Стоянки словно бы микроместности. На некоторых я провожу довольно много времени, особенно под дубом. Эта стоянка счастливо расположена на чистом ручье в двух часах хода от железной дороги. Бродить вокруг дуба, красавчика-урода, завязанного в сольный ключ, никогда не надоест. Можно подниматься по ручью к Айране Ваэдже. Крутые склоны ручья укреплены серыми колоннами мощных лип, вязов, кленов. Осенью наливаются лиловостью, переходящей в пурпур, листья бересклета, и заводи озарены этим цветом, словно комнаты китайских хижин огоньками фонарей. В распадке ходят лоси. Кабаны являются поискать кореньев, спускаются на водопой косули. По вечерам на сухую ольху прилетает сипло покричать серая неясыть.

Весной вокруг дуба растекаются обширные и чистейшие лужицы ландышей. Ландышей очень много, воздух дубравы чувственно изыскан, свеж. Разжигать костер в этой парфюмерной лавке как-то даже неловко, да еще греметь черными котелками, резать мясо, чистить лук и чеснок. Зато приятно вечером влезть в палатку, наполненную благоуханием лилии долин, цветущей в мае, как переводится латинское название ландыша. Или усесться после утреннего крепкого чая на стволе березы, поваленной бурей, раскрыть тетрадь на крошечном столике из ореховых жердочек и писать.

Стоянку по ручью можно назвать Дуб-на-Городце.

С ручья Городца рукой подать до Волчьего ручья, там в высоком обрыве есть логово, правда, сейчас оно оставлено.

А когда-то мы с Вовкой слушали здесь ночью при луне, пахнущей чабрецом, пение взрослого волка и хор волчат. Этого волка моему другу удалось даже сфотографировать. Хотя снимал он пейзаж, а не зверя. Но потом, случайно увеличив фото, обнаружил перед зарослями ольхи фигуру серого зверя.

Может, надо иногда так и фотографировать. Объектив способен увидеть больше.

Похожий эксперимент я провел в городе, на Соборной горе: фотографировал вообще вслепую, поворачиваясь в разные стороны с закрытыми глазами.

Результат ничем не порадовал: падающие стены, купола, асфальт, пустое белесое небо.

Но возможно, стоит еще раз попробовать. У современного композитора Виктории Полевой есть любопытная пьеса для флейты и гитары «Слепая рука», там словно бы дан мир до того, как у вещей появились имена. Кто знает, не должен ли и фотограф стать подобной слепой рукой? Фотографировать, не зная, что есть что.

Но тогда, пожалуй, исчезнет сам дух местности? Чем будут склоны холмов и рощи урочища Плескачи? Заросшая дорога на Загорье? Ельнинский тракт? Далекий бор Белого Холма? Или странные холмики под Арефиной горой?

Имена – как стоянки. Они притягивают, дают тень в зной и обещают солнце в ненастье.

Здесь жили и живут люди, и они по-своему тоже интересны. Взять хотя бы деда моего друга. Семен Владимирович Никитенков служил одно время кучером у смоленского купца Будникова, воевал в Германскую с другом из Долгомостья; этот друг все боялся пули в живот, говорил, что хуже смерти не придумать, – так и случилось, немецкий свинец поразил его прямо в живот. Семен Никитенков вернулся цел-невредим, жена его Евдокия как раз полоскала белье на речке, увидела, закричала. Хозяйство у деда было хорошее: лошадь, две коровы, овцы, птица. Жена ткала холсты из своего льна. Но государство решило судьбу крепких крестьян по-своему. И Семен Никитенков из Долгомостья оказался прозорливее кузнеца из Загорья, всю скотину свел в коммуну. И уцелел. А некоторые жители Долгомостья не захотели даром отдавать нажитое трудом – и пропали в товарняках на стальных путях родины.

Сыновья Никитенкова, Сергей и Кузьма, воевали с немцем уже в Великую Отечественную; один долго не возвращался и не подавал после фронта вестей – и вдруг объявился в Алма-Ате, уже с другой семьей. Второй сын на фронте потерял ногу, вернулся сюда и работал директором карьероуправления. За каждым человеком судьба, неповторимая жизнь. И как раз эти судьбы и наполняют смыслом и питают собой имена-линзы: Меркурий, Александр. Словом, одно без другого немыслимо.

Лосев действительность без имен называл глухонемой.

Флоренский различает в имени три уровня: низший, высший и средний. Личность может соответствовать тому или иному уровню собственного имени.

И тут мне приходит на ум гора за Воскресенским лесом с ее тремя именами: Утренняя, Воскресенская, Марьина. Может быть, здесь как раз иллюстрация этой мысли Флоренского.

Первое название элементарное, рожденное наблюдением: здесь лучше всего встречать солнце. Второе имя от деревни и леса. Третье мне сообщил косец. Оно уже сложнее. Возможно, оно связано с какой-то девушкой или женщиной, жившей здесь, в Воскресенске, или где-то поблизости. Тут, конечно, есть соблазн упомянуть хутор Обляшево, где учительствовал Иосиф Радьков, а его сестру, учительницу и энтузиастку драматического кружка в народном доме, и звали Марией. В нее-то и был влюблен Твардовский. Но всего этого мало.

В преданиях и легендах, быличках, собранных смоленским ученым Яковом Кошелевым в книгу «Народное творчество Смоленщины», показан этот процесс присвоения имени. Вот, например, село Аделаида. Рассказывают, что у барина утонула дочка с таким именем, и он имение переименовал. С тех пор деревня так называется. Или другое название – Меланьина роща. Одна крестьянка все ходила в эту березовую рощу и говорила, что слушает там музыку, песни. Кто с ней ни ходил, ничего не слышал. Ну, а потом у нее родились три сына, и все стали отменными музыкантами, и внуки без музыки не могли.

С деревней Изборово связана судьба прабабушки одного информатора. Ее отец был крепостным и ходил за барскими кроликами. Однажды закрыл раньше времени заслонку в печке, кролики и угорели. Барин осерчал, хотел всю семью распродать (как кроликов! – хочется воскликнуть), но, поостыв, лишь в наказание красавицу дочку этого кроликовода отдал замуж за другого крепостного – квазимоду. А та деревня, куда пошла дочь красавица, вскоре стала называться Изборово, в нее сгонял помещик неугодных крестьян, избирал.

Речка Чернушка названа по черноволосой девушке, утопившейся в ней, чтобы избежать постылого замужества.

Страшная дорога – в одном имении, где кормилица не усмотрела за младенцем пана и тот умер, и ей велели за гробами идти, в одном младенец, а другой пустой, для нее. Информатор сообщает, что кормилицу так и схоронили живьем.

Или вот место, где сходятся три дороги: Крестики. Там всегда что-то происходило, огни вспыхивали, вихри кружились. Старик ехал домой, увидал барана, поймал и забросил в телегу. Едет и думает, что здорово обрадует старуху, а кто-то за спиной говорит, что действительно отличный баран. Старик хлестнул лошаденку, помчался. Возле дома смотрит: телега пустая. И там же одна девушка письмо нашла, а голос ей велел положить письмо. Положила и припустилась.

Есть, между прочим, в этом сборнике и предания о местности. Рассказывается о Бедамле, небольшом островке под Арефиной горой, рядом с которым была когда-то протока, и по ней баржи спрямляли путь по Днепру, а разбойнички нападали на них. Бедамля – от беды. Сейчас эта протока превратилась в несколько глухих длинных прудов, пробиться к которым не так-то просто, особенно летом: буквально шквал зарослей и жужжащих кровососов захлестывает путника. Но ранней весной в сапогах туда можно спокойно пройти, за колоннами черной ольхи, скульптурно-выразительными, как допотопные патриархи, эти пруды словно бы древние бронзовые зеркала, позеленевшие, тяжелые, хранящие неведомые образы в черной глубине. Смотрителями этого колонного зеркального дома служат бобры.

К слову, бобер зверь своенравный. Совсем недавно сообщалось о рыбаках, увидевших бобра и попытавшихся с ним сфотографироваться: бобер повел себя как абориген из африканской глубинки, считающий, что фотограф похищает часть его души, если не всю душу и даже самого человека, – кинулся на рыбака и хватанул его своими мощными зубами, порвал бедренную артерию, и, пока медики спешили на помощь, несчастный изошел кровью и умер.

Другое свидетельство – о лесах возле Ливны, где живут русалки, что верещат и насмерть щекочут мужиков на кривой неделе. О Ляхове дан только слух, что там был жестокий помещик Бартоломей. А вот в Станькове помещики другие, обходительные. Лесли, школы и лечебницы открывали, против французов вместе с мужиками партизанили. И когда из Птахина, это уже собственно урочище Плескачи, мужики порубили самовольно лес, барин их простил, но в суд в Смоленск съездить и страху натерпеться заставил.

Еще одно место – Пацов мост, что проходил по болоту от деревни на берегу Днепра до Воскресенска. По нему отступали то ли литовцы, то ли французы во главе с Пацом, и там их побили. А потом схоронили в курганах под Арефино.

На самом-то деле в этих курганах как раз предки нынешних жителей местности. Да сейчас в норах живут ужи и лисы.

Вообще название Марьина гора довольно распространенное, как и имя Мария. Мать Твардовского звали Марией. И в Смоленске он полюбил другую – не Радькову – Марию. Об этом имени Флоренский писал, как о всеблагоуханном и лучшем из женских имен, и даже не только женских. Мария – имя совершеннейшее по красоте, а внутри равновесное. И добавлял, что свет этого имени его ослепляет.

Ослеплял он и жителей разных мест России, оттого так много Марьиных гор, Марьиных рощ. Косец говорил, что специально по горе палы пускали, чтобы потом иван-чай рос во всю силу, и, мол, едешь по дороге и еще издали видишь – вся красная гора. В ответ на замечание, что поджоги эти весенние опалили сосны, он сказал, что раньше их совсем не было, сосен, а потом в горе обнаружили гравий и хотели ее выпотрошить, и тогда народ собрался и судил не трогать горы, а чтобы закрепить решение, взяли и посадили сосны.

Марьина гора красна не только своим кипрейным нарядом – усиленная вторым именем, она поистине сияет. Видимо, все это и сказалось в то утро, когда я возвращался по Днепру и пришел сюда. Хор, который я услышал над горой, был храмовым, христианским. Множество ликующих женских голосов вторили одному мужскому басу. Слова я запомнил на всю жизнь, но приводить их здесь не буду.

Думаю, что все происшедшее на горе связано как раз с ее именами, этими именами события определяются. Рассуждения Флоренского, таким образом, подтверждаются. А он говорил о провиденциальном характере некоторых географических названий, например о том, что на месте Бородинского сражения течет речка Колоча (от глагола колотить), есть ручей Стонец, ручей Огник, ручей Война; пределом французского похода было место Спас Прогнань.

Сюда надо добавить и первоначальное название Загорья, в котором слышится еще и пушкинский голос: пустошь Столпово.