы держать ногу вытянутой перед собой. Он сполз на пол. Холодный, шершавый, царапающий ладони. Прислониться было не к чему.

– Если ты на минуту зажжешь фонарик, Гана, – сказал он, – мы могли бы найти мешки или еще что-нибудь, чтобы подстелить.

Вокруг мгновенно возник мир подвала, удивительный в своей сложной точности. Они не нашли ничего, кроме досок для полок, разложили их в подобие настила, забрались на него, и Гана вновь погрузила их в бесформенную первозданную ночь. Они все замерзли и теперь прижались друг к другу, бок к боку, спина к спине.

После долгого времени, часа или больше, протекшего в ничем не нарушаемой глубокой тишине подвала, Гана сказала нетерпеливым шепотом:

– Все наверху мертвые. Я так думаю.

– Это облегчило бы наше положение, – пробормотал Эсдан.

– Но похоронены ведь мы, – сказала Камза.

Их голоса разбудили малыша, и он захныкал – в первый раз Эсдан услышал, как он жалуется на что-то. Это было тоненькое утомленное попискивание или постанывание, но не плач.

– Ш-ш-ш, маленький, маленький, ш-ш-ш, – зашептала его мать, и Эсдан почувствовал, как она покачивается, крепче прижимая малыша к себе, чтобы согреть. И запела, почти неслышно: – Суна мейа, суна на… Сура рена, сура на…

Монотонные ритмичные, жужжащие, мурлыкающие звуки творили тепло, творили покой.

Наверное, он задремал. Он лежал, свернувшись на досках, и понятия не имел, сколько времени они уже в подвале.

«Я прожил здесь сорок лет в уповании свободы, – думал он. – Это упование привело меня сюда. Оно выведет меня отсюда. Я буду держаться крепко».

Он спросил остальных, слышали ли они что-нибудь после окончания налета. Они прошептали, что не слышали.

Он потер затылок.

– Что думаешь ты, Гана?

– Я думаю, холодный воздух плох для маленького, – сказала она почти нормальным голосом, который всегда был тихим.

– Вы говорите? Что вы говорите? – закричал старик. Камза, сидевшая рядом с ним, погладила его по плечу и успокоила.

– Я пойду посмотреть, – сказала Гана.

– Пойду я.

– У тебя одна нога, – сказала старуха сердито. Она закряхтела и, поднявшись на ноги, удержала Эсдана за плечо. – Сиди смирно.

Фонарик она не зажгла, а ощупью добралась до лестницы и вскарабкалась на нее, переводя дух на каждой перекладине. Потом прижала ладони к крышке люка, надавила. Возникла полоска света. Они смутно увидели подвал, друг друга, темное пятно головы Ганы на фоне света. Она простояла так долгое время, потом опустила крышку.

– Никого, – прошептала она с лестницы. – И все тихо. Как в первое утро.

– Лучше выждать, – сказал Эсдан.

Она вернулась и опять опустилась на доски среди них. Потом сказала:

– Мы вылезем, а в доме чужие, другие армейские солдаты. Тогда куда?

– Вы можете добраться до полевого поселка? – спросил Эсдан.

– Дорога далекая.

Через некоторое время он сказал:

– Нельзя решить, что делать, пока мы не узнаем, кто там наверху. Вот так. Но позволь пойти мне, Гана.

– Почему?

– Потому что я буду знать, кто они, – ответил он, надеясь, что так и будет.

– И они тоже будут знать, – сказала Камза со все тем же странным легким намеком на смех. – Тебя сразу узнают.

– Правильно, – сказал он, кое-как поднялся на ноги, нашел лестницу и с трудом влез на нее.

«Я для этого слишком стар», – снова подумал он. Поднял крышку и выглянул наружу. Долгое время он прислушивался. И наконец прошептал сидящим внизу в темноте:

– Я постараюсь вернуться поскорее.

Он выполз наружу и неуклюже встал на ноги. У него перехватило дыхание – воздух казался густым и пахнул гарью. Свет был неясно-мутным. Он шел вдоль стены, пока не оказался у дверей.

То, что еще оставалось от старого дома, теперь тоже лежало в развалинах, развороченных, тлеющих, затянутых вонючим дымом. Булыжник двора исчез под битым стеклом и черными углями. Ничто не двигалось, кроме дыма. Желтый дым. Серый дым. А надо всем этим сияла ровная чистая голубизна рассвета.

Он направился к террасе, хромая и спотыкаясь, потому что ступню и всю ногу пронзала невыносимая боль. Подойдя к балюстраде, он увидел почернелые обломки двух летательных аппаратов. Половина верхней террасы превратилась в дымящийся кратер. А ниже сады Ярамеры уходили вдаль, красивые и безмятежные, как всегда, все ниже и ниже к вековому дереву и к реке. Поперек ступенек, ведущих на нижнюю террасу, лежал человек, лежал, раскинув руки, словно отдыхал. Нигде никакого движения, кроме стелющегося дыма, да порывы ветра раскачивали кусты с белыми цветами.

Ощущение, что за ним следят сзади из пустых окон в еще торчащих обломках стен, было невыносимо.

– Есть тут кто-нибудь? – неожиданно для себя крикнул Эсдан.

Тишина.

Он крикнул еще раз, громче.

И донесся ответ. Откуда-то со стороны фасада. Он, хромая, спустился на дорожку – открыто, не пытаясь прятаться. Какой смысл? Из-за угла вышли люди. Первыми – трое мужчин, за ними, четвертой, – женщина. Имущество, в грубой одежде – несомненно, полевые, и явились сюда из поселка.

– Я тут кое с кем из домашних, – сказал он, остановившись, когда на расстоянии десяти метров остановились они. – Мы спрятались в подвале. Тут есть кто-нибудь еще?

– Кто ты? – спросил один из них, подходя ближе, вглядываясь, замечая не тот цвет кожи, не те глаза.

– Я скажу вам, кто я. Но нам безопасно выйти наружу? Там старики, маленький ребенок. Солдат тут больше нет?

– Убиты, – сказала женщина, высокая, с бледной кожей и лицом, похожим на череп.

– Одного мы нашли раненым, – сказал кто-то из мужчин. – Все домашние убиты. Кто бросал бомбы? Какая армия?

– Какая армия, я не знаю, – ответил Эсдан. – Пожалуйста, пойдите сказать моим людям, что они могут выйти. За домом в конюшнях. Крикните им. Объясните, кто вы. Я не могу идти.

Повязка на ступне ослабла, сломанные косточки сдвинулись. Теперь боль мешала ему дышать. Он сел на дорожку, ловя ртом воздух. Отчаянно кружилась голова. Сады Ярамеры стали очень яркими, очень маленькими и стали удаляться от него все дальше и дальше – куда-то за его родную планету.

Он не потерял сознания, но довольно долго мысли у него путались. Вокруг было много людей, и они были под открытым небом, и все воняло горелым мясом. Этот запах набивался ему в рот, вызывал тошнотный кашель. И Камза, и синеватое затененное спящее личико младенца у нее на плече. А Гана объясняла другим людям: «Он был нам как друг».

Молодой человек с крупными руками заговорил с ним, сделал что-то с его ногой, снова забинтовал, туже, вызвав жутчайшую боль, а потом она пошла на убыль.

Он лежал навзничь на траве. Рядом с ним лежал кто-то навзничь на траве. Метой, евнух. Голова у Метоя была в крови, черные волосы коротко обгорели, побурели, кожа его лица, пыльно-серая, теперь побледнела, обрела синеватый оттенок, как у маленького Рекама. Он лежал тихо, иногда помаргивая.

Солнце лило на них лучи. Разговаривали люди, много людей, где-то неподалеку, но они с Метоем лежали на траве, и никто их не беспокоил.

– Они прилетели из Беллена, Метой? – спросил Эсдан.

– С востока. – Резкий грубый голос Метоя стал слабым, сиплым. – Думаю, оттуда. – Потом добавил: – Они хотят переправиться через реку.

Эсдан задумался над этим. Его мысли все еще толком не работали.

– Кто хочет? – сказал он наконец.

– Эти люди. Полевые. Имущество Ярамеры. Они хотят отправиться навстречу Армии.

– Наступающей?

– Освободительнице.

Эсдан приподнялся и оперся на локоть. От этого движения у него в голове словно прояснилось, и он сел. Потом посмотрел на Метоя.

– Они ее найдут?

– Если того пожелает Владыка, – сказал евнух.

Вскоре Метой попытался приподняться на локте по примеру Эсдана, но не сумел.

– Я угодил под взрыв, – сказал он, учащенно дыша. – Что-то ударило меня по голове. Я все вижу удвоенным.

– Возможно, сотрясение мозга. Лежите и не шевелитесь. Старайтесь не заснуть. Вы были с Банаркамье или Наблюдателем?

– Я занимаюсь примерно тем же, чем вы.

Эсдан кивнул. Затылком.

– Нас погубят фракции, – слабым голосом сказал Метой.

Подошла Камза и села на корточки рядом с Эсданом.

– Они говорят, мы должны отправиться за реку, – сказала она ему обычным своим мягким голосом. – Туда, где армия народа будет о нас заботиться. Я не знаю.

– Никто не знает, Камза.

– Я не могу взять Рекама за реку, – прошептала она. Лицо у нее сжалось – губы оттянулись кверху, брови сошлись книзу. Она плакала без слез, беззвучно. – Вода холодная.

– У них есть лодки, Камза. Они позаботятся о тебе и Рекаме. Не тревожься. Все будет хорошо. – Он знал, что его слова не имеют смысла.

– Я не могу уйти, – прошептала она.

– Так останься здесь, – сказал Метой.

– Они сказали, что сюда придет другая армия.

– Возможно. Но, вероятнее, придут наши.

Она посмотрела на Метоя.

– Ты вольнорезаный, – сказала она. – С этими, с другими. – Она перевела взгляд на Эсдана. – Чойо убили. Вся кухня разломалась на горящие куски. – Она спрятала лицо в ладонях.

Эсдан выпрямился, потянулся к ней, погладил по плечу. По руке. Он прикоснулся к хрупкой головке ребенка, к таким сухим волосикам.

Подошла Гана, встала над ними.

– Все полевые уходят за реку, – сказала она. – Быть в безопасности.

– Вам будет безопаснее здесь, где есть еда и кров. – Метой говорил короткими залпами, не открывая глаз. – Чем идти навстречу наступлению.

– Мама, я не могу взять его, – шептала Камза. – Ему нужно тепло. Не могу, я не могу взять его.

Гана нагнулась, посмотрела на личико малыша, легонько прикоснулась к нему одним пальцем. Ее морщинистое лицо сжалось в кулачок. Она распрямилась, но не так, как раньше. Осталась сгорбленной.

– Хорошо, – сказала она. – Мы останемся.

Она села на траву рядом с Камзой. Вокруг них продолжали двигаться люди. Женщина, которую Эсдан видел на террасе, остановилась рядом с Ганой и сказала:

– Идем, бабушка. Пора. Лодки ждут.

– Остаемся, – сказала Гана.

– Почему? Не можете бросить старый дом, где рабствовали? – сказала женщина. Язвяще. Подбодряюще. – Так он же весь сгорел, бабушка! Приведи девушку и ее маленького. – Она бросила беглый взгляд на Эсдана и Метоя.

Они не имели к ней отношения.

– Идем, – повторила она. – Вставайте.

– Остаемся, – сказала Гана.

– Свихнутые домашние. – Женщина пожала плечами и пошла дальше.

Еще некоторые останавливались. Но только на один вопрос, на секунду. И устремлялись вниз по террасам, по залитым солнцем дорожкам вдоль тихих прудов, вниз к лодочным сараям за могучим деревом. Вскоре они все ушли.

Солнце припекало. Наверное, близился полдень. Метой стал еще белее, но приподнялся, сел и сказал, что в глазах у него больше почти не двоится.

– Нам надо уйти в тень, Гана, – сказал Эсдан. – Метой, ты можешь встать?

Он шатался, спотыкался, но смог идти без помощи, и они перебрались в тень садовой ограды. Гана ушла за водой. Камза несла Рекама на руках, прижимала к груди, загораживала от солнца. Она уже долго ничего не говорила. Но когда они сели там, она сказала полувопросительно, безучастно глядя по сторонам:

– Мы тут совсем одни.

– Наверное, и другие остались. В поселках, – сказал Метой. – Потом придут.

Вернулась Гана. Ей не в чем было принести воды, но она намочила свой платок и накинула его на голову Метоя. Мокрый и холодный. Метой вздрогнул.

– Ты сможешь идти как следует, тогда мы пойдем в домашний поселок, резаный, – сказала она. – Есть где жить. Там.

– Я рос в домашнем поселке, бабушка, – сказал он.

И вскоре он сказал, что может идти, и они захромали, побрели по дороге, смутно знакомой Эсдану. По дороге к клетке-укоротке. Дорога казалась очень длинной. Они подошли к высокой стене поселка, к распахнутым воротам.

Эсдан повернулся, чтобы посмотреть на развалины большого дома. Гана остановилась рядом с ним.

– Рекам умер, – еле слышно сказала она.

У него перехватило дыхание.

– Когда?

Она покачала головой:

– Не знаю. Она хочет держать его. Она кончит держать и тогда отпустит его. – Гана поглядела в открытые ворота на ряды хижин и длинных домов, на высохшие огородики и пыльную землю.

– Там много младенчиков, – сказала она. – В этой земле. Два моих. Ее сестры.

Она вошла в ворота, и Камза с ней. Эсдан еще постоял, потом тоже вошел сделать то, что должен был сделать: выкопать могилу для ребенка, а потом вместе с другими ждать Освобождения.