Глава 6
Мэйнфорд чувствовал себя опустошенным.
Он осознавал, что происходит, но при этом все оставалось как бы вовне. Бледный Кохэн, чьи лиловые губы выдавали, что сам с трудом на ногах держится.
Но все-таки держится.
Встает.
Грязь стекает с него ручьями, а Кохэн и не пытается как-то отряхнуться. Он машет руками. Отдает короткие команды. И люди, застывшие было на краю поля, срываются в движение.
На самом деле это только кажется, что они срываются.
Там время идет иначе.
Теперь Мэйнфорд точно знает это. Ему хочется потрогать грудь, убедиться, что сердце в ней еще живо, а руны остались в прошлом. Но сил не хватает и на то, чтобы руку поднять. Он бы лежал вечность, разглядывая собственное искореженное отражение в глазах женщины, которой было за что его ненавидеть.
Подняли обоих.
Повели.
И Мэйнфорд послушно перебирал ногами.
Он почти повис на плечах двоих констеблей, стараясь не думать о том, как это выглядит со стороны.
Слухи пойдут. И в газетах напишут, что он, Мэйнфорд, болен. Матушка непременно ухватится за происшествие. И начальник Мэйнфорда в кои-то веки пойдет ей навстречу. Отправит к целителям, если вовсе не в отпуск.
Нельзя.
Не сейчас.
Он должен обдумать, что произошло. Если это не сумасшествие… если это не только сумасшествие…
Тельма шла сама, обняв себя. Высокая. Худая.
Грязная.
Уязвимая.
И если бы она действительно ненавидела, неужели рискнула бы? А Мэйнфорд до конца и не понял, что именно она сделала, но точно знает – без нее не вырвался бы… спросит… и не только об этом.
Прошлое вернулось.
Права была предсказательница.
Прошлое постучало в дверь. Пинком открыло. И Мэйнфорду предстоит решить, что именно сделать с этим мокрым прошлым.
В машине – а их обоих впихнули в одну – он дотянулся до ледяной руки Тельмы.
– Сядь. Рядом. Пожалуйста, – тяжело быть вежливым, когда почти отключаешься, но она не стала спорить, пересела и позволила себя обнять. Ее близость успокаивала, словно само присутствие Тельмы отгоняло кошмары, а ведь вернутся…
…о них Мэйнфорд тоже подумает потом.
А вот плед, пропахший топливом, затасканный до дыр, был своевременен. Тельма позволила завернуть себя в этот плед, и только бледная макушка торчала из свертка.
Пускай.
– Вези ко мне, – он говорит это шоферу, но Кохэн, до того молчавший, подает голос.
– Тебе в госпиталь надо.
– Пламенеющего сердца?
– Почему бы и нет? Повод стоящий и… Мэйнфорд, ты ведь понимаешь, что…
Не понимает.
Не желает ни понимать, ни принимать, хотя придется. И он найдет в себе силы, только не сейчас.
– Домой. Пожалуйста.
– А целитель…
– Джонни позови… ему же нравится в мозгах копаться, вот пусть и глянет. Других пришибу не глядя.
И это предупреждение Кохэн принимает всерьез. Правильно.
Других нельзя подпускать.
Другие всенепременно обнаружат какое-нибудь отклонение от нормы, начнут настаивать на госпитализации, на исследованиях… на том, чтобы Мэйнфорд перебрался в лабораторию, а лучше и вовсе в ней обжился, предоставив и отклонения, и патологии, и потроха свои в полное распоряжение науки.
Нет.
– Если о себе не думаешь, то хотя бы… – Кохэн выразительно замолчал.
– Я в порядке.
Глухой голос и далекий. А сама она близко, и рука, которая вцепилась в руку Мэйнфорда, лучшее тому доказательство.
– Она в порядке. Но пусть Джонни глянет и… еды какой-нибудь… скажи, пусть привезут… и сам ты как?
– Жив.
Скупо.
Сухо. Злится? Мэйнфорд ведь не виноват.
– Он устал. Змеям летать неудобно, – произнесла Тельма. – А крылья у него красивые…
– Змей?
Наверное, водителю, если он слышит разговор, тот кажется напрочь лишенным смысла.
– У него крылья сделаны из воздуха. Красивые. Но тяжелые.
– Очень, – Кохэн запрокинул голову. – Боги меня не слышат…
– Тебе лишь кажется, что не слышат. Они заперты…
И Тельма закрыла глаза. Она разом вдруг обмякла, покачнулась и упала бы, если бы Мэйнфорд ее не обнял. Пока она еще позволяет ему прикасаться… странно, что позволяет.
– Вы могли там оба… Мэйнфорд, это перестало быть игрой. В следующий раз… – Кохэн не договорил. Правильно, из слов ткутся нити судьбы, и ни к чему давать им пряжу.
– Следующего раза не будет.
Громкое заявление.
И Мэйнфорду самому хотелось бы себе верить. Он же лишь покрепче сжал Тельму и прикрыл глаза. Спать нельзя, но ощущение мерзкое, будто под веки стекла сыпанули.
Больше до дома он не произнес ни слова.
…Тельма и Элиза Деррингер.
…сердце, которое едва не вырезали…
…существо, знавшее о Мэйнфорде и подвале, о жертвенном камне… руны… руны существовали, теперь, когда тело несколько отошло, Мэйнфорд чувствовал их на груди. Кровили, но не сильно, под грязным пиджаком не заметно. А там уж док поможет. Порезы не представляют опасности.
Док ждал.
Он был молчалив и собран, и походил на себя прежнего, что было неправильно в корне. Черный костюм. Белая рубашка. Саквояж в руках. Перчатки из тонкой кожи швом наружу. Взгляд зацепился за эти швы, и Мэйнфорда вырвало.
– Все… нормально, – он вытер рот ладонью.
– Вижу, – это сказал не Кохэн, а Джонни. И качнулся, подставил плечо. – Вам бы в госпиталь, по-хорошему…
Ничего там хорошего нет.
Разве что повод.
Теодор и еще Теодор… что за блажь использовать одно имя? Сами-то они как не путаются? Или привыкли… надо будет заглянуть… в частном, так сказать, порядке, раз уж причина имеется. И Тельму с собой прихватить. Она не позволит причинить Мэйнфорду зло.
Наверное, не позволит.
Он на ходу принялся сдирать грязную одежду.
– Не спешите. Проблемы с мелкой моторикой – это естественно. Вам все же придется сделать полную магографию головного мозга. Я настаиваю.
– Иди в жопу.
– Мы все уже там, – философски заметил Джонни. Он свой пиджачок повесил на спинку стула, провел по плечикам, разглаживая мелкие складки. – И в этом вся беда… сколько пальцев видите?
– Два.
На хрен пальцы.
Холодно-то как…
– Озноб – тоже естественен… нарушение терморегуляции…
– Я промок. И замерз.
Тельма вошла сама, по-прежнему она куталась в одеяло, но сам факт ее присутствия успокаивал.
– Сесть можете? Голова кружится? Тошнит?
– Разве что от твоих идиотских вопросов…
Нельзя грубить тому, кто пытается помочь, но Мэйнфорд ненавидел такие вот моменты. И помощь принимать не умел, не хотел даже учиться.
Он все же сел.
И кое-как стянул пиджак. Избавился от ботинок. И сдержался, когда Джонни, встав на колени, принялся стягивать мокрые носки.
– Успокойтесь, – сам док был спокоен и равнодушен даже. – Все мы ходим под богами…
Тельма вдруг рассмеялась хрипловатым смехом.
– И-извините, – она вытерла глаза, точнее размазала по лицу грязь. – Я… если не нужна, мне бы помыться. Можно?
– Ванная там, – Мэйнфорд и сам с удовольствием забрался бы под душ. – Найди себе что-нибудь…
Она останется.
Если решила лезть в ванну, то останется. И когда все отсюда уйдут – наступит же сей чудесный момент когда-нибудь, – Мэйнфорд с ней поговорит. Обо всем, что было на поле и раньше.
Прошлое вломилось в запертую дверь.
Или эта дверь никогда не была заперта?
– А теперь, пожалуйста, сосредоточьтесь, – попросил Джонни.
– Полотенце подай… Кохэн…
– Я велел ему домой отправляться. Ему тоже отдых нужен. И вам. Никому не станет легче, если вы доведете себя до срыва. А между прочим, он близок… вы вообще понимаете, что произошло?
В руках Джонни появилась тонкая светящаяся палочка.
– Смотрите сюда… теперь влево… вправо… плывет?
– Плывет.
– Закройте глаза и откройте… а теперь? Что видите?
– Ничего.
Это плохо? Хорошо? В Бездну целителей!
Палочка исчезла, сменившись прохладной трубкой, которую Джонни попытался засунуть в нос.
– Сидите смирно! В конце концов, я вам одолжение сделал. Вас следовало немедленно госпитализировать и…
Трубка воняла аптекой, и вообще Мэйнфорд от души ненавидел все, так или иначе связанное с медициной. А Джонни что-то дергал.
Замерял.
Щелкал пальцами.
И руки отряхивал, вот только Мэйнфорд не видел и тени силовых потоков. Осознание этого обескуражило. Он сосредоточился, пытаясь уловить хоть что-то.
Снаружи.
Или внутри…
Пустота.
– Сидите! – рявкнул Джонни. А прежде он обращался с начальством вежливо, даже чересчур уж вежливо. Надо же, набрался смелости. – Это бывает… при приступах бывает… пройдет. Я так надеюсь. И повторюсь, завтра же вам надо сделать магограмму… развернутую… лучше, если трехмерный слепок, но его лишь в одном месте делают, и, насколько знаю, очередь расписана на месяцы…
– Где?
Ответ был очевиден. И Мэйнфорд с трудом удержался, чтобы не расхохотаться:
– В госпитале Пламенеющего сердца. И в этом нет ничего веселого. Я сталкивался с приступами… редко… причина может быть различной, от банального эпилептического припадка, вследствие которого нарушалась работа тонких каналов, до опухолей. И чем раньше будет поставлен диагноз, тем больше шансов, что вы…
– Я здоров.
– Вам лишь так кажется, – он убрал трубку из носа. – Пока я оставлю вам успокоительное…
– Нет.
– Да. Послушайте, я понимаю, что вы настроены резко отрицательно, но… – Джонни убрал трубку в саквояж, туда же отправились фонарик и плотные листы магочувствительного картона. – Поймите, это все… сегодня вам повезло. Там оказалась чтица, которая рискнула нырнуть следом. Вытащила… сознание вытащила, и это наименее травмирующий для организма путь, но… вы понимаете, что она не будет ходить за вами всюду. И в следующий раз… что вы станете делать?
Ничего.
Скорее всего сдохнет там, в подвале, на жертвенном камне. Или еще в каком-нибудь кошмаре, рожденном собственным Мэйнфорда воображением.
– Вас доставят в госпиталь. Если успеют довезти. Стабилизируют. А дальше – либо ожидание, либо хирургическое вмешательство. Кто ваш поверенный?
– Что?
– Это ведь с вами не в первый раз, верно? – Джонни смотрел прямо, и Мэйнфорду приходилось держать взгляд, хотя сейчас вдруг стало стыдно. И вправду, ведет себя как мальчишка, сломавший руку и пытающийся убедить себя же, что перелом этот – сущий пустяк. Само заживет.
Не заживет.
Не восстановится.
– Если не приступы, то… думаете, я не замечал, что вы постоянно принимаете таблетки? Морфин? Опиаты?
– Альзора, – за Мэйнфорда ответил Кохэн. И значит, домой он не поехал, чего и следовало ожидать. На редкость упрямая он скотина, прямо как Мэйнфорд. – Это… трава такая… не наркотик. Ее жевал мой дед, чтобы не сойти с ума. Никто, даже избранный, не способен постоянно слушать их голоса.
Кохэн коснулся виска.
– Альзора… альзора… – Джонни нахмурился. – А если по латыни…
– У вас ее называют полуночницей.
– Это же яд!
Надо же, сколько интересного всплывает. И похоже, Кохэн знал, что травка его ядовита.
– В малых дозах она помогает. Расслабляет. Избавляет от кошмаров. Снижает чувствительность…
– И как давно он…
– Лет семь, – это Мэйнфорд сам сказал. – Но в последние дни я ее не принимал. Думал, вдруг да услышу чего-нибудь полезное.
– Ненормальные! – это Джонни произнес с искренним восхищением.
– Кто бы говорил… – Кохэн присел. – Как ты?
– Живой пока… и, док, травка не вредила. Не так мне вредила, как ваши снадобья. Вот от них я гораздо раньше бы в Тихой пристани оказался.
Джонни лишь головой покачал.
– А дозы?
– Я тебе все напишу, – Кохэн потер переносицу. – Она сказала, что видела мои крылья… это неправильно… невозможно… я отрекся от богов, когда ушел из Атцлана…
Он раскачивался и выглядел несчастным, почти таким же несчастным, как много лет назад, в день их первой встречи. Правда, в нынешнем Кохэне мало что осталось от диковатого подростка, который не понимал, во что вляпался.
– …а она говорит, что у меня есть крылья… думаешь, привиделось?
– Не знаю.
Мэйнфорд взялся за рубашку. Он сосредоточился, но все одно пуговицы поддавались с трудом. Мелкая моторика, чтоб ее…
– Я помогу…
– Нет, – он остановил благой порыв Джонни. – Я сам… ты ж сам сказал, временное… значит, пройдет.
Джонни отвел взгляд.
Понятно. Нет ничего более постоянного, нежели временное. И быть может, Мэйнфорду до конца дней своих предстоит носить рубашки с деревянными пуговицами, а заодно уж стоит прикупить специальную посуду… ложки там, вилки… миски-непроливайки.
Лучше сдохнуть.
Пуговица за пуговицей.
И молчаливое ожидание. Не торопят, не задают вопросов.
– Вот, – Мэйнфорд стянул грязную рубашку через голову. – Док, а док, если я безумен, то откуда взялось это?
Кровь успела засохнуть, но порезы, вопреки логике, не затянулись. Тонкий узор рун начинался под левой ключицей, спускался ниже, делал виток вокруг сердца, захватывая его в петлю, и змеей переползал на живот, и уже там разворачивался древом.
– Это… – Джонни выглядел ошарашенным. – Это…
Он протянул руку, но спохватился, видать, что тыкать пальцем в пациента – несколько невежливо. И из глубин черного кофра появилась упаковка стерильной ваты и спирт.
– Будет жечь, – любезно предупредил док, щедро поливая кусок ваты спиртом. – Интересно…
Кохэн молчал.
Уставился на руны и молчал. Только губы шевелились. Мэйнфорд перехватил взгляд, но масеуалле лишь головой качнул. Ясно, при Джонни не заговорит. Не то чтобы не доверяет доку, доверяет настолько, насколько можно верить человеку, рядом с которым работаешь, но просто некоторые вещи не предназначены для посторонних ушей.
Ничего.
Док уйдет.
– Прежде я только слышал о подобном… – док стирал засохшую кровь, открывая руну за руной. – Наш разум управляет телом, а не наоборот… нет, есть теории, которые утверждают обратное, но я не сторонник пустого популизма. Разум – тончайший механизм. Вершина эволюции!
Ватки док складывал в фарфоровую вазу для печенья. Откуда она появилась? Джесс приволокла в попытке облагородить жилище брата? Или эта ваза всегда здесь была, скрывалась где-нибудь в кухонных шкафчиках, куда Мэйнфорд так и не удосужился заглянуть.
Главное, печенья в ней не было. А вату… надо же ее куда-нибудь девать.
– И сила убеждения…
– То есть хочешь сказать, – Мэйнфорд отобрал вату и понюхал. Выпить бы стоило, но вряд ли в его нынешнем состоянии выпивка была хорошей идеей. – Что это я сам себя?
– Сила иллюзий, созданных разумом, была столь велика, что тело отреагировало на нее должным образом…
Кохэн отвернулся.
Нет уж, не все так просто, хотя в исполнении дока и выглядит логичным. Мэйнфорд сам себя изрезал. Силой мысли, чтоб ее… и надо полагать, если бы сердце его вытащили из груди, это тоже случилось бы исключительно путем самоубеждения.
Хрень какая.
Не зря Мэйнфорд целителей недолюбливает. Даже лучшие из них чушь несут.
– И я настаиваю…
– Звони.
– Что? – Джонни выронил кусок ваты.
– Звони. Езжай. Не знаю. Делай что хочешь, но запиши меня на завтра… что до поверенного, – а эта мысль показалась на редкость удачной. – Что нужно?
– Ничего. Ваше волеизъявление, заверенное нотариально…
…это хорошо.
Нотариально.
Мэйнфорд знает, к кому обратиться. Давно пора было сделать, а то ведь… до утра он дотянет. Должен дотянуть.
– Запиши на этот свой… и иди… а мы тут сами дальше…
– Вам не следует принимать непроверенные препараты!
– Не буду, – пообещал Мэйнфорд.
– И стоит отдохнуть… успокоительное…
– Джонни…
– Что?
– Убирайся. И обратись к тому красавчику… он же у нас спец… вот пусть мозги мои завтра и посветит.
Джонни поджал губы.
– А ты поприсутствуешь… скажем, как мой представитель… и Тельма… она тоже поприсутствует…
…если согласится.
О предстоящем разговоре и думать не хотелось, но не думать было невозможно.
– …и ты… – Мэйнфорд поморщился – голова разнылась, никак от дурных мыслей. – Ты постараешься сделать так… так… чтобы этот рафинированный стервец вышел из себя.
К счастью, Джонни не стал задавать лишних вопросов.
Молодец.
И если повезет…
– Пожалуй… – он отправил последний клок ваты в вазу и пальцы вытер платочком. – Пожалуй, если я усомнюсь в его компетентности… к счастью, магография оставляет большой простор для… диспутов…
Вот и чудесно.
Завтрашний день обещал быть радостен и наполнен эмоциями. Двое целителей станут дискутировать по поводу того, что творится в мозгах Мэйнфорда, а чтица, которой он, если разобраться, доверять не должен, но альтернативы не имеет, с его же подачи попытается совершить совершенно противозаконный слив информации.
…в любом случае, это лучше, чем снова умирать.
Мэйнфорд прижал руку к сердцу. Надо же, бьется. И не скажешь, что неживое.
