Глава 9
Тельма первой отступила.
Убрала руку.
И убралась бы сама, если бы остались силы. А их не было. Она ведь тоже не железная, как ни хотелось бы. Железо не плачет, у нее же из глаз слезы градом сыплются. И она эти слезы вытирает, вытирает, только без толку.
Надо смотреть дальше.
Понять, почему он отступил, только…
– Терпеть не могу женские слезы, – Мэйнфорд поерзал, устраиваясь поудобней, а потом просто обнял Тельму. – Начинаю чувствовать себя виноватым.
– Ты виноват.
– В чем?
– Ты закрыл дело.
– Закрыл, – он поморщился, и Тельма уловила эхо удивления, будто Мэйнфорд сам не способен был поверить, что совершил подобную глупость.
– Почему?
– Не знаю, – честный ответ, который ничего не проясняет.
– Она не собиралась делать аборт! Она планировала выйти замуж!
Не стоит кричать. Смысла в крике нет, только содранное горло будет саднить, напоминая об истерике. Но иначе Тельма говорить не способна.
– За кого?
– За Гаррета… он подарил ей кольцо. С алмазом. И цветы… я помню… я прекрасно все помню… и они все тебе лгали! Моя нянька, та горничная… почему ты не поговорил с другими? Почему ты не поговорил со мной?
Он не ответил.
– Ты… ты просто избавился от этого дела… от меня… а твой братец… он убил маму.
– Гаррет – не убийца.
Сказано это было без особой уверенности.
– Неужели? Отпусти!
Не отпустит. Он тоже упрям. И не бежит от этого разговора.
– Накануне у них был разговор. Мама… мама не стала бы скрывать имени отца… о моем она никогда не говорила, а Гаррет испугался. И еще у нее расписки долговые имелись. Множество долговых расписок.
Зачем Тельма оправдывается? Она права.
– Я поговорю с ним.
Пустое обещание, он ведь и сам прекрасно все понимает.
– Где был бы твой братец? С долгами, с… его репутацией… он ведь невесте подарил то самое кольцо, что и маме. Это ведь просто, взять и снять…
Она осеклась.
Таков был план. Найти вещи, которые могли бы стать свидетелями. Вытащить из них память о том дне, правду… вещи, в отличие от людей, солгать не способны.
Только все это – мечтания наивной дурочки.
Кто позволит беспокоить супругу Сенатора? Женщину почтенную. Достойную. А сама она… с чего Тельма взяла, что эта женщина захочет знать правду? Может, она ее и так прекрасно знает и давно уже пообвыклась с этою правдой, притерпелась.
Может, даже правда вовсе не внушала ей отвращения к мужу?
А воспоминания… десять лет им. Десять лет – это срок, и немалый. Легко списать на ошибки в прочтении, в толковании… вообще на то, что воспоминания эти являются истинными.
Внушенная память.
Раздел третий. Пункт пятый. Редкое явление, но встречается.
– Он ее убил, – упрямо повторила Тельма. – Я знаю. Я смогла бы доказать… Аманда знает правду… она не станет говорить, но если прижать постановлением суда… открыть…
Слезы сами собою иссякли.
А она продолжала говорить.
Найджел и его сундук с расписками. Свидетели, которые мертвы.
Лафайет Лайм.
Аманда.
Ее память, которую Тельма хранила. Это ведь уже много, не так ли? Хватит, чтобы вытащить дело из Архива. И даже если Мэйнфорд против. А он должен быть против, потому что никто не любит признавать свои ошибки, но Тельма все равно попробует добиться справедливости.
Ради мамы.
– Бездна, – Мэйнфорд закрыл глаза и запрокинул голову. – Наворотила ты дел… почему ты сразу не пришла?
– Сам знаешь.
– Тебе нельзя было с нею встречаться. Ты это понимаешь?
А вот орать на нее не стоит. Тельма сделала то, что считала нужным. И сделала бы снова. И сделает, если представится возможность.
– Не понимаешь. Начнем с того, что на этом свидетеле можно ставить крест… что бы она там ни сделала.
– Почему?
– Потому, – тяжкий вздох и рука, лежащая на плечах Тельмы, удерживающая ее рядом с этим невозможным человеком, исчезает, – что теперь любой адвокат, у которого в голове не каша, а мозги, первым делом поставит вопрос о действительности таких вот воспоминаний. Десять лет прошло, Тельма. Ты их не изъяла. Ты просмотрела. А скажут, что внушила. Что ты в своей мании найти виновного в смерти матери совершила подлог. И знаешь что? Будут правы.
– Я не…
– Ты видела. Я верю, что ты видела. И что не копалась в чужих мозгах. Но это я. Суд постановит иначе. И будет чудо, если тебя вообще не заблокируют.
– За что?!
– Успокойся, – жестко сказал Мэйнфорд, – и подумай. Если все так, как ты говоришь, то дело отнюдь не в моем брате. Он засранец и хитрый. Но хитрость и ум – разные вещи. Гаррет же не умен… что бы там ни говорили, а не умен… и разыграть такой спектакль… если бы он решил убить… даже не решил – решился… так вот, он не стал бы устраивать многоходовку.
Мэйнфорд попытался встать, но со стоном опустился на диван.
– Голова кружится… смотри. Во-первых, кто-то очень быстро нашел исполнителя. И ты сама признаешь, что это – не мой братец.
– Я могу…
– Ошибаться? – Мэйнфорд нехорошо усмехнулся. – Ну да… зеркало памяти имеет свойство искажать факты. Поэтому мы держим взвод техников, которые и обрабатывают записи, убирая искажения. Чему тебя учили? Чем больше проходит времени, тем сильнее искажение.
Он нарочно тыкает Тельму носом в ее ошибки?
Пускай.
Она потерпит. Пока не наберется сил, чтобы уйти. Это еще час или два. Даже если больше, главное, что рано или поздно, но Тельма уберется и из этой квартиры, и от этого человека, который решил, будто умнее остальных.
– Но возьмем на веру, что ты не ошиблась. Да и братец мой… его лицо слишком известно…
– Морок?
– А вот тут нам бы техники помогли, но… сомневаюсь. Скорее уж кто-то из приятелей, к которым Гаррет бросился, чтобы решили проблему… проклятье.
Мэйнфорд все-таки встал. Он обеими руками вцепился в спинку дивана, но стоял, покачивался.
– С Тильзой он обращался ко мне… и остался недоволен. Он думал, что я припугну ее, заставлю сделать аборт… ребенок – это ведь компрометирующие обстоятельства, а он только начал карьеру делать. Партия. Знакомые… ладно… не то… найдем… автомобилей таких и вправду выпустили немного. И карты регистрации должны были сохраниться. А там видно будет.
Он сделал шаг влево.
– Если ты упадешь, – заметила Тельма, подобрав ноги, – я поднимать не стану.
Мэйнфорд кивнул.
– Идем дальше. Гаррет привык полагаться на других людей. Камердинер подбирает ему костюмы. Секретарь пишет речи. Матушка выводит в свет. Нет, он не стал бы сам метаться по городу… и в Третий округ точно не сунулся бы. Он там появляется, исключительно чтобы перед избирателями выступить…
Еще шаг.
И стена, в которую Мэйнфорд упирается. А ведь ему просто полежать надо. Восстановиться. И он при всем своем упрямстве не может этого не понять.
– …следующий факт. Кто-то весьма предусмотрительно подготовил сцену. Убрал всех, чьи показания расходились бы с основной версией. Не думаю, что это было просто. Дальше… организовать встречу… в крови твоей матери нашли пыльцу.
– Она не была…
– Возможно.
– Я тебя ненавижу.
– Тоже возможно, – вполне миролюбиво согласился Мэйнфорд. – Не в этом дело. Пыльца… не только дарит блаженство. Она отключает человека. Того, кто принял дозу, можно утопить… расчленить… сшить заново… а он будет улыбаться.
– Мама не стала бы… она хотела этого ребенка… она… – Тельма обняла себя.
Холодно как.
И холод этот идет изнутри. От него не спасут ребристые радиаторы со стертою позолотой. И плед не поможет. И ничто не поможет. К этому холоду можно лишь притерпеться, и раньше у нее получалось.
– Этот кто-то в очень короткий срок научил трех человек, что и как нужно говорить. А это непросто. С людьми вообще непросто.
Мэйнфорд застыл, повернувшись спиной.
Он горячий.
И сила, пусть скрывшаяся ненадолго – а Тельме хотелось верить, что его бессилие временно, – избавила бы ее от холода. Если подойти… прикоснуться…
Ни за что.
– Он подготовил и братца… и остальное… а я… я дурак, если попался…
– Почему ты…
– Не знаю, – Мэйнфорд медленно покачал головой. – Не помню. Ты же видела… тогда я… я не спал несколько дней кряду. А до того – несколько недель спал по паре часов. Где придется. Как придется… шла война. Передел. Трупы. Пропавшие. Людей не хватало… а тут какая-то актриска… извини, конечно, но…
Не извинит.
Не сейчас.
– Мне, наверное, следовало отдохнуть. Потом и получилось, что я отдыхал… почти полгода и отдыхал. Восстанавливался, – он с трудом отлип от стены. – Чай будешь? С сахаром. Сахар у меня где-то есть… только ты сама на кухню, ладно? Я слегка… знаешь, все как будто ненастоящее сейчас. Я вижу странные сны. Слышу голоса. Я вообще ненормальный, но этот разговор… это слишком. Так будешь чай?
Тельма кивнула.
Сладкое не повредит. Уровень сахара в крови восстановить следует. И закончить разговор. А потом ей станет лучше, и Тельма уйдет.
– Хорошо… я не помню, как закрывал это дело… не помню вообще, закрывал ли… это не оправдание, – на всякий случай уточнил Мэйнфорд. И Тельма хмыкнула: она не представляла себе его оправдывающимся. – Я действительно не помню. Здесь как дыра.
Он постучал пальцем по лбу.
– И мне, Бездна все это дело задери, не нравятся дыры в памяти. Поэтому я буду благодарен тебе, если ты поможешь.
– Что?
Тельме показалось, что она ослышалась.
– Поможешь, – повторил Мэйнфорд. – Залезешь в мои мозги. Если я и готов туда кого пустить, то тебя… и покопаешься хорошенько.
Лицо его исказила болезненная гримаса.
– Не сейчас, конечно… сейчас у нас вряд ли что выйдет…
И в этом он прав.
Тельма устала.
Он… он вообще может не выдержать еще одного вмешательства. И отдых нужен обоим, только предложение слишком заманчиво, чтобы просто от него отказаться.
– Я ведь тоже… кому понравится понять, что его… использовали… и не просто использовали… я был уверен, что это дело… что я вел его нормально. И закрыл. И эта уверенность не на пустом месте взялась. Откуда? У меня блоки… хорошие блоки. Нет, я не настолько наивен, чтобы думать, что их невозможно взломать. Возможно. Но… это ведь не взлом?
– Не похоже.
Взлом оставил бы следы.
Грубые. Явные. Если вовсе не выжег бы разум. Нет, воздействие иного толка. Тельма прикрыла глаза: так легче вспоминалось.
Что было?
Провалы в памяти. Результат постоянного недосыпа? Истощения? Это объяснило бы субъективные ощущения. Но объективно восприятие невозможно отключить. И что-то осталось бы, пусть затертые, пусть блеклые, но воспоминания.
Не пустота.
Еще? Голос Гаррета, который убаюкивал, обволакивал. И снова непонятно. Никакого воздействия Тельма не ощущала, как не ощущала и изменений в тонком фоне, неизбежных при ментальной атаке.
Разве что…
…тогда за обедом Гаррет воздействовал на физиологию. Вызывал влечение. А мог бы… усталость – это тоже физиологическая реакция, особенно когда тот, кто попал под воздействие, и без того находился на грани. И провалы… обмороки?
– Чай, – Мэйнфорд уже добрался до кухни. – Если ты не передумала.
Не передумала. И Тельма сползла с дивана, подобрала полы халата, который стоило бы вернуть хозяину. И Тельма вернет. Когда домой отправится.
…локальное отключение сознания объяснило бы провалы.
И взлом бы не потребовался. Блок просто не отреагировал на воздействие, направленное не на разум. Но возможно ли в принципе подобное? Не разум, а вегетатика? Или гормональная регуляция?
Или Тельма сейчас строит очередной замок из песка и догадок?
– Все равно он виноват…
– Не спорю, – Мэйнфорд не стал уточнять, о ком речь. – Гаррет еще тот засранец…
Он сел на пол, верно, не доверяя ни собственному телу, ни табурету. А кружку с кипятком поставил рядом. Потянулся к сахарнице.
Перевернул над кружкой.
Задумчиво сунул палец, размешал.
– Я поговорю с ним…
– Думаешь, раскается и скажет правду? – нелепая ситуация. И надо бы разозлиться, наорать… он ведь ошибся, тогда, десять лет назад. Позволил себя одурачить.
А теперь сидит и пальцем кипяток мешает.
– Думаю, занервничает. Было ему тут предсказание одно, – Мэйнфорд вытащил палец и подул на него. – На тему прошлого… он верит предсказаниям… и позвонит… должен позвонить… тому, который…
…решил проблему?
Мэйнфорд замолчал.
Тельма пила чай маленькими глотками. Крепкий и сладкий. Пожалуй, слишком сладкий, не чай даже – темный сироп. Он обжигал горло и обволакивал ожоги сахаристою пленкой. И было в этом что-то до отвращения привлекательное.
В тишине было слышно, как урчат трубы в стенах. И скрипят половицы, не в квартире, но наверху. Кто-то маялся, бродил, время от времени останавливаясь у окна. Если бы было больше сил, Тельма выглянула бы в окно, чтобы убедиться, что выходит оно не на помойку.
Город тоже смотрел.
Он умел смотреть сквозь дома, и его навязчивое любопытство, которое Тельма ощущала кожей, сегодня было особенно утомительно.
– Я все равно тебя ненавижу, – это было ложью. Это стало ложью, хотя еще недавно было правдой. А теперь Тельма только и могла, что соскребать с обгоревшей души остатки ненависти. – Ты посоветовал отправить меня… туда.
– Куда?
Смиренный взгляд.
И тоска.
Ему не к лицу смирение. Оно неправильно в корне. Оно уродует и Мэйнфорда, и Зверя, который притих, но не исчез. Это хорошо. Вдвоем со Зверем они справятся, а в одиночку Мэйнфорд не сумеет выжить. Кто бы ни затеял эту игру, ему нужно чужое сердце.
А Тельма…
Что станет делать она?
– В детдом. Ты сказал… я помню… я слышала тот разговор…
Она сползла с табурета и, встав на четвереньки, добралась до Мэйнфорда, села рядом, взяла за руку.
– Я тебе покажу…
…свой кошмар. Если он позволил заглянуть в свои, то чего стесняться Тельме? И быть может, правы те, кто верит, что сны исчезают, если их рассказать? Хорошо бы…
– Ты ему сказал… – память не занимает много места, да и времени не отнимает много. – Видишь… это ты…
– Я.
– Ты не помнишь?
– Нет.
Мэйнфорд не собирается отрицать. И вздыхает. И Зверь внутри него тоже вздыхает. От этого вздоха угли силы вспыхивают и становится тепло. Ненадолго.
– Вы оба… вы украли все, что у меня было… не только маму… жизнь украли, – Тельма положила пальцы на широкое запястье. Она просто пульс слушает.
Следит.
Чтобы, если вдруг начнется новый приступ, оборвать.
– Ты позаботился о племяннице, а я…
– А ты была чужим ребенком. Я не могу заботиться обо всех детях, которых встречаю на своем пути. Их слишком много.
Сердцебиение неровное. Слишком часто. Слишком быстро.
Плохо.
И честность эта раздражает. Мог бы придумать оправдание. Тельма поверила бы… сегодня – поверила бы. Ей хочется верить хотя бы кому-то.
– Да и без моего совета…
Да. Наверное. Вряд ли Гаррет оставил бы Тельму при себе. В новой его жизни, в той благополучной и ясной, доступной каждому – о ней писали много и часто, – не было места чужим детям.
Дом.
Невеста, быстро ставшая женой… свадьба в городском саду. Зеленая аллея, украшенная бумажными фонарями. Ленты и гардении.
Лилии.
Некрасивая женщина в дорогом платье, которого она словно бы стеснялась, как стеснялась и фотографов, а может не их, но собственного лица. Она отворачивалась, забывая, что профиль ее еще более некрасив. Длинношеяя. Плоскогрудая. С узкими плечами.
Что в ней было помимо имени?
И состояния?
О ней тоже писали много и часто. Благотворительные концерты. И балы. Встреча с комитетом Добрых матерей. Открытие школы в Третьем округе и госпиталя. Покровительство… снова встреча… Сенаторские жены против насилия в семье.
Благостно и розово. Ее тоже не получалось ненавидеть, хотя Тельма одно время собирала вырезки, снимки, которые потом рвала на мелкие кусочки, повторяя:
– Ненавижу.
Слова не помогали. Эта женщина, вряд ли она вообще знала о маме. Женам не говорят о любовницах, живых ли, мертвых ли…
– Спроси его, – Тельма убрала бы руку, но ей не позволили. Мэйнфорд перехватил запястье, провел когтем по синим сосудам, сильно и больно даже, словно собирался прорвать тонкую кожу, а потом прижал ладонь к щеке. – Будешь говорить, спроси его, куда он дел мои деньги. Это ложь, что у мамы были долги… как и все остальное… она хорошо зарабатывала… и дом на Острове… дом на Острове ведь дорого стоит?
– Да.
А щеки у него колючие.
Не неприятно.
Наоборот.
– И драгоценности… у нее было множество драгоценностей… бриллианты – лучшие друзья… и сапфиры… рубины… особенно один. Крупный и темно-красный. Она говорила, что когда-то этот рубин украшал корону императора масеуалле. А потом из него сделали подвеску. Мама ее не любила… говорила, что от камня пахнет кровью.
Мэйнфорд гладил ладонью Тельмы свою щеку. Извращенец.
– …она и продать не могла… подарок.
– Чей?
– Понятия не имею. Твой брат… куда он дел мамины драгоценности? А ее счета… у меня есть доказательства. Книги. И расписки долговые. Даже если ты не станешь помогать…
Он коснулся сухими губами ее пальцев.
– …я все равно добьюсь, чтобы он… пусть не по суду… все узнают правду… я сделаю так, что все узнают правду…
– Не плачь.
– Я не плачу.
– Плачешь. А я…
– Помню. Не выносишь женских слез.
– Я их боюсь, – признался Мэйнфорд. – А еще… я не способен изменить прошлое. Никто не способен. И память твою… я бы забрал, но ты сама с нею не расстанешься.
Верно.
Тельма когда-то думала, что неплохо бы выбросить из памяти… да многое…
Первую ночь в детском доме. Ее не пустили в общую спальню, заперли в кладовке, чтобы слезы не мешали остальным. И хмурая работница, та самая, принимавшая вещи по описи – для нее и Тельма была вещью, к сожалению, негодной для реализации, – рявкнула:
– Сиди тихо, а то хуже будет.
Оказалась права.
Было.
Утром.
Холодно. И страшно. И все еще теплилась надежда, что за Тельмой придут. Что случилась ошибка. Мама ведь говорила, что каждый может ошибаться, главное – исправить ее вовремя. И тот, кто отправил Тельму в это жуткое место, исправит.
Приедет.
Заберет.
Заставит вернуть вещи, хотя бы кулон с лилией, которого было особенно жаль. Скажет, что все будет хорошо. Она не знала, кто будет этим чудесным человеком. Она выдумала его себе. Спокойного. Надежного. Такого, за которого бы спряталась охотно.
Только фантазии редко становятся реальностью.
И были дни. Множество серых дней. И была стая, ненавидящая Тельму. Удары. Щипки. Насмешки. Подножки… падение в грязь и недовольство воспитательницы. Были скудные завтраки и обеды, когда Тельму выворачивало от одного запаха еды. Целитель, тоже злой, задерганный. Ему не хотелось возиться с болячками Тельмы. Он вовсе полагал, что она сама виновата. Все вокруг так думали.
– Тише, девочка моя…
Кто это сказал?
Никто.
И зря слова потратил. Тельма спокойна. Слезы – пускай льются. Чай выходит. Или еще что-то. Главное, копилось долго, а это нездорово – держать в себе эмоции. Так ей говорили, потом, позже, в чистеньком заведении, куда Тельма попала из-за дара своего.
А если бы дара не было?
Она бы умерла. Она должна была умереть или там, в первом приюте, или во втором, куда ее перевели после безобразной драки – Тельма исцарапала лицо девице, вздумавшей отнять медведя. А второй откусила ухо. Она почти не помнила, как все произошло и почему она, до того дня терпевшая, вдруг взорвалась. Но ярость помогла.
Осталась.
И на новом месте стая ощутила готовность Тельмы дать отпор. Нельзя сказать, что ее вовсе не трогали. Всегда был кто-то сильней и наглей.
Вправе.
В неписаном приютском законе, преступать который было чревато. И выход один – примкнуть к сильнейшим или остаться среди отверженных. Тельма выживала. Ей не было стыдно. Наверное, не было… во всяком случае, тогда.
Украсть?
Воровство – лишь способ выжить. Главное, чтобы не поймали. А этому учишься быстро.
Обмануть? Сложнее. Почему-то у нее никак не получалось врать правдоподобно. А были такие, которые как дышали… жили ложью…
Просить?
Требовать?
Или взять нож и пойти на ночную охоту? Вдруг да повезет встретить пьяного. Девчонки постарше подрабатывали и иными способами. Тельма тоже научилась бы. Научили бы. Просто повезло… да, теперь она понимает, что повезло родиться некрасивой. Да и выглядела она моложе своего возраста, а клиенты, что ни говори, побаивались связываться с откровенными малолетками.
Эту память она бы отдала.
И страхи впридачу.
Старое кладбище с перекормленною землей. Желтые кости. Легкие, ноздреватые и хрупкие. Они легко ломались, а за целые платили дороже. Иногда везло находить зубы или даже золото.
…отдала бы и чужую боль. Ту, которая появляется вместе с черными пятнами на ладонях. С жаром. С запахом гноя… как их звали? Девочек-близняшек, которые первыми ушли? Тельма не помнит. И остальные… слишком много и всяких… воспитательница тоже… ее вот не жаль. Она ненавидела свою работу. И свою жизнь. И вообще, кажется, всех, с кем эта жизнь сводила.
Она забирала половину того, что платили за кости.
И отдавала четверть директрисе.
Та вот успела уйти и скорее всего устроилась на новом месте. Она если жалеет о чем, так о том, что старых кладбищ не так и много. С другой стороны, если подойти с умом, всегда найдется что продать.
Или кого.
– Я не могу ничего сделать с тем, что уже случилось, – голос Мэйнфорда доносился издалека, пробивался сквозь туман памяти. – Я хотел бы, но не могу. Зато я могу изменить то, что будет.
Ложь.
Никому нельзя верить.
Даже желтоглазому Зверю.
