В палатке было темно, лишь слабо мерцал нагреватель, так что, когда Сати вошла, Советник тут же принялся подкачивать лампу. Лампа вспыхнула лишь через некоторое время и светила довольно тускло.

Сати уселась, скрестив ноги, на свободной половине палатки. Она заметила, что лицо Советника уже не было таким отечным, да и опухоль на глазу спала, хотя щеки его все еще покрывала смертельная бледность. Верхняя часть его ложа была сильно приподнята, и он сидел почти прямо.

– Вы тут лежите в темноте и ночью и днем, – сказала она. – У вас, должно быть, возникают всякие странные чувства. Сенсорная угнетенность… Чем вы себя занимаете? – Господи, как холодно и неприязненно звучит ее голос!

– Сплю, – ответил он. – Думаю.

– А вы… А вы лозунги про себя не повторяете? – не сумела все же удержаться она. – «Вперед в будущее»? «Реакционные мысли – ныне враг побежденный»?

Он не ответил.

Рядом с его постелью она заметила какую-то книгу и взяла ее в руки. Это было школьное пособие, сборник стихотворений, рассказов, поучительных историй, отрывков из исторических жизнеописаний и т. п. – в общем, для детей лет десяти. Сати не сразу осознала, что Советник читает книгу, напечатанную с помощью идеографической письменности, а не алфавита! Она уже успела позабыть о том, что в мире этого Советника, в нынешнем обществе Аки книги издают только с помощью современного алфавита, что использовать идеографическое письмо запрещено законом, что культура, связанная с древними языками и древней письменностью, отброшена прочь, позабыта…

– Так вы можете это прочесть? – спокойно спросила она, оправившись от потрясения.

– Эту книгу дал мне Одиедин Манма.

– И вы ее читаете?

– Да. Только очень медленно.

– Когда же вы этому научились, Советник? И как вам не противно читать эти «примитивные значки», соприкасаться с этим «смердящим трупом»?

– Я этому научился еще в детстве.

– Кто же вас учил?

– Те люди, с которыми я жил.

– А кто они были?

– Родители моей матери.

Отвечал он очень тихо, после каждого короткого предложения делая паузы, точно привыкший к выволочкам и наказаниям школьник, которого отчитывает, вызвав на ковер, донельзя раздраженный директор школы. Сати вдруг стало жарко от стыда. Она чувствовала, как горят щеки, как кружится голова.

Опять ошибка! Даже хуже, чем ошибка!

Она довольно долго молчала, потом сказала наконец:

– Простите меня! Я не должна была так с вами разговаривать. Но и вы вели себя по отношению ко мне слишком высокомерно – и на пароме, и в Окзат-Озкате. А я этого терпеть не могу. А потом я вас просто возненавидела – ведь это вы были виноваты в уничтожении замечательного гербария и целебных трав Сотью Анга! Этот гербарий был смыслом и результатом всей его жизни, он был самой его жизнью… А еще я ненавидела вас за то, что вы преследуете меня и моих друзей. Мне ненавистна та фанатическая вера, ярым сторонником которой вы являетесь. Но вас я постараюсь не ненавидеть.

– Почему? – спросил он. Голос его звучал так же холодно, как и прежде в беседах с нею.

– «Ненависть съедает ненавидящего», – процитировала Сати фразу, часто обсуждавшуюся во время занятий с Толкователями.

Лицо Советника при этих словах осталось бесстрастным и одновременно напряженным. А Сати почему-то испытала облегчение; она даже немного расслабилась. Искреннее признание высвободило стыд, избавило ее от отвратительной скованности, которая страшно мешала ей в его присутствии. Она поудобнее устроилась на полу, выпрямила спину. Теперь она запросто могла смотреть ему прямо в глаза, не избегая его взгляда. Некоторое время она изучала его неподвижное лицо. Он больше ничего не говорил – не хотел или не мог? Зато у нее язык развязался.

– Они хотели, чтобы я побеседовала с вами, – сказала она. – Чтобы я рассказала, какова в действительности жизнь на Терре, и открыла вам те печальные и отвратительные истины, которые вам придется узнать в конце своего «Марша к звездам». Может быть, после моего рассказа вы и сами зададите себе фатальный вопрос: «А понимаю ли я, что делаю?» Впрочем, вы, возможно, и не захотите задавать себе этот вопрос… С другой стороны, мне, Наблюдателю, интересно узнать, какую жизнь ведут такие люди, как вы. Что превращает обычного нормального человека в Советника? Надеюсь, вы можете мне рассказать об этом хотя бы немного? Почему, например, вы жили с дедушкой и бабушкой? Почему научились читать и писать идеограммы? Вам ведь сейчас около сорока, верно? Когда вы были ребенком, старая письменность уже была запрещена законом, насколько я помню, да?

Он кивнул. Сати давно уже положила книгу на прежнее место. Теперь ее взял в руки он и уставился на изящно выписанные на титульном листе знаки: ДРАГОЦЕННЫЕ ПЛОДЫ С ДЕРЕВА ПОЗНАНИЙ.

– Расскажите немного о себе, хорошо? – попросила она. – Где вы родились?

– Это место называется Болов Йеда. Оно на западном побережье.

– И вас назвали Яра? Это ведь значит «сильный».

Он покачал головой.

– Меня назвали Азияру, – сказал он.

Азиа-Ару. Она прочла о них всего день или два назад в «Истории западных земель», которую Унрой показала ей во время их очередного «налета» на Библиотеку. Азиа и Ару были четой мазов и умерли два столетия назад. Сати знала, что Толкователи считают их кем-то вроде апостолов, что именно Азиа и Ару были первыми, кто привнес искусство Толкования в страну довза. И стали там первыми «верховными мазами». До недавней «культурной революции» довза воспринимали их как своих культурных героев, а во времена Корпорации они, без сомнения, стали «культурными преступниками», и власти во что бы то ни стало постарались уничтожить всякую память о них, выбелить стены их домов, стереть из памяти их слова…

– Так, значит, ваши родители были мазами? – догадалась Сати.

– Нет. Мазами были мои дед с бабкой. – Советник сжимал в руках книгу, словно она была его талисманом. – Первое, что я помню, – это как бабушка учит меня писать слово «дерево». – Его палец двумя легкими непроизвольными движениями начертал на обложке книги знакомую Сати идеограмму. – Мы с ней сидели на крылечке в тени, и оттуда было видно море. Рыбачьи лодки плыли к берегу. Болов Йеда стоит на холме, над заливом. Это самый большой город на западном побережье. У деда с бабушкой был очень красивый дом. Все крыльцо до самой крыши было увито виноградом – это была старая мощная лоза с толстым стволом; она цвела желтыми цветами. Каждый день в доме проводились занятия. А вечером они ходили в умиязу.

Он воспользовался запрещенным местоимением «он/она/они», даже не заметив этого! И голос его теперь звучал совсем иначе: мягко, чуть хрипловато, легко.

– Мои родители были школьными учителями. Они учили детей читать и писать с помощью нового алфавита. Я тоже учил его, но мне больше нравилась старая письменность. Меня вообще интересовали всякие старые истории, книги. То, чему меня учили дед и бабушка. Они считали, что я непременно должен стать мазом. Бабушка часто говорила деду: «Ах, Кием, дай ребенку поиграть!» А он все заставлял меня что-то повторять, учить новое. И мне всегда хотелось ему угодить. Ответить урок еще лучше… Бабушка же рассказывала мне всякие истории – те, что Толкователи всегда рассказывают детям. Я с удовольствием слушал ее, но читать мне все-таки нравилось больше. И писать. Я научился писать очень красиво. И был страшно горд тем, что тоже могу сохранить написанное. Мне казалось, что произнесенные вслух слова просто улетают от тебя, точно ветерок, и, чтобы сохранить им жизнь, их приходится снова и снова повторять. А написанные слова остаются навсегда, и можно научиться писать их еще лучше. Еще красивее.

– Значит, вы переехали к деду и бабушке, чтобы у них учиться?

Он ответил сразу, странно покорный и почти ласковый:

– Когда я был совсем маленьким, мы сперва жили все вместе. Потом мой отец стал директором школы. А мать поступила на работу в министерство информации. Вскоре их перевели на другую работу – в Тамбе, а потом в Довза-сити. Моей матери приходилось очень часто ездить в командировки. Оба очень быстро делали карьеру. Они были ценными работниками. Очень активными. И дед с бабушкой решили, что для меня будет лучше пока пожить с ними, потому что родители постоянно разъезжали по всей стране и очень много работали. Вот я и остался.

– И вам хотелось остаться у них навсегда?

– О да! – сказал он удивительно свободно и просто. – Я был ужасно рад остаться у них. Я там был счастлив.

Эти слова, казалось, что-то пробудили в его душе, заставили обратиться памятью к далеким временам, очень далеким от этой палатки и окружающей ее тишины пещер. Он резко отвернулся, этим движением живо напомнив Сати тот миг на улице Окзат-Озката, когда он воскликнул со страстным гневом и мольбой: «Не предавайте нас!»

На какое-то время оба погрузились в молчание. Рядом с палаткой не было слышно ни звука; сегодня в большой пещере с вырезанным на стене Древом Сати не заметила ни души. Глубокая тишина царила в «Лоне Силонг». Сати заговорила первой.

– А я выросла в деревне, – сказала она. – У тети и дяди. На самом деле они были моими двоюродными дедом и бабушкой. Дядя Харри был очень худой, очень темнокожий, с жесткими седыми волосами и кустистыми бровями. Брови у него были просто ужасные! В раннем детстве я была уверена, что из его бровей могут вылетать настоящие молнии. А моя тетушка была потрясающей кулинаркой и отличной хозяйкой. А еще она с кем угодно могла договориться и любое дело организовать. Благодаря ей я научилась готовить раньше, чем читать. Зато всему остальному учил меня все-таки дядя Харри. Он был профессором и раньше преподавал в калькуттском университете литературу. Калькутта – очень большой город в той стране, где я родилась. А в деревне у нас был большой дом, пять комнат, битком набитых книгами; книг не было только на кухне. Тетя бы их туда просто не допустила. Зато у меня в комнате они лежали повсюду – стопками вдоль стен, под кроватью, на столе. Когда я впервые увидела здешнюю Библиотеку, то сразу ту свою комнату вспомнила.

– А ваш дядя в деревне тоже преподавал?

– Нет. Он там прятался. И мы тоже. Мои родители, правда, прятались в другом месте. Но тоже, что называется, «залегли на грунт». Дело в том, что тогда произошло нечто вроде революции. Похожей на вашу, только как бы наоборот. Люди, которые… Но я бы лучше сперва послушала вас, чем все это объяснять. Расскажите мне: что с вами случилось потом? Когда вам пришлось покинуть деда и бабушку? Сколько вам тогда было лет?

– Одиннадцать, – сказал он.

Она молча слушала, и он стал рассказывать:

– Мои дед и бабка тоже были людьми очень активными, – теперь он говорил иначе, словно заставляя себя, хотя не запинался и слова не подыскивал, – но совсем не такими, как мои родители. Не такими, какими подобает быть законопослушным производителям-потребителям нашего общества. Они собрали вокруг себя целую шайку реакционеров. Они призывали других хранить верность старым обычаям, отправлять старые обряды, они распространяли антинаучные знания. Но тогда я этого еще не понимал. Они брали меня на собрания, где занимались Толкованием. Я же не знал, что это незаконно. Все умиязу были уже закрыты, но они мне этого не говорили. И в государственную школу они меня отдавать не захотели. Они держали меня дома и учили всяческим суевериям, внедряя в мою юную душу всякие извращенные представления о морали. Наконец мой отец понял, что они меня губят. К этому времени они с матерью разошлись, и отец не видел меня уже два года, однако решил послать за мной. И вот к нам приехал какой-то незнакомый человек. Ночью. Я проснулся и услышал, как моя бабушка говорит что-то очень громко и сердито. Я никогда раньше не слыхал, чтобы она так говорила. Я встал и подошел к двери в гостиную. Дедушка молча сидел в своем кресле. Просто сидел. На меня он не смотрел. А бабушка и тот человек стояли друг напротив друга у обеденного стола. Они сразу на меня посмотрели, а потом этот человек посмотрел на нее, и она сказала: «Пойди оденься, Азияру. Твой отец хочет, чтобы ты поехал с ним повидаться». Я пошел и оделся. Когда я снова вышел в гостиную, то позы их нисколько не переменились: дедушка по-прежнему сидел в кресле и невидящими глазами смотрел в пространство, словно вдруг оглохнув и ослепнув, а бабушка стояла у стола, опершись о него сжатыми в кулаки руками, а напротив нее стоял тот человек. Я заплакал. И сказал: «Не хочу я никуда ехать! Я хочу остаться здесь!» Тогда бабушка подошла, положила руки мне на плечи и ласково подтолкнула меня к тому человеку. И он сказал: «Пошли». И она тоже сказала: «Ступай, Азияру!» И я… пошел с ним.

– Куда же вы направились? – шепотом спросила Сати.

– К моему отцу. В Довза-сити. Там я поступил в школу… – Он долго молчал. – Расскажите мне лучше… о своей деревне. Почему вы скрывались?

– Ладно, уговор дороже денег, – кивнула Сати. – Но только это длинная история.

– Все истории длинные, – прошептал он. Аптекарь Сотью Анг тоже говорил Сати нечто подобное. «Короткие истории – это всего лишь кусочки длинных историй», – вот что сказал он ей как-то раз.

– В том, что касается моей планеты, то труднее всего объяснить присутствие на ней бога, – сказала Сати.

– Я знаю, кто такой бог, – сказал Яра.

Его слова заставили ее улыбнуться. И ей даже стало немного легче на душе.

– Я уверена, что знаете, – сказала она. – Но вам, может быть, трудно будет понять… какое огромное значение бог имеет там. Здесь «бог» – это всего лишь слово, вряд ли что-то большее. В вашем государственном теизме есть, по-моему, даже некое объяснение: бог – это то, что хорошо, то, что правильно. Я верно говорю?

– Бог – это Разум, да, – подтвердил он, хотя и довольно неуверенно.

– Ну а на Терре это слово является одним из самых важных – просто невероятно важных! – в течение многих тысячелетий и у множества различных народов. И обычно оно как раз не имеет практически никакого отношения к тому, что разумно. Скорее, оно относится к тому, чего нельзя понять. Что всегда – невольно или сознательно – облекается некой тайной. Собственно, существует великое множество различных представлений о том, что такое бог. Одно из них состоит, например, в том, что бог – это некое реальное существо (или даже некая сущность), благодаря которому были созданы все живые существа и предметы и которое в ответе за все, что случается на земле. Нечто вроде универсальной и вечной Корпорации.

Он, казалось, был несколько озадачен этим сравнением, хотя слушал очень внимательно.

– Там, где я выросла, в индийской деревне, о таком боге мы тоже знали, но у нас было множество своих богов. Местных. Они были совсем другие. Хотя на самом деле все являлись как бы бесконечным повторением одного и того же. Были, правда, и некоторые великие боги, но в детстве я мало что о них знала. Только благодаря собственному имени – мне однажды тетя объяснила его значение. Я спросила: «А почему я Сати?» И она сказала: «Сати была женой великого бога». И я снова спросила: «Значит, я жена Ганеши?» Веселого Ганешу я знала лучше всего, и он мне очень нравился. Но она сказала: «Нет, Шивы».

Про Шиву мне тогда было известно только то, что у него есть друг, симпатичный белый бык, а еще – что у самого Шивы волосы очень длинные и грязные и он считается лучшим танцором во Вселенной, ибо благодаря его танцу рождаются или умирают миры. В моем представлении это был очень странный бог, безобразный, и он вечно постился. Тетя рассказала мне, что Сати так любила его, что вышла за него замуж против воли отца. Я понимала, что в те времена девушке было очень трудно так поступить и эта Сати, наверное, была очень смелой и мужественной. Но потом, как рассказывала тетя, Сати отправилась повидать отца, и тот стал всячески поносить и оскорблять Шиву. И Сати так рассердилась на него, и такой ее охватил стыд, что она не выдержала и умерла. Она ничего НЕ СДЕЛАЛА отцу, просто взяла и УМЕРЛА. И с тех пор верных жен, которые умирают вслед за своими мужьями, называют ее именем. Ну вот, когда тетя рассказала мне об этом, я и заявила: «И зачем только вы назвали меня именем этой глупой женщины!» А дядя, прислушавшийся к нашему разговору, пояснил: «Потому что Сати – это Шива, а Шива – это Сати. В твоем имени и любовь, и печаль. И гнев. И танец». И после его слов я решила, что если так уж надо, чтобы я была Сати, то и пусть, раз я могу одновременно быть и Шивой…

Сати быстро глянула на своего собеседника. Яра, казалось, был ошарашен ее рассказом; ее слова явно вызвали в его душе целую бурю чувств.

– Да ладно, – засмеялась она, – вы это особенно в голову не берите, все это слишком сложно, сразу не поймешь. Важно одно: когда у вас много различных богов, это, видимо, значительно проще и легче, чем всего один бог. У нас в деревне был священный камень, принадлежавший одному из богов – а может, это было воплощение самого этого бога – и лежавший между корнями огромного дерева у дороги. Жители деревни разукрасили этот камень красной краской и «кормили» маслом – чтобы его умилостивить, а себе доставить удовольствие. А моя тетушка, например, каждый день клала к ногам другого бога, моего любимого Ганеши, свежие бархатцы. Наш Ганеша представлял собой небольшую бронзовую статуэтку божества с человеческим туловищем и головой, но со слоновьим хоботом вместо носа; он стоял у нас в самой дальней комнате. Ганеша, вообще-то, сын Шивы, но он гораздо добрее своего отца. Тетя каждый день рассказывала ему обо всем, что произошло, и даже пела ему. Этот обряд назывался «пуджа». Я тоже часто помогала ей. Я умела петь некоторые гимны. И мне очень нравился запах всяких благовоний и душистых масел, которыми тетя умащивала Ганешу. Нравились бархатцы… Но у тех людей, о которых я, собственно, хотела рассказать вам, у тех, от кого мы прятались, таких маленьких божков не было. И если они говорили: «Так повелел господь!» – то есть их бог, то ослушаться было невозможно, ибо это считалось единственно верной истиной. А если кто-то поступал не так, как повелел господь, то это было неправильно. И очень, очень многие верили этому. Те люди называли себя юнистами. «Один бог, одна Истина, одна Земля». И они… О, они заварили в итоге такую чудовищную кашу! – Слова приходили на ум все какие-то глупые, детские, должно быть, те самые, что соответствовали ее восприятию в те страшные годы. – Видите ли, население Терры – я имею в виду все ее народы во все времена – нанесло планете огромный ущерб. Люди вели бесконечные войны, без зазрения совести эксплуатировали недра планеты, понапрасну тратили ее богатства. Людей косили эпидемии чумы и других страшных болезней, целые народы практически вымирали от голода или существовали в крайней нищете… Все это длилось порой столетия! Людям просто необходимы были хоть какое-то утешение и помощь. Им хотелось верить, что и они способны что-то делать правильно. Я думаю, что и во времена моего детства они присоединялись к юнистам только потому, что им очень хотелось верить: все, что они делают, – правильно.

Яра кивнул. Это он понимал хорошо.

– Отцы-основатели юнизма, – продолжала Сати, – утверждали, что все несчастья в наш мир принесло «познание зла», как они это называли, и если бы люди не обрели этих дьявольских знаний, то остались бы «хорошими». А потому эти знания следовало искоренить и освободить в душах людей место для святой Веры. Юнисты боролись с учеными и наукой, противились развитию образования, даже обучению различным ремеслам – всему, разрешая лишь то, что было написано в их книгах.

– Как наши мазы.

– Наоборот! Вот тут, по-моему, вы ошибаетесь, Яра. Разве Толкователям свойственно бороться с наукой или отвергать какие-то знания? Я, например, ни разу не слышала, чтобы они называли какие бы то ни было знания «вредными» или еще как-либо порочили их. Правда, из Толкования исключено все то, что Ака узнала за последние сто лет благодаря контакту с инопланетными цивилизациями. В этом отношении вы правы: это действительно так. Но я думаю, Толкователи поступают так только потому, что у них не хватило ни времени, ни возможностей, чтобы обработать всю эту информацию и включить ее в систему своих знаний до того, как Корпорация превратилась в главенствующий и центральный институт вашего общества, заменив мазов бюрократами, а затем коррумпировав и криминализировав даже часть Толкователей, превратив их в верховных мазов. Толкователям ничего не оставалось, как уйти в подполье, где их знания не могли ни развиваться, ни умножаться. В общем, у вас здесь благодаря Корпорации тоже появилось нечто вроде «дьявольских знаний». Но я все же совершенно не понимаю, зачем Корпоративному государству понадобилось применять такое чудовищное насилие, такое чудовищное давление?

– Потому что именно в руках мазов сосредоточилось все богатство, вся власть. Они специально насаждали невежество, дурманя людям мозги всякими ритуалами и суевериями.

– Но это же неправда! НЕ НАСАЖДАЛИ они невежество! Ведь главное, к чему стремятся Толкователи, – это просвещение, и они готовы поделиться своими знаниями с любым, кто только пожелает их слушать. Разве я не права?

Яра колебался, покусывая палец.

– Возможно, когда-то давно так и было, – сказал он неуверенно. – Но так было очень давно и далеко не всегда. А в последние десятилетия все было совсем не так. В стране довза мазы жестоко угнетали бедных людей. Все земли там принадлежали умиязу. А в школах Толкователи НАСАЖДАЛИ НЕВЕЖЕСТВО, внушая детям совершенно бессмысленные вещи и всякие СУЕВЕРИЯ! Они мешали нам создавать новое общество, новую систему правосудия, новую систему образования, новую…

– Они применяли насилие?

И снова он заколебался, но все же сказал:

– Да, применяли. В Белси толпа людей, зараженных реакционной идеологией, убила двух представителей официальной власти. Повсюду были проявления неповиновения. Пренебрежение законами.

Он крепко потер лицо здоровой рукой, хотя, наверное, ему было еще больно касаться обмороженных щек, да и раны на виске и на скуле еще только начинали затягиваться.

– Вот как это было, – сказал он. – Ваши люди прилетели сюда и принесли с собой новую жизнь. Они обещали, что наш мир станет лучше, раздвинет свои границы. И они действительно хотели дать нам все это. Но те, кто готов был принять у них знания, необходимые для строительства новой жизни, были остановлены; им мешали старый образ жизни, старые обычаи и законы, а также старые способы производства. Но больше всего им мешали мазы; они продолжали бормотать что-то о событиях, которые имели место десять тысяч лет назад, но утверждали, что знают все на свете и не хотят узнавать что-то новое. Они стремились удержать народ в нищете и невежестве. Они страшно заблуждались в своем эгоизме, превратившись в настоящих ростовщиков от знаний! Необходимо было столкнуть их с той дороги, что ведет в будущее. Ведь если бы они продолжали стоять у нас на пути, то продолжали бы нам мешать. Их следовало примерно наказать, чтобы все поняли, насколько эти люди заблуждаются. В подобных заблуждениях погрязли и мои родственники. Да, мой дед и моя бабушка стали врагами Корпоративного государства. Они не желали мириться с его властью. Не желали строить новую жизнь. Не желали меняться.

Сперва этот поток местных «канцеляризмов» лился из уст Яры ровно и спокойно, но потом голос его все чаще стал срываться; он задыхался от волнения, хватал ртом воздух, но упрямо смотрел прямо перед собой, крепко сжимая длинную ручку лампы.

– И что с ними случилось? – спросила Сати.

– Их арестовали вскоре после того, как я переехал к отцу. В течение года их содержали в тюрьме. В городе Тамбе. – Он долго молчал. – Затем большую группу мазов, которые являлись вожаками упорствующих реакционеров, доставили в Довза-сити, чтобы публично и по справедливости судить их. Те, кто во время суда отказался от своих нелепых убеждений, получили право на реабилитацию – в трудовых лагерях и на фермах, принадлежавших Корпорации. – Голос Яры стал совершенно бесцветным. – А тех, кто отречься не пожелал, казнили. Таково было единодушное решение производителей-потребителей нашего государства.

– Их расстреляли?

– Нет. Их доставили на площадь Правосудия… – Он поперхнулся и умолк.

Сати помнила это место: большая, залитая асфальтом площадь, окруженная четырьмя высокими тяжеловесными зданиями, в которых разместился Центральный суд планеты Ака. Здесь часто образовывались пробки из-за обилия транспорта и вечно спешащих пешеходов.

Яра снова заговорил, по-прежнему глядя прямо перед собой; казалось, перед его глазами проплывают картины страшного прошлого:

– Они стояли посреди площади; это небольшое пространство было отгорожено канатом от собравшейся толпы. И еще там было много полицейских, которые охраняли мазов и не давали толпе разорвать их, ведь люди стекались на площадь со всех сторон, желая посмотреть, как будет вершиться истинная справедливость. И все улицы, примыкавшие к площади, тоже были запружены народом. Отец провел меня в здание Верховного суда, чтобы я все видел. Мы поднялись на один из верхних этажей, и он поставил меня на подоконник перед собой. Видно мне было очень хорошо. Еще на площади лежали огромные груды камней – эти камни специально привезли туда: они были из разрушенных стен умиязу. Я, правда, сперва не понял, для чего там сложены эти камни… Но через некоторое время полицейские дали какой-то сигнал, и толпа рванулась туда, где стояли преступники. И все стали бросать в них те камни. Руки людей то поднимались, то опускались… Собственно, суд постановил побить преступников камнями, но не до смерти, а просто в наказание. Но на площади было слишком много народу. Страшная давка. Сотни полицейских ничего не могли сделать. И люди все швыряли и швыряли камни… Это продолжалось очень долго. Их лица превратились в кровавое месиво…

– И вы должны были смотреть?

– Мой отец хотел, чтобы я понял, как сильно они заблуждались.

Голос его почти не дрожал, но побелевшие костяшки пальцев на руке и непроизвольно кривившийся рот выдавали сильнейшее душевное волнение. Ему так и не удалось отойти от того окна, выходившего прямо на площадь Правосудия. Ему и сейчас было двенадцать лет, и он по-прежнему стоял у этого окна. И останется там до конца дней своих…

Итак, отец доказал ему, что воспитавшие его дед и бабушка глубоко заблуждались. Понял ли он это? Мог ли не понять?

Оба опять надолго погрузились в молчание.

Нужно похоронить боль так глубоко в душе, чтобы никогда не пришлось испытать ее снова. Похоронить, завалить ее сверху чем угодно. Постараться быть хорошим сыном. Хорошей дочерью. Ходить прямо по могилам и никогда не смотреть под ноги. «Держись подальше от пса, что с людьми дружит…» Но там даже и могилы не было! Превращенные в кровавое месиво лица близких людей, расколотые черепа, седые волосы в запекшейся крови посреди площади Правосудия…

Куски костей, зубные пломбы, ставшие прахом тела, вонь… тревожный запах гари… Так после страшного пожара пахнут развалины догорающего дома, когда на них случайно прольется дождь…

– Значит, после этого вы жили в Довза-сити… А потом поступили на работу в одно из учреждений Корпорации. В Социокультурное управление, верно?

– Да. Отец нанял для меня репетиторов, чтобы я смог догнать своих сверстников. И чтобы исправить полученное мной… образование. На выпускных экзаменах я получил довольно высокие оценки.

– Вы женаты, Яра?

– Был женат. Целых два года.

– Детей нет?

Он покачал головой.

И продолжал смотреть прямо перед собой. Так и застыв, даже ни разу не пошевелился. Его больное колено было заботливо обмотано спальным мешком – это сделала Тобадан, желая иммобилизовать сустав, согреть его и несколько уменьшить боль. Та книжка по-прежнему лежала у него под рукой: ДРАГОЦЕННЫЕ ПЛОДЫ С ДЕРЕВА ПОЗНАНИЙ.

Сати чуть наклонилась вперед, чтобы немного расслабить одеревеневшие от напряжения мышцы, и, снова выпрямившись, заговорила:

– Знаете, Яра, маз Гоири просила меня побольше рассказать вам о моей родной планете. Возможно, вам удастся меня понять, потому что моя жизнь в чем-то весьма похожа на вашу… Я уже кое-что рассказала вам о юнистах. Когда они захватили власть в нашей части страны, то стали проводить то, что у них называлось «чистками». Жить даже в деревне становилось все опаснее. Люди уговаривали нас спрятать свои книги или даже просто выбросить их в реку. Дядя Харри тогда уже был очень болен; он умирал. Он понимал это и говорил, что его сердце слишком устало от долгой жизни. И он велел тете избавиться от книг, но она не захотела. Он так среди книг и умер; они всегда были рядом с ним.

А вскоре после этого моим родителям удалось вывезти нас с тетей из Индии в другую страну. В другое полушарие, на другой континент, в одну северную страну, где правительство не было настолько религиозным. В мире еще существовало несколько крупных городов, где религиозные фанатики не сумели полностью захватить власть, потому что там имелись экуменические культурные центры и школы, в которых преподавание велось по хайнской системе. Экумену юнисты просто ненавидели; их заветной мечтой было выдворить с Терры всех инопланетян, однако они боялись открыто проявлять свою ненависть, зато всячески поддерживали фанатиков-террористов, когда те совершали набеги на экуменические поселения, уничтожали ансибли и прочее имущество, принадлежавшее «иноземным демонам».

Сати воспользовалась английским словом demon, поскольку в языке довзан подобного слова не было. Потом минутку помолчала – вполне сознательно, стараясь дышать поглубже, чтобы успокоиться. Яра сидел молча и слушал чрезвычайно внимательно.

– Итак, я окончила в этом городе школу и поступила в Экуменический колледж, мечтая работать на других планетах. Примерно тогда же на Терре появился новый Мобиль, новый Посланник Экумены; его звали Далзул. Оказалось, что родом он с Терры и просто долгое время учился на Хайне. И этот человек довольно быстро вошел в доверие к Отцам-основателям. Юнисты стали передавать ему все больше и больше полномочий, охотно подчинялись его приказам и говорили, что он ангел, то есть посланец божий. Некоторые даже утверждали, что именно Далзул спасет человечество и приведет его лучших сынов и дочерей к богу. А потом началось… – Она не сумела подыскать подходящее аканское слово для понятия «преклонение». – Они падали перед ним ниц и восхваляли его на все лады; они молили его быть к ним милосердным; они исполняли любые его указания, ибо считали, что его устами говорит сам господь бог. Такова была их теория «праведных деяний». А многие начали даже думать, что он и есть бог… В общем, Далзулу за какой-то год удалось заставить юнистов, по сути дела, самих себя разоружить. Так сказать, именем господа.

После этого бо́льшая часть старых промышленных регионов и государств вернулась к прежним демократическим формам правления – выборности руководства и так далее – и принялась восстанавливать Земное Содружество Стран, с радостью принимая все чаще прибывавших на Терру представителей иных миров. Наступило замечательное время! Так отрадно было видеть, как разваливаются оковы проклятого юнизма, превращаясь буквально в пыль! И хотя все больше верующих полагали, что Далзул и есть бог, но многие из них начинали задумываться над тем, что он… напротив, прямая противоположность богу и являет собой воплощение Зла. Была среди этих фанатиков одна разновидность – они называли себя Раскаявшимися, без конца устраивали длинные процессии, посыпали головы пеплом и хлестали друг друга плетьми, чтобы пострадать за те ошибки, которые совершили, неверно истолковав волю божию. И вот члены этой секты самостийно возвели на престол одного из Отцов-основателей юнизма, а может, даже какого-то вожака террористов, и стали называть его Спасителем, подчиняясь любому его приказу. Они были очень опасны, ибо стремились к насилию и избрали насилие своим основным оружием. Далзула приходилось постоянно охранять, потому что на него то и дело устраивались покушения. Сектанты стремились во что бы то ни стало уничтожить его. Они подкладывали бомбы, устраивали на его резиденцию налеты, не раз организовывали настоящую резню с множеством жертв. Да, они всегда пользовались насилием, потому что его оправдывала их вера. Согласно их вере, бог награждает тех, кто любым способом борется с неверием и неверующими. Но самое страшное, они уничтожали друг друга! Они буквально разрывали друг друга на куски! Это у них называлось Священной Войной! Это были страшные времена, Яра. Хотя, если честно, для остальных, для всех нормальных людей никаких особенно серьезных проблем в этот период не возникало – просто юнисты изничтожали сами себя.

И вот в самом начале Освобождения, когда все еще только начиналось, в нашем городе был устроен спонтанный праздник. И мы танцевали прямо на улицах. И на одной из улиц я встретила прекрасную девушку. Она тоже танцевала и всех вовлекала в свой танец. И я влюбилась в нее…

Сати умолкла.

Пока что рассказывать ей было довольно легко. Но за тот предел она никогда не переступала в разговоре с кем бы то ни было. Об этом она могла говорить только сама с собой, только в полной тишине, перед сном. И в этом месте своей биографии всегда ставила точку. У нее до боли стиснуло горло.

– Я знаю, у вас это считается неправильным, невозможным, – с трудом выговорила она.

Несколько неуверенно он ответил:

– Только потому, что подобные союзы не приводят к рождению детей… И Комитет моральной гигиены считает, что…

– Да, я знаю, – перебила его Сати. – Отцы-основатели юнизма тоже так считали. И утверждали, что бог создал женщин, дабы они служили сосудом для мужского семени. Но после Освобождения мы уже не обязаны были скрываться из страха быть сосланными в исправительные колонии. У нас ведь тоже существовали лагеря, подобные тем, куда вы ссылаете своих мазов. – Она смотрела на него с вызовом.

Однако он вызова не принял. Он согласно кивнул и стал ждать продолжения рассказа.

И Сати не смогла, рассказывая ему о себе, ни обойти эту тему, ни отказаться от честного разговора о ней. Нет, она решила говорить обо всем прямо, в том числе и об этом. Она непременно должна была рассказать это ему.

– Мы прожили вместе два года, – сказала она так тихо, что Яра даже чуть повернулся к ней, чтобы лучше слышать. – Она была очень красивая, гораздо красивее меня и гораздо умнее. И добрее. И она так замечательно смеялась! Иногда она смеялась даже во сне. Ее звали Пао.

Стоило Сати произнести это имя, и к глазам подступили слезы, но она их сдержала.

– Я была на два года старше, и она не сумела меня догнать, хотя и очень старалась. Чтобы не расставаться с нею, я специально осталась еще на год в Ванкувере. А потом мне пришлось уехать на подготовку в Экуменический центр в Чили. Это очень далеко от Ванкувера, на другом континенте, в Южном полушарии. Пао собиралась присоединиться ко мне через год, как только окончит университет. Мы хотели дальше учиться вместе, а потом составить настоящую команду Наблюдателей и отправиться на другие планеты. Мы обе много плакали, когда мне пришлось уехать в Чили, но разлука оказалось совсем не такой уж страшной, как нам обеим казалось. И время, если честно, пролетело достаточно быстро, потому что мы постоянно разговаривали друг с другом по телефону и с помощью Интернета и знали, что зимой непременно увидимся, а потом наступит весна, и она приедет ко мне, и мы будем вместе всегда. Мы действительно были неразлучны. Как мазы. Двое, которые на самом деле одно целое. Это было такое счастье – скучать по ней, потому что она у меня была! Да, она у меня была, и по ней можно было скучать, и можно было радоваться встречам с нею… И она говорила мне, что чувствует то же самое. Она говорила даже, что, когда я приезжаю, ей не хватает этого ощущения – возможности скучать по мне…

Сати давно уже плакала, но это не мешало ей говорить; слезы лились легко и обильно. Она лишь машинально сморкалась и вытирала глаза.

– На каникулы я прилетела в Ванкувер. В Чили стояло лето, а там была зима. И мы… мы обнимались, целовались, вместе готовили обед, потом отправились к моим родителям, затем к родителям Пао… И подолгу гуляли в парке, где росли большие, старые деревья. И все время шел дождь. Там вообще часто идут дожди. Я очень люблю дождь.

Слезы у нее высохли.

– Как-то раз Пао отправилась в библиотеку, которая находилась в центре города, чтобы что-то там посмотреть для экзамена, который предстоял ей сразу после каникул. Я собиралась пойти с нею вместе, но простудилась, и она сказала: «Оставайся-ка ты дома в такой дождь, иначе вся вымокнешь, и что я с тобой тогда буду делать?» Честно говоря, я действительно чувствовала себя неважно, и мне самой хотелось просто поваляться, ничего не делая. Так что я осталась дома и уснула.

А в это время, как назло, случилась очередная вспышка Священной Войны. Внутри той секты существовала одна группировка – они называли себя «Очистителями Земли», – члены которой считали, что Далзул и Экумена – это слуги дьявола и должны быть уничтожены. Многие из этих людей служили прежде в вооруженных силах юнистов. И у них в распоряжении было довольно много оружия, которое они в свое время успели припрятать. Так что они довольно часто совершали вооруженные налеты на экуменические подготовительные центры.

Сати слышала, как звучит ее голос: он был таким же ровным и бесцветным, каким только что был у Яры.

– Они использовали даже беспилотные самолеты-бомбардировщики, которыми можно управлять на расстоянии. И посылали их издалека, например из Дакоты. Эти самолеты они прятали в особых шахтах под землей, а потом всего лишь нажимали на кнопку, и эти самолеты сбрасывали бомбы на мирные города. В тот раз они разбомбили наш колледж, городскую библиотеку, многие жилые дома в центре… Погибли тысячи людей. Подобные вещи постоянно случались в период Священных Войн. Пао просто оказалась одной из многих. Многих погибших. Просто еще одна девушка, еще один невинный человек, попавший под бомбы. И меня рядом с нею не было! Я только слышала рев бомбардировщиков…

Горло опять стиснула болезненная судорога, но так было всегда, стоило ей вспомнить тот день. И так будет всегда. И никуда ей от этого не деться.

Некоторое время она не могла произнести больше ни слова.

– Ваши родители погибли? – тихо спросил Яра.

Сати была тронута этим вопросом. Благодаря ему она вновь оказалась в той временно́й точке, где уже способна была отвечать.

– Нет, – сказала она. – У них все обошлось. Я потом к ним и переехала. А потом снова улетела в Чили.

Они еще немного посидели в молчании. В глубокой тиши этой Горы, в этих пещерах, полных жизни. Сати чувствовала себя смертельно усталой, выпотрошенной. По землистому цвету лица Яры и по его судорожно стиснутым рукам было заметно, что он тоже очень устал и измучен болью в позвоночнике, непрерывно терзавшей его. На сей раз молчание, которое хранили оба, казалось Сати после всего сказанного вполне заслуженной благодатью.

Прошло немало времени, прежде чем снаружи послышались голоса людей и Сати вынырнула наконец из своих раздумий.

Она различила среди прочих голосов голос Одиедина, и он действительно вскоре окликнул раненого, не заходя в палатку:

– Яра, ты как там?

– Входи, входи, – сказал Яра, и Сати откинула полог.

– Ах! – Одиедин, казалось, был немного удивлен. В слабом свете фонаря его темное лицо с высокими скулами и внимательно глядящими из-под густых бровей глазами казалось маской довольно симпатичного гоблина.

– Мы с Ярой беседовали, – пояснила Сати, выныривая из палатки и с наслаждением распрямляя спину.

– Вы уже закончили? А то нам нужно гимнастикой позаниматься. – И Одиедин опустился на колени, собираясь уже заползти в палатку.

– Он скоро сможет встать? – поспешно спросила у него Сати.

– Пользоваться костылями ему пока вредно… Да и трудно из-за поврежденного позвоночника, – как-то неопределенно ответил Одиедин. – И некоторые порванные мыщцы и сухожилия тоже не успели восстановиться. Но мы над этим работаем.

И он исчез в палатке.

Сати уже пошла было прочь, однако вернулась и снова заглянула в палатку. Было бы ошибкой уйти, не сказав на прощанье ни слова после такого разговора!

– Завтра я опять приду, Яра, – сказала она. Он что-то тихо ответил, и она, опустив полог, немного постояла, оглядывая пещеру. В слабом отблеске света, сочившегося из-под соседних палаток, она с огромным трудом различала на темной задней стене очертания Древа, лишь слабо поблескивали два-три маленьких самоцвета в его Листве.

В этой пещере был выход наружу; он находился недалеко от палатки Яры. Нужно было лишь пройти через небольшую пещерку и по короткому коридору выбраться наружу; к сожалению, выход представлял собой такую низкую арку, что приходилось ползти на четвереньках.

Но Сати все же направилась именно туда; выползла из пещеры и решила немного постоять на каменном выступе, сразу надев темные очки и ожидая, что в глаза ей ударит слепящее солнце. Но солнце, которое уже с середины дня скрывалось за плечом Силонг, теперь, видимо, почти село, и свет вокруг был мягкий, рассеянный, с легким фиолетовым оттенком. За эти несколько часов успел выпасть пушистый снежок. Широкий полукруг горного амфитеатра казался сценой, когда на нее смотришь от задних кулис; белый снег был абсолютно девственным, ни одного следа до самых внешних границ амфитеатра. Здесь, под прикрытием Силонг, ветер совсем не чувствовался, но за пределами амфитеатра, метрах в ста от того места, где стояла Сати, порывы ветра то и дело вздымали снежную пелену, и она, не зная покоя и свиваясь в легкие белые вихри, парила над землей.

Сати только раз ходила туда, к дальней границе амфитеатра, кончавшейся отвесным утесом, чуть нависавшим над пропастью глубиной по крайней мере в милю. У Сати даже голова закружилась, когда она стояла на краю этого утеса, а ветер предательски подталкивал ее к краю.

А сейчас она бездумно любовалась непрерывной пляской снежинок, вздымаемых ветром, над той сумрачной пропастью, что отделяла Силонг от грозной Зубуам. Склоны Зубуам были видны неясно и казались бледными далекими тенями. Сати довольно долго простояла там, у входа в пещеры, глядя, как умирает свет дня.

Теперь она навещала Яру почти каждый день, завершив обследование очередной секции Библиотеки и поработав с теми мазами, которые составляли каталог. Оба, точно по уговору, никогда больше впрямую не касались того, о чем тогда рассказали друг другу, но чувствовалось, что именно это служит основой любой их беседы, темным прочным ее фундаментом.

Однажды Сати спросила, знает ли он, почему Корпорация решила вдруг удовлетворить просьбу экуменического Мобиля и позволила одному из его Наблюдателей выбраться за пределы территории, строго ограниченной в плане информации и столь же строго контролируемой в плане передвижения. «Это было испытание? – спросила она. – Или ловушка?»

Ему было нелегко преодолеть свойственную всем государственным чиновникам привычку защищать и приумножать свою власть благодаря доступу к некой «секретной» информации, хотя зачастую никакой секретности в этой информации и не было. Будучи Советником, он наверняка раньше неукоснительно соблюдал это правило и вряд ли смог бы нарушить его и теперь, если бы в детстве не имел столь тесного контакта с Толкователями, которые воспитали его буквально с пеленок. И теперь на лице Яры явственно отражалась мучительная внутренняя борьба, и Сати, видя это, уже начинала жалеть о заданном вопросе. Вынужденный лежать без движения, будучи пленником собственных увечий, пребывая в полной зависимости от своих извечных «врагов», Советник не имел здесь вообще никакой власти, сохраняя ее крохи разве что благодаря упрямому молчанию. Отказаться от этого, выпустить из рук последние – пусть иллюзорные – рычаги воздействия, набраться смелости и заговорить… Это означало бы для него полный отказ от той жизни, которую он вел прежде.

– Мой департамент не был поставлен в известность, – начал было он и умолк; потом начал снова: – Я полагаю, что была… – и опять умолк, но упрямо начал еще раз, с самого начала, прибегнув к привычному бюрократическому жаргону, как к спасительному средству: – В правительственных учреждениях не раз имели место дискуссии, в том числе и на высшем уровне, относительно нашей внешней политики на ближайшие несколько лет. Поскольку аканский космический корабль в настоящее время направляется к планете Хайн и поскольку имеется информация о том, что, в соответствии с графиком, корабль из Экумены прибудет на Аку на будущий год, кое-кто в Совете предложил внести некоторое разнообразие в систему наших отношений с Экуменой, сделать их более свободными. Возможно, сказал тот докладчик, было бы даже выгодно приоткрыть для Наблюдателей некоторые двери в целях увеличения взаимного обмена информацией. Впрочем, очень многие участники дискуссии стояли на прежних позициях, утверждая, что контроль Корпорации над диссидентами все еще далек от идеального, так что вряд ли можно позволить себе несколько отпустить вожжи. Однако… вскоре между обеими сторонами был достигнут некий компромисс…

Яра явно исчерпал весь запас обтекаемых и безличных конструкций, и Сати, быстро сделав в уме довольно грубый перевод сказанного им, спросила:

– Значит, этим компромиссом и явилось разрешение на мою поездку в горы? Значит, это все-таки проверка! А вам было предписано наблюдать за мной и сообщать куда следует, так?

– Нет, не так! – неожиданно пылко возразил Яра. – Я действительно попросил об этом. И мне было дано такое разрешение. Ведь сперва все считали, что когда вы увидите, в какой нищете и отсталости существуют эти рангма, то быстренько вернетесь в Довза-сити. Когда же вы решили надолго поселиться в Окзат-Озкате, члены Центрального комитета просто растерялись, не зная, как теперь осуществлять контроль над вашей деятельностью, не нанося вам оскорбления. Предложения моего департамента были вновь отвергнуты, хотя я советовал просто отозвать вас в столицу. Даже мое непосредственное начальство не обращало внимания на мои донесения из Окзат-Озката. Мало того, это мне было велено вернуться в столицу! И там меня слушать тоже не пожелали. Им не хотелось верить, что мазы в провинции по-прежнему обладают огромным и вполне реальным авторитетом. Ведь в столице давно считают, что с Толкователями покончено!

Он говорил с такой страстью и болью, что Сати было ясно: его явно и давно терзают сложные и мучительные сомнения, и она просто не знала, что и как ему ответить.

Довольно долго оба молчали; и это было некое дружелюбное молчание: они просто слушали ту прозрачную гулкую тишину, что царила в пещерах.

– Вы были правы, когда говорили им это, – тихо сказала Сати, первой нарушая молчание.

Яра только головой замотал, нетерпеливо, исполненный презрения к самому себе и к тем, кто отдавал ему приказы. Но когда Сати уже собралась уходить, пообещав непременно заглянуть к нему завтра, он вдруг смущенно пробормотал:

– Спасибо вам, йоз Сати! – И «рабское» обращение «йоз» в его устах прозвучало как самое искреннее признание собственного поражения и раскаяния.

После этого им стало гораздо легче говорить друг с другом. Яра просил ее рассказывать о Земле, но многое ему было все-таки очень трудно понять, и часто, хотя ей казалось, что он ее понял, он начинал возмущаться и протестовать, обвиняя ее в том, что она намеренно сгущает краски:

– Почему вы рассказываете мне только о плохом, только о разрушениях и жестокостях? Неужели на Терре действительно все было настолько отвратительно? Вы же ненавидите собственную родину!

– Нет, – спокойно возразила она и вдруг увидела перед собой, прямо за стеной палатки, знакомую излучину дороги на окраине деревни и красную придорожную пыль, в которой они так часто играли: она и Моти. И Моти показывал ей, как строить из земли и камешков домики, целые маленькие деревни, и сажал вокруг них множество цветов. Он был на целый год старше Сати. Воткнутые в землю цветы, конечно же, сразу увядали под жаркими лучами летнего солнца. Они сворачивали свои лепестки и поникали, ссыхаясь и постепенно превращаясь в шелковистую пыль, чтобы вернуться в ту темно-красную землю, из которой недавно появились на свет. – Нет, нет, – повторила Сати. – Моя планета так прекрасна, что не опишешь словами! И я очень люблю ее, Яра. Я просто пытаюсь убедить вас с помощью своих «пропагандистских историй» в том, что любому обществу свойственно ошибаться. Иногда жестоко. А потому вашему правительству, прежде чем во всем брать с нас пример, следовало бы сперва как следует разобраться, кто мы такие, какие мы. Разглядеть, что мы сотворили с собой и со своей планетой!

– Но это же вы прилетели сюда! И дали нам столько замечательных знаний!

– Да, я знаю. Когда-то жители планеты Хайн сделали то же самое для нас самих. И мы тоже старались во всем подражать хайнцам, стремились «догнать и перегнать» Хайн – буквально с самой первой минуты! Возможно, наш юнизм был всего лишь протестом против этого слепого подражания. Юнисты просто желали подтвердить наше «богоданное» право быть самими собой, то есть обладать иррациональным мышлением, порой проявляя и откровенную глупость, и жить, черт побери, своей собственной, а не чьей-то чужой жизнью!

Яра некоторое время обдумывал ее слова.

– Но нам же нужно многому научиться! – не слишком уверенно возразил он. – Вы ведь говорили, что Экумена считает неправильным скрывать от других какие бы то ни было знания.

– Говорила. Но историки специально изучают те способы, которыми следует пользоваться при передаче знаний, чтобы это были действительно ЗНАНИЯ, а не разрозненные сведения о том и о сем, порою даже просто друг с другом не сочетающиеся. Знаете, Яра, есть одна хорошая хайнская притча о зеркале. В ней говорится, что если стекло в зеркале целое, то в нем может отразиться весь мир, но если зеркало разобьется, то любой его осколок, в котором к тому же отражается лишь малая часть окружающего мира, его отдельные фрагменты, может сильно поранить руку, которая его держит. То, что Терра дала Аке, – это всего лишь осколок такого зеркала.

– Возможно, именно поэтому наше правительство и отослало тогда ее послов…

– Каких послов?

– Тех, что прилетели на втором корабле.

– На ВТОРОМ? – Сати была ошеломлена и озадачена. – Но ведь до меня с Терры прилетал только один корабль!

И тут она вдруг вспомнила свой последний долгий разговор с Тонгом Овом. Он тогда спросил ее, не считает ли она, что Отцы-основатели могли самостоятельно, ничего не сообщая Экумене, послать своих миссионеров на Аку.

– Расскажите мне об этом, Яра! Я ничего не знаю о ВТОРОМ корабле с Терры!

Она заметила, что он даже чуть отпрянул, настолько, видимо, ему неприятно было отвечать на этот вопрос. И он явно ей не поверил! Он даже не сумел подавить свою мгновенно возникшую неприязнь! К тому же, как догадывалась Сати, эта информация держалась в строжайшей тайне и ею владели лишь высшие эшелоны власти; она явно не являлась частью официальной истории Корпоративного государства. Хотя, продолжала размышлять она, аканское правительство было практически уверено, что посланцам Экумены все это известно.

– Значит, сюда прилетал с Терры второй корабль и был отослан назад? – спросила она уже более спокойным тоном.

– Видимо, да.

Сати, глядя на неподвижно застывший профиль Яры, отчаянно молила про себя: ну пожалуйста, не надо сейчас играть роль истинного бюрократа, честного служаки, который даже под угрозой смерти не выдаст государственную тайну, а стиснет зубы и будет молчать! Но вслух она ничего этого не сказала. И он, помолчав, заговорил сам:

– Видите ли, существовали подробные записи… Мне их, разумеется, никогда не показывали, но они существуют, это точно.

– А что вам самому известно об этом корабле с Терры? Это вы можете мне сказать?

Он немного подумал.

– Первый корабль прилетел в год Редана Тридцатого. Семьдесят два года назад. Он приземлился на восточном побережье недалеко от Абазу. На борту у него было восемнадцать мужчин и женщин. – Он быстро глянул в ее сторону, как бы проверяя, точно ли он называет эти цифры, и она кивнула. – Там, на востоке, все еще были сильны местные власти, и инопланетянам разрешалось ходить куда вздумается. Они сообщили, что хотят как можно больше узнать о нашей планете, и пригласили нас присоединиться к мирам Экумены. Они охотно отвечали на любые вопросы аканцев о Терре и других планетах, но предупредили, что прилетели сюда скорее не как рассказчики, а как слушатели. Как йозы, не как мазы. Они прожили здесь пять лет. А потом за ними прилетел другой корабль, на борту которого имелся ансибль, и с его помощью они послали на Терру пространное толкование всего, что успели здесь узнать. – Яра снова посмотрел на нее.

– Бо́льшая часть этого замечательного толкования пропала при пересылке, – сказала Сати.

– А эти люди вернулись на Терру?

– Не знаю. Я улетела оттуда шестьдесят земных лет назад, теперь уже шестьдесят один… Если они вернулись при правлении юнистов или в период Священных Войн, то их, вполне возможно, заставили молчать или упрятали в тюрьму, а может, расстреляли… Но ведь вы сказали, что был и второй корабль?

– Да.

– Дело в том, – Сати очень хотелось, чтобы он ее понял и поверил ей, – что тот первый корабль был послан на средства Экумены. Но больше Экумена средств на такие экспедиции Терре не выделяла, потому что как раз в этот период к власти пришли юнисты, которые свели контакты с Экуменой до предельного минимума. Они один за другим закрывали космопорты и экуменические учебные центры, угрожали инопланетянам высылкой, позволяли террористам уродовать их технику и средства связи – и даже подстрекали их на это! – делая представителей Экумены зачастую совершенно беспомощными. Так что если на Аку прилетал с Терры какой-то второй корабль, значит его послали юнисты. Но я никогда ничего об этом даже не слышала. Хотя, конечно, от простых людей юнисты постарались это скрыть.

Он кивнул с явным пониманием и сказал:

– Второй корабль прилетел через два года после отлета первого. У него на борту было пятьдесят человек во главе с каким-то начальником, а может, их верховным мазом, имя которого было Фоддердон. Этот корабль приземлился в стране довза, к югу от столицы. Прилетевшие на нем люди сразу же вышли на связь с представителями Корпорации и сообщили, что Терра готова передать Аке любые свои знания. И они действительно передали нам самую разнообразную информацию, главным образом технологическую. Они научили нас новым способам производства, научили преодолевать косность и невежество масс, полностью изменили наше мышление – словом, научили нас всему, чему мы могли у них научиться! И они привезли с собой множество всяких схем, чертежей и проектов, множество всяких полезных книг, а также несколько великих теоретиков и экспериментаторов, которые показали бы нам, как наладить производство различной техники. У них на корабле тоже имелся ансибль, так что в случае необходимости можно было сразу же получить нужную информацию с Терры…

– Дети возле огромного ящика с игрушками! – прошептала Сати.

– Тогда все вокруг сразу переменилось. И невероятно укрепилась власть Корпорации. Мы сделали свой первый шаг в Марше к звездам. А потом… Я не знаю, что произошло. Нам сказали только, что этот Фоддердон и другие сперва давали нам информацию совершенно бесплатно, но потом вдруг стали ее придерживать и требовать за нее непомерно высокую цену.

– Могу себе представить, какова была эта цена! – сказала Сати.

Он вопросительно посмотрел на нее.

– Они хотели получить бессмертную часть вашего «я», – сказала она. В аканских языках не было слова «душа». Яра ждал, пока она объяснит подробнее. – Я думаю, Фоддердон сказал примерно следующее: «Вы должны уверовать. Уверовать в Единого бога. Уверовать, что только я, отец Джон, являюсь здесь Его единственным представителем, Его гонцом, Его гласом. Истинно только то, что говорит вам Он моими устами. Повинуясь богу и мне, вы сумеете раскрыть любые тайны, отворить любые двери в чудесную страну знаний. Но цена за такое Толкование будет высока. Ибо эти знания за деньги не купишь!»

Яра, на лице которого были написаны мучительные сомнения, неуверенно кивнул и задумался. После долгого молчания он сказал:

– Фоддердон действительно заявил тогда, что Исполнительному Совету так или иначе придется следовать его указаниям. Вот почему я и назвал его верховным мазом.

– Правильно. Им он и был.

– Я не знаю насчет остальных… Нам сказали, что среди них возникли разногласия, некоторые высказывались против намерений Фоддердона, и в результате правительство Аки решило отослать корабль назад, на Терру. Однако… я не уверен, что все случилось именно так. – Он явно чувствовал себя не в своей тарелке и подолгу обдумывал каждое слово. – Я знал одного инженера в Новой Альюне, который работал на «Аке-один». – Яра имел в виду межпланетный корабль, гордость Корпорации, который в данный момент находился в пути от Аки к Хайну. – Он говорил, что в качестве образца был использован корабль с Терры… Может быть, правда, он имел в виду всякие планы, чертежи и тому подобное, но было похоже, что он сам не раз бывал на том корабле. Мы тогда с ним здорово выпили… И я не уверен…

Те пятьдесят космических конкистадоров, пятьдесят миссионеров-юнистов, по всей видимости, сгинули в трудовых лагерях Корпорации. Сати понимала теперь, кто предал народ довза и как затем довза вынуждены были предать все население Аки!

Эта история горькой печалью легла ей на сердце. Все старые ошибки без конца повторяются снова и снова! Она тяжко вздохнула.

– Итак, не имея возможности отличить легатов юнизма от посланцев Экумены, вы с тех пор питаете к инопланетянам недоверие… Видите ли, Яра, я считаю, что ваше правительство поступило правильно, отказавшись от той сделки, которую предлагал отец Джон. Впрочем, я не исключаю и того, что для них это была просто форма борьбы за власть. Гораздо труднее понять, что для вас даже знания должны иметь и до сих пор имеют вполне определенную цену.

– Конечно, они ее имеют! – воскликнул Яра. – Только мы не знаем, какова назначенная вами цена. Почему ваши люди ее скрывают?

Сати уставилась на него в полном замешательстве.

– Не знаю, – проговорила она наконец. – Мне как-то даже в голову не приходило… Об этом нужно подумать.

Яра откинулся на спинку своего ложа; он выглядел очень утомленным и несколько минут лежал с закрытыми глазами. Потом вдруг очень тихо сказал:

– И дар этот – молния, – явно цитируя кого-то из Толкователей.

И перед мысленным взором Сати тут же возникла изящно выполненная надпись на белой стене: «…дважды раздвоенное дерево-молния произрастает с земли», и темные изработавшиеся руки Сотью Анга, сложенные «домиком» и прижатые к сердцу. «Это вам ничего не будет стоить…»

Они помолчали; каждый думал о своем.

Вдруг Сати спросила:

– Яра, вы знаете историю «Дорогой Такиеки»?

Он некоторое время изумленно смотрел на нее, потом кивнул. Ему явно не сразу удалось выудить из памяти детские воспоминания об этой притче. Он еще немного помолчал и твердо сказал:

– Да.

– Вот скажите: был ли этот дорогой Такиеки действительно таким уж глупцом? Ведь это же мать оставила ему в наследство мешок бобов. Так, может, он был прав, что никому не хотел отдавать материнское наследство, что бы ему ни предлагали?

Яра задумался.

– Мне эту историю рассказывала бабушка, – медленно проговорил он. – И я, помнится, думал: как хорошо было бы иметь возможность, как Такиеки, идти куда глаза глядят, и чтобы никто за тобой не присматривал, не поучал тебя! Я был тогда еще совсем маленький, и дедушка с бабушкой никуда меня одного не отпускали. И когда бабушка задала мне примерно такой же вопрос, что и вы, я честно сказал, что Такиеки, должно быть, просто хотел еще погулять на свободе, а не торчать на ферме, где будет ужасная скука. И тогда бабушка спросила: «А что же он будет делать, когда у него еда кончится?» И я сказал: «Может быть, он сумеет с кем-нибудь договориться. Возьмет и отдаст тем мазам часть своих бобов, а часть оставит себе и возьмет у них только несколько золотых монет, чтобы продолжать путешествие и иметь возможность по дороге покупать себе еду и где-то ночевать, если зима его в пути застанет».

Он слабо улыбнулся, вспоминая свои детские мечты о путешествиях, но тревога в его глазах все еще не погасла.

Вообще-то, лицо у него всегда было какое-то встревоженное. Сати, впрочем, хорошо помнила, каким оно могло быть суровым и неприступным. И каким однажды оно ей показалось… измученным!

Впрочем, поводов для беспокойства у него было достаточно. Все его попытки вновь встать на ноги и научиться ходить пока что успехом не увенчались. Колено практически не способно было удерживать вес тела, разве что минуту-две, а травма позвоночника не позволяла пользоваться костылями: во-первых, он при этом испытывал страшную боль, а во-вторых, рисковал еще сильнее повредить спину. Одиедин и Тобадан каждый день занимались с ним лечебной гимнастикой, проявляя при этом бесконечный такт и терпение. Яра отвечал им тем же и покорно выполнял все упражнения, однако тревога в его глазах так и не гасла.

Первые две группы уже покинули «Лоно Силонг», ускользнув на рассвете – в каждой было всего по нескольку человек и по два тяжело нагруженных миньюла. Никаких караванов с развевающимися флагами.

Порядок в пещерах поддерживался за счет давно сложившихся обычаев и общего консенсуса. Сати отметила, что все здесь сознательно избегают создания какой бы то ни было иерархии и злоупотребления титулами. Она как-то даже сказала об этом Унрой, и та ответила:

– Именно титулы и стали основным злом в те времена, что предшествовали появлению на Аке ваших Наблюдателей.

– Например, титул верховного маза? – осторожно спросила Сати.

– Ну да! – усмехнувшись, подтвердила Унрой. Ее всегда смешила старательность, с которой Сати подбирала слова, и те архаизмы, взятые из языка рангма, которыми она пользовалась. – Сперва появились верховные мазы. А потом довза начали реформацию всего общества. Установили иерархию власти. И властители принялись бороться друг с другом. Появились огромные, богатейшие умиязу, которые буквально обирали нищие деревни. Распространилось фискальное и духовное ростовщичество. Ваши люди прилетели сюда в плохие времена, йоз!

– Наши люди всегда оказываются на новых планетах в плохие времена, – сказала Сати. Унрой посмотрела на нее с некоторым удивлением.

Если кто-то конкретно и отвечал за порядок в «Лоне Силонг», так это мазы Иньеба и Икак. Если общее решение по тому или иному вопросу уже было принято, остальное они уже брали на себя: например, ответственность за распорядок отправки групп. Икак как-то вечером, перед ужином, сказала Сати:

– Йоз Сати, если у вас нет возражений, то ваша группа отправляется через четыре дня.

– Все те, кто пришел со мной из Окзат-Озката?

– Нет. Только четверо: вы, Одиедин Манма, Лонг и Ийеу. И один миньюл в придачу. Только в этом случае вы сумеете достаточно быстро спуститься в предгорья до наступления настоящей осени.

– Хорошо, маз Икак, – кивнула Сати. – Только ужасно жаль, что я так мало успела прочитать!

– Но может быть, вы еще сумеете сюда вернуться? И может быть, сумеете спасти эти книги – для наших детей?

О, эта их всеобщая, обжигающая, страстная надежда! Они все надеялись на Экумену. И на нее, Сати. И она каждый раз пугалась, столь велика была ее ответственность перед этими людьми.

– Я непременно попытаюсь это сделать, маз Икак, – сказала она. И спросила: – А что вы решили насчет Яры?

– Его придется нести. Целители говорят, что до того, как погода окончательно испортится, на ноги он встать не сможет. Мы уже составили ту группу, с которой он пойдет вниз: юноша и девушка из вашего отряда, Тобадан и Сиэз, а также два здешних проводника; всего семеро, и с ними еще три миньюла с носилками. Большой отряд, но ничего не поделаешь. Они отправляются завтра утром: нужно спешить, пока стоит хорошая погода. Жаль, мы не знали раньше, что этот человек не сможет идти. Мы бы его давно уже отправили. Правда, они будут спускаться по тропе Ребан, она самая легкая.

– А что будет с Ярой, когда их отряд доберется до Амарезы?

Икак только руками развела:

– Придется держать его взаперти. А что нам еще остается? Он ведь может совершенно точно объяснить полицейским, как найти пещеры! И они тут же пошлют людей, заложат взрывчатку, все уничтожат… Они ведь взорвали Великую Библиотеку в Маранге, да и все остальное тоже сровняли с землей. Корпорация никогда не изменит своей политики по отношению к нам! Разве что ВЫ сможете переубедить ее, йоз Сати. Может быть, тогда она позволит нашим книгам существовать? Позволит представителям Экумены изучать их? Может быть, она даст нам возможность спасти наши знания? Если это произойдет, мы, конечно, отпустим этого человека. Но даже если мы отпустим его, то другие сине-коричневые – люди из его собственного окружения! – все равно сразу его арестуют и посадят в тюрьму: ведь он действовал, не имея на то приказа властей. Бедняга, не слишком приятное будущее его ждет!

– Но ведь он, возможно, ничего полиции и не скажет.

Икак с удивлением посмотрела на нее.

– Я знаю, он сам решил… преследовать меня, чтобы найти Библиотеку и уничтожить ее, – продолжала Сати. – Это была его идея фикс. Но знаете… Его ведь вырастили мазы. И он…

Сати колебалась. Она не могла раскрыть Икак самую главную тайну Яры; как и свою собственную.

– Ему пришлось стать таким, какой он сейчас! – выпалила она. – Но, по-моему, Толкователи все же сыграли – и продолжают играть! – в его жизни самую главную роль. Я думаю, сейчас он вернулся или возвращается к своим истокам. И я совершенно точно знаю, что он не питает ни малейшей вражды ни к Одиедину, ни к кому-либо другому из нас. Может быть, вы позволили бы ему просто остаться в Амарезе? Просто жить там, не будучи вечным пленником? Просто жить в тени?

– Не знаю, возможно ли это, – неуверенно, но без неприязни сказала Икак. – Ведь очень трудно спрятать человека – даже в большом городе, йоз Сати. Ведь у него в запястье имплантирован чип СИО. И он был чиновником довольно высокого ранга. И ему было предписано следить за инопланетянкой, за одним из Наблюдателей Экумены! Они непременно станут его искать, йоз Сати. И как только они до него доберутся, то, боюсь, как бы хорошо он к нам ни относился, он все равно расскажет им все, что знает. Они заставлять умеют.

– А что, если он спрячется на всю зиму в какой-нибудь деревне? И совсем не пойдет в Амарезу? Мне ведь тоже понадобится какое-то время, маз Икак Иньеба… чтобы поговорить с нашим Мобилем, а ему – чтобы переговорить с представителями Корпорации. А если наш корабль, согласно расписанию, действительно прилетит только на будущий год, то нам придется ждать его прилета, чтобы затем с помощью ансибля связаться с нашими Стабилями на Хайне и обсудить все эти вопросы. На все это требуется время, маз.

Икак кивнула:

– Хорошо, я посоветуюсь с остальными. Мы постараемся сделать все, что в наших силах.

Сразу после ужина Сати поспешила к Яре.

Она встретила там Акидана и Одиедина; Акидан принес теплую одежду, которая понадобится Яре во время путешествия. Одиедин пришел, чтобы подбодрить своего пациента перед трудной дорогой. Акидан был страшно возбужден предстоящим отъездом. Сати была глубоко тронута, заметив, как ласково он разговаривает с Ярой, как светится его молодое красивое лицо.

– Не беспокойся, йоз, – искренне успокаивал раненого Акидан. – По этой тропе очень легко спускаться, и отряд у нас очень сильный. И недели не пройдет, как мы уже будем в Амарезе.

– Спасибо, – ровным голосом ответил Яра. Лицо его было совершенно бесстрастным.

– Тобадан позаботится о тебе, – сказал ему Одиедин.

Яра благодарно кивнул:

– Спасибо.

Киери принесла теплое пончо, которое забыл Акидан. Она с трудом влезла в палатку и тут же принялась болтать как ни в чем не бывало. Сати опустилась на колени и накрыла своей рукой руку Яры. Она никогда прежде к нему не прикасалась.

– Спасибо тебе за твою историю, Яра, – шепнула она торопливо и смущенно. – И за то, что позволил мне рассказать свою историю – тебе. Я надеюсь… Я надеюсь, что все будет хорошо! До свидания, Яра.

Он поднял на нее глаза, один раз коротко кивнул и отвернулся.

Вернувшись в свою палатку, Сати долго не могла унять странную тревогу, возникшую в душе. И все же испытывала облегчение: она сказала то, что хотела.

В палатке творилось нечто невообразимое: Киери собиралась в путь. Сати, собственно, давно уже подумывала о том, чтобы снова поселиться вместе с Одиедином, у которого в жилище всегда царят порядок и тишина.

Сати весь день работала над каталогом; работа была утомительная и сложная, связанная с громоздкими и довольно нелепыми аканскими компьютерными программами. Так что Сати легла пораньше, намереваясь встать до рассвета и непременно проводить своих друзей. Уснула она почти сразу. И не слышала, как вернулась откуда-то Киери, как она возилась, укладывая свои вещи. Ей показалось, что прошло не более пяти минут, когда опять вспыхнул светильник и она увидела, что Киери стоит, уже полностью одетая, и собирается уходить. Сати с трудом выбралась из спального мешка и крикнула вслед Киери:

– Я с вами завтракать буду!

Но когда она прибежала на кухню, там никого не оказалось. Странно: ведь перед долгой дорогой людям обязательно нужно было поесть горячего, чтобы набраться сил. Удивленная Сати спросила у Лонга, дежурившего по кухне:

– А где, собственно, все? Неужели уже ушли?

– Нет. – Лонг был мрачен.

– Что-то случилось?

– Я думаю, да, йоз Сати. – И Лонг мотнул головой в сторону внешних пещер. Сати бросилась туда и в коридоре столкнулась с Одиедином.

– Что случилось?

– Ах, Сати, – только и смог вымолвить Одиедин, как-то непонятно, безнадежно махнув рукой.

– Что?!

– Яра.

– Что – Яра?

– Идем со мной.

Сати поспешила следом за Одиедином в ту пещеру, где на стене было высечено изображение Древа. Однако он почему-то прошел мимо палатки Яры. В пещере было полно народа, но Яры она не заметила. Они миновали маленькую пещерку с неровным полом и нырнули в тот короткий коридорчик, что вел наружу. Одиедин прополз под низенькой аркой выхода и сразу поднялся. Сати от него не отставала.

Они стояли рядом на каменном выступе. Солнце еще не всходило, но высокие небесные чертоги были светлы и прекрасны и казались поистине необъятными после тесноты полутемных пещер.

– Смотри, куда он ушел, – сказал Одиедин.

Сати с трудом оторвала восхищенный взор от сияющих небес и посмотрела, куда он указывал. Внизу, на «полу» амфитеатра, лежал глубокий, по колено, слой снега. И на этом снегу были отчетливо видны следы, ведущие от того каменного выступа, на котором они стояли, прямо к утесу над пропастью и обратно; следы трех или четырех человек, как показалось Сати.

– Это не его следы, – заметил Одиедин. – Это мы наследили. А он полз на четвереньках. Он ведь не мог идти. Не знаю уж, правда, как он и полз-то с таким коленом… Здесь ведь довольно далеко…

Теперь Сати наконец разглядела на снегу странную широкую полосу – точно тащили что-то тяжелое. А все следы башмаков были как бы в стороне от этой страшной борозды, слева от нее.

– Никто ничего не слышал. Он, должно быть, выбрался из палатки уже после полуночи.

Сати опустила глаза и рядом с собой, у самого входа в пещеру, где слой снега на черном камне был совсем тонким, увидела неясный отпечаток ладони.

– А на самом краю он встал и выпрямился во весь рост, – промолвил Одиедин. – Чтобы прыгнуть.

Сати глухо вскрикнула. И, бессильно опустившись на землю, стала раскачиваться из стороны в сторону. Слез не было. Но горло сдавило так, что она даже вздохнуть не могла.

– Пенан-Теран, – с трудом выговорила она наконец. Одиедин ее не понял. – Он оседлал ветер! – пояснила она.

– Но зачем? Ему совсем не нужно было этого делать! – воскликнул Одиедин с сердитым отчаянием. – Он поступил неправильно!

– А он думал, что правильно, – прошептала Сати.