ГЛАВА 16
ЧТО У ТЕБЯ ЗА ДУШОЙ, ПУТНИК?
В первый же день путешествия у меня сильно обгорели лицо и предплечья — оба солнца жарили немилосердно. Пришлось пересесть в заднюю часть фургона, где можно было укрыться за плотной тканью полога. К тому же соседствовать с пахнущими пряностями тюками и корзинами мне нравилось гораздо больше, чем с Барухом.
Чернобородый торговец с первой же встречи вызывал во мне острую неприязнь — так бывает иногда: вроде бы человек не сделал тебе ничего плохого, но, бросив на него один лишь взгляд, ты уже точно знаешь, что не только не рискнешь повернуться к нему спиной, но даже за один стол не сядешь. Уж не знаю, что именно в Барухе внушало такое отвращение — то ли пухлые губы, которые торговец все время облизывал, то ли зыркающие на меня черные бусины глаз прожженного спекулянта, то ли тот факт, что Барух стал невольным виновником нашей с Джалу разлуки…
Словом, сидеть в гордом одиночестве, свесив ноги с края фургона, было гораздо приятней. Чего нельзя сказать о самом путешествии. Обгоревшее лицо страшно чесалось, и кожа слезала целыми пластами, как у змеи во время линьки. От грубой пищи, пресного варева из странных на вкус ярко-синих бобов и вяленого конского мяса желудок сворачивался узлом, к тому же фургон постоянно трясло и подбрасывало на мелких кочках, так что в первые дни меня почти безостановочно тошнило прямо на ходу. Никто не обращал на это особого внимания — видимо, я была не первой и не последней, кто тяжело привыкал к дороге. Лишь конная охрана — мужчины с грубыми обветренными лицами — изредка посмеивались, обзывали меня «хиляком» и «рохлей». Я сносила издевки молча, огрызаться попросту не было сил.
Спать я почти не могла — этому не способствовала ни тряска, от которой щелкали зубы, прикусывая то язык, то щеки, ни зуд по всему телу из-за пыли и пота. На редких привалах у водоемов торговцы и их слуги без стеснения раздевались, со слоновьим изяществом бросались в воду, смывая усталость и грязь. Мне лишь оставалось скрипеть зубами и молча завидовать — я не имела ни малейшего желания раскрывать свой истинный пол, тем более что во всем караване не было ни одной женщины. Лишь изредка, пока никто не видел, я заходила в водоемы по колено, обмывала ноги, руки и шею — увы, это все, что я могла себе позволить.
На меня косились с недоумением и брезгливостью. Ничего удивительного, ведь через неделю путешествия я превратилась в неопрятное, грязное и наверняка жутко пахнущее существо. Единственной отрадой были неописуемой красоты пейзажи, ленивой разноцветной рекой текущие вдоль дороги.
Перед моим воспаленным взором представали роскошные поля, похожие на мозаичные фрески: квадратики сочной высокой зелени, полосы желтых, красных, белых цветов — то мелких, с горошину, то крупных, как конское копыто; время от времени я могла издали любоваться неровными, словно в дымке, очертаниями изумрудно-черных лесов и заснеженных на вершинах горных гряд. Порой с замиранием сердца до рези в глазах вглядывалась в даль, мне виделся мрачный, приземистый силуэт замка на уступе скалы, острый башенный шпиль, дракон, расправляющий крылья… И всякий раз я неизменно обманывалась — видение рассеивалось, оставляя лишь звенящую головную боль. Я зло терла лицо и проклинала жару, сводящую с ума.
Но истинным блаженством стало путешествие через край озер — поросшие камышом, слепящие зеркальной гладью и дышащие прохладой, они появлялись по обе стороны немощеной дороги, всплывали то маленькими лужицами — и коня не ополоснуть, то разливались — почти бескрайние, так что, бывало, мы могли ехать часами вдоль одного озера.
Жаль, блаженство это длилось недолго: через сутки песчаная дорога вновь вывела нас к пустынным полям, и жара на пару с сухим ветром, безжалостно забивающим глотку пылью, загнали меня обратно в душную глубь фургона.
Хууб, мой единственный друг в этом царстве потных горланящих мужиков и остро пахнущих навозом животных, почти все время спал, свернувшись клубочком у меня за пазухой. Я старалась не светить им перед окружающими, помня, какую реакцию способен вызвать этот малыш. Хууб тоже страдал от жары, и мне с трудом удавалось скармливать ему, предварительно самой прожевав, комочки вяленого мяса.
Меня сложно назвать общительным человеком, да и грубое мужицкое общество не располагало к праздным беседам, поэтому, наверное, до конца пути я так бы и не перекинулась ни с кем словечком, если бы на четвертый день ко мне не подсел один весьма подозрительный субъект…
Он пробрался в фургон незаметно, на одном из редких привалов, пока я блаженствовала в тени огромного раскидистого дерева с крупной, мясистой, зеленой до черноты листвой.
Когда хриплый натужный вопль рога протрубил сбор, я с неохотой потащила свое изрядно исхудавшее тело к фургону. Там меня уже ждал неприятный сюрприз.
С минуту в легком ступоре я разглядывала две грязные ноги в грубых вязаных сандалиях на босу ногу, свисающие с того самого места, которое я уже как-то привыкла считать своим. Ноги слегка подрагивали, изнутри доносился звучный храп.
Отодвинув тяжелую ткань полога, я забралась в фургон, пристроилась рядом. Нечто, пахнущее зерном, сеном и самую малость лошадиным навозом, заворочалось, приподнялось на руках и село, уставившись на меня сонными глазами.
Я сдвинула полог на край, подвязала веревкой, чтоб было сподручней разглядывать непрошеного гостя. Им оказался парень примерно моего возраста: очень худой, высокий и оттого нескладный, в длинной холщовой робе, подвязанной грубой бечевой, закатанных до колен штанах из ткани, похожей на мешковину, и уже знакомых вязаных сандалиях. У него были короткие всклокоченные волосы цвета спелой пшеницы, глаза отшлепанного за украденную колбасу спаниеля, длинный нос и впалые аристократически бледные щеки. Пожалуй, незваного гостя можно было бы даже назвать симпатичным, если бы не грязные ноги и общая неопрятность.
Зажмурившись от яркого солнца, парень потер лицо руками — ладони были крупными, бледными, с длинными музыкальными пальцами, впечатление портили лишь неровно обкусанные ногти. Широко зевнул, хрустнув челюстью.
Я молча и без особого любопытства наблюдала за происходящим. Похоже, голод, постоянное недосыпание и усталость в каждой клеточке тела окончательно атрофировали во мне интерес к окружающим людям, поэтому сейчас мне хотелось одного — чтобы этот незнакомый парень избавил меня от своего присутствия.
— Утро…
Я вздрогнула. У незнакомца был неожиданно низкий, приятный голос. Парень смотрел на меня, не мигая, своими влажными темными глазами, ожидая, видимо, какой-то реакции.
Я еще раз в мрачном молчании оглядела его с головы до ног.
Парень откашлялся. Приложив худую руку к груди, откинул назад голову и с убийственным пафосом произнес:
— Утро окрасило небо лазурью. Кони заржали. Пора в путь!
Я уставилась на него с еще большим подозрением.
Надо признать, часы, проведенные в драконьей библиотеке, а еще то, что в последние дни с Джалу мы общались на ардосском, не прошли даром. Я понимала почти все услышанное и неплохо изъяснялась сама. Если верить дракону, иногда смешно шепелявя, но почти без акцента.
Поэтому смысл самопального «хокку» до меня дошел, но совершенно не впечатлил.
— Ты ведь Лис, да? — Не дождавшись никакой вразумительной реакции, парень схватил меня за рукав.
Я немедленно выдернула руку, мстительно пнув нахального неряху по коленке. Тот взвыл и прижал тощие коленки к груди.
— Ты… ты чего дерешься?!
Я оставила возмущенный вопль без ответа. Сурово сдвинув на переносице брови, спросила:
— Ты кто такой? Что делаешь в моем фургоне?
— Это фургон господина Баруха! — надул щеки парень.
Я угрожающе занесла ногу.
Парень попятился в глубь фургона, крикнул оттуда, сверкая глазами:
— Я? Кто я такой?! Да я — зерцало современного искусства!
— Лучше уходи по-хорошему, — не отступала я. — Мне соседи не нужны!
— Ты не понимаешь, какой чести удостаиваешься! — продолжал надрываться парень.
Он быстро пошарил руками среди корзин и тюков, выудил какой-то продолговатый предмет, прижал к груди.
— Да ну? — С невольным любопытством я рассматривала деревянный инструмент явно музыкального предназначения, пятиструнный, с вытянутым овальным корпусом и вычурными бронзовыми колками в виде остролистых бутонов.
— Я был лютнистом при дворе самого Тальруха Пятого! Его дочь, сиятельная Антина, собственноручно поднесла мне кубок с вином в благодарность за «Песнь о косах златых»!
— И что с того? Это как-то оправдывает незаконное проникновение на чужую жилплощадь? — фыркнула я, с трудом сдерживая смех. Незваный гость неожиданно поднял настроение.
— Не понимаю, о чем ты, — с достоинством сказал парень и, укачивая лютню в руках, как мамаша новорожденного младенца, подполз чуть ближе. — Но если не веришь, могу исполнить что-нибудь из своего репертуара.
— Может, не надо? — с сомнением сказала я.
Лошади медленно шли, низко опустив понурые головы, тащили фургоны, и я здорово опасалась, что громкое пение может их напугать. Беднягам и без того несладко приходится — каждый день по восемь-десять часов под палящим солнцем тащить на своем горбу такую тяжесть, еще и тучи насекомых не дают покоя, впрочем, не только лошадям — жирные оводы не брезгуют и людьми…
— Нет, ты послушай! — Парень, похоже, был настроен решительно. Приосанившись, закинул ногу на ногу, перехватил лютню поудобней, принялся осторожно подкручивать колки. — Я ведь не какой-нибудь забулдыга, рвущий струны на домре в подворотне за медный грош! Ну и не академист, конечно, с верджиналом, как я его, спрашивается, попру? Я выходец из простого народа, понимаешь? Его глас, так сказать!
— Глаз? Правый или левый?
— Эх ты, деревенщина… Глас! Ну, голос! Крик народный, стон! Его чаяния, надежды, мечты, воплощенные в песне…
— Саламандра бесхвостая… — простонала я. — Может, сыграешь уже?!
— Ну, раз ты просишь… — Парень смущенно потупился, снова откашлялся, ударил по струнам — те задребезжали жалобно и не слишком мелодично.
— Я люблю-ю-ю тебя до сле-е-е-ез! — хорошо поставленным густым баритоном запел он. Мотив песни, как и слова, были странно знакомы…
Погрузиться в воспоминания я не успела, потому что в нашу сторону полетела надгрызенная груша. Она стукнула горе-певца прямо по лбу, от чего тот ойкнул и замолчал.
— Фудо, мать твою! — заорал кто-то хриплым пропитым басом. — Заткнись! У меня от твоих траляляканий уже печень болит!
— От выпивки она у тебя болит, пес блохастый, — буркнул парень по имени Фудо себе под нос.
Недовольного слушателя поддержал громкий мужицкий гогот и улюлюканья, так что самопровозглашенному народному артисту все же пришлось отложить лютню.
— Что за люди, а? — вполголоса обратился ко мне Фудо. — Никакой культуры, навозные лепешки вместо мозгов! Тысячу оводов на их потные шеи в жаркий день!
Я неопределенно хмыкнула.
— Им бы только про троллей, продажных девок и выпивку слушать! — продолжал парень, распаляясь. — А это же искусство, понимаешь? Возвышенное! А, да что там… — Фудо махнул рукой. — Не въезжают они…
— Что?
Пока я пыталась сообразить, где незадачливый музыкант мог нахвататься дворового сленга из моего мира, Фудо пошарил рукой в глубине фургона, выудил большую грязную морковку и, не озаботившись даже отереть о штаны, громко захрустел.
— Телегой, говорю, не въезжают, — чавкая, объяснил он. — Ну, по листве не шуршат. Темный народ.
— А-а, в смысле не шарят… — догадалась я. Оказывается, молодежные сленги не слишком отличаются в разных мирах.
Фудо посмотрел на меня уважительно. Но тут же погрустнел.
— По карманам как раз шарят, с ними рот не разевай… Слушай, а правду говорят, что ты — слуга дракона?
Я вздрогнула — смена темы была неожиданной.
Фудо щелчком пальца запульнул огрызок морковки в сторону одного из охранников (тот, к счастью, не заметил), уставился на меня глазами голодного ребенка.
— Никакой я не слуга… — проворчала я с неудовольствием. — Я пленником был!
Уж не знаю, что меня сподвигло на столь откровенное вранье, но меньше всего на свете мне хотелось рассказывать истинную историю, а просто так нахальный попутчик, я была уверена, не отстанет.
— А не врешь? — Глаза Фудо выросли до размера чайных блюдец. — Зачем дракону пленники? Сожрал бы как пить дать!
— Да чтоб мне провалиться! — сказала я с жаром. — Чтоб меня стая василисков обглодала до косточек! А не сожрал, потому что я этот… как его… внучатый племянник… эмм… титулованной особы, вот. Выкуп хотел, прохвост чешуйчатый. Эти зверюги знаешь какие жадные до каменьев и злата? Ууу… он даже спит на куче монет, а вместо подушки у него — рубин размером с твою голову!
Фудо побледнел, схватился за сердце. Я посмотрела на часто-часто задышавшего парня с некоторым беспокойством. Может, зря я так? Как бы моего соседа по телеге кондратий от переизбытка эмоций не хватил… В любом случае, услышь меня Джалу, непременно слег бы с инфарктом обоих сердец. Не сдержавшись, я тихонько хихикнула в кулак.
— Всякое слышал, но такое… — Фудо вытер дрожащей рукой пот со лба. — Не зря, видать, на драконов рыцари и маги охотятся!
Я покивала с солидным видом.
— Так ты благородных кровей, получается? — В голосе музыканта проскользнуло уважение, смешанное с легким подозрением. — А что за титулованная особа такая, с которой в родстве состоишь?
Решив, что если уж врать, то до последнего слова, я гордо выпятила нижнюю губу:
— Граф!
Не уверена, что здесь в ходу такие титулы, но чем черт не шутит.
— Гра-а-аф? — Теперь глазам Фудо мог бы позавидовать и сам замковой. — Ну ничего себе! Да ты — большая шишка! А родовое имя?
— Граф Монте-Кристо. — Я значительно подвигала бровями.
— О-о-о… — с непонятной интонацией протянул музыкант.
— Фудо!!! — Громкий вопль, похожий на рев разъяренного бизона, заставил меня подпрыгнуть, больно приложившись локтем о деревянный край фургона.
Музыкант приоткрыл один глаз, скривился, но не отозвался.
— Фудо, шлюхин сын, ты где?!
— Здесь я, здесь… Чего надо? — с неудовольствием ответил парень.
— Господин Барух приказал надрать на обед репы!
Одновременно с Фудо мы выглянули из фургона. По обеим сторонам дороги расстилались поля с аккуратными полосами сочных зеленых грядок.
— Но мы уже почти проехали! — возмутился Фудо.
— Значит, поторопись!
Музыкант исторг из груди душераздирающий вздох, зачем-то всучил мне лютню.
— Оставляю ее на тебя. Учти, я вверил тебе свою душу!
— Иди уже, — проворчала я, осторожно поглаживая лютню по теплому лакированному боку.
Кряхтя, как старая бабка, Фудо спрыгнул с фургона, взметнув облачка пыли. Обернулся, махнул мне рукой. Я ответила вялым движением кисти. Шлепая сандалиями по песчаной дороге, Фудо резво затрусил в сторону поля.
Я задрала голову. Высоко в небе широко раскинула крылья большая одинокая птица, и в дымке облаков казалось, будто это парит дракон…
* * *
После полудня Барух обычно объявлял привал — солнца Мабдата дышали почти нестерпимым жаром, и караван уже не мог двигаться без остановок, как это бывало прохладными ночами. К тому же и лошадям, и людям нужен был отдых.
Сегодня для привала была выбрана тенистая роща с неглубоким чистым озерцом посредине, раскинувшаяся в паре десятков шагов от дороги.
Я, как обычно, сразу присмотрела уютное местечко для отдыха: тень раскидистого дерева с выступающими над землей корнями показалась мне довольно соблазнительной. Дерево притягивало взгляд необычной кроной — каждый лист размером с революционный плакат, сочного желтого цвета с толстыми красными прожилками.
Привалившись спиной к прохладному шершавому стволу, я принялась вяло ковыряться в миске, выданной мне крикливым мужиком в засаленном фартуке, отвечающим сегодня за обед. Все те же бобы в жирной густой жиже, из которой одинокими островками торчат куски вяленого мяса. Желудок, до этого требовательно бурчавший от голода, подкатил к горлу. Не уверена, что долго протяну на этой баланде. Еще день, ну два, а потом все — выносите Лиса вперед белыми кроссовками. И — светлая память Фаине Раневской — напишут на моем надгробии: «Умерла от отвращения».
— Эй, что с лицом?
Рядом со мной на один из выступающих корней примостился Фудо. В руках у него тоже была миска с медной ложкой, чья ручка стояла в густом сером вареве, как одинокий часовой.
— А что с лицом? — Я продолжала вяло ковыряться в своем подобии обеда.
— Оно кислое, как моя жизнь! — Фудо вытащил ложку, за ней потянулась неприятная на вид молочная нить. Парень с отвращением принюхался к содержимому миски, вздохнул.
— На свое бы посмотрел… — проворчала я.
— Вот был бы у меня на обед кусок мяса, как у тебя, а не овсянка, да я бы летал от счастья!
— Так это овсянка?! — Серое варево тут же приобрело аппетитный вид, а рот заполнился слюной. Дома я ненавидела эту кашу всеми фибрами души и желудка, но сейчас она казалась мне настоящим деликатесом.
— Ну да… — Фудо покосился на меня с легким недоумением. — Простые слуги ее каждый день едят. Утром, днем и вечером, мне уже лошадям в глаза смотреть стыдно!
— А хочешь, поменяемся? — Я возбужденно засопела, придвигаясь к потенциальной жертве поближе. Если не захочет отдавать овсянку добровольно, придется применить силу!
— Издеваешься? — прищурился парень. — Кто ж променяет мясо на какую-то овсянку?
— Я променяю! Ну? — Водрузив на колени все еще недоумевающего музыканта миску с бобами, я выжидательно уставилась на парня. Тот безропотно протянул мне свою порцию.
— Странный ты все-таки… — заметил Фудо, с наслаждением принюхиваясь к содержимому своей миски.
— Ничефо ты не понимаеф, — с набитым ртом пробубнила я. — Оффянка! Пиффя богоф!
Некоторое время мы ели в полном молчании. Шелестел ветер в кронах деревьев, остро пахло лошадьми, сеном и костром, от близкого озерца веяло прохладой.
— Ох, я словно в Тафийской роще Создателя… — Фудо развалился на корнях, как на кресле, сыто поглаживая живот. — Блаженство!
Я согласно угукнула. В животе появилась приятная теплая тяжесть.
Голод и боль, терзавшие желудок вот уже несколько дней, прошли. В дорогу мы отправимся еще не скоро, а значит, час или, если повезет, даже два можно поспать в прохладной тени… Казалось бы, совсем неплохой расклад. Но отчего-то на душе скребли кошки и выли болонки.
— И чем вашество снова недовольны? — Фудо встал, с хрустом потянулся, поглядывая на меня с любопытством в хитрых, с бесовскими искорками глазах. — Или милсдарь соскучился по графским хоромам, слугам и изысканным кушаньям?
Я фыркнула, не удостоив зубоскала ответом.
— О сиятельный Лис, позвольте подтянуть ваши носки и панталоны! — продолжал соловьем заливаться Фудо. — Чего изволит ваш нежный желудок? Заливные эльфийские уши, паштет из печени химеры, сахарная вата из гномьей бороды?
С этими словами Фудо отвесил мне глубокий шутовской поклон.
Махнув рукой, я звонко расхохоталась. А отсмеявшись, снова скорчила кислую мину. Не знаю почему, но меня вдруг потянуло на откровенность.
— Знаешь, Фудо… я так долго мечтал вернуться домой… А теперь мне кажется, что именно там я буду не на своем месте. Странное чувство.
Фудо снова пристроился рядом, легко хлопнул меня по плечу.
— Ты всегда будешь на своем месте, Лис. Люди не бывают не на своих местах, запомни это.
— Думаешь? — От слов этого легкомысленного оболтуса, сказанных так уверенно, словно Фудо был лично знаком с госпожой Истиной-В-Последней-Инстанции, неожиданно стало легче.
— Уверен. Вот взять меня, например. Неужели ты правда считаешь, что мне нравится такая жизнь? Что я с пеленок мечтал выгребать навоз, развлекать немудреной песней немытых мужланов и подтирать задницу кому-то, вроде этого торгаша Баруха? Вот уж дудки! Уж поверь, я еще буду играть во дворцах и замках! Мои песни услышат в каждом уголке Гаррадуарта, а слухи о менестреле Фудо из Бунмы доползут до самых ледяных берегов Ользара, клянусь душой своей матери, которая хоть и была шлюхой, но доброй, что Туанская дева!
Я слушала, разинув от удивления рот. Однако сколько же бахвальства скрывается за этой растрепанной, как пшеничный колос, шевелюрой и грязными ушами…
— Но! — Фудо со значением поднял палец. — Я точно знаю, что мое время еще не пришло. Прежде чем обрести богатство и всемирную славу, мне предстоит вынести еще множество испытаний. И подтирание жирной задницы Баруха — одно из них.
Я хмыкнула. Житейская философия Фудо была простой и незамысловатой. Но, возможно, он прав — стоит смотреть на вещи проще. Что должно, то непременно случится. И если нам с Джалу суждено встретиться, то рано или поздно это произойдет. По крайней мере, в глубине души я могу лелеять такую надежду…
— Фудо, а почему ты служишь Баруху? Он, кажется, не самый приятный человек во Вселенной. И, помнится, ты говорил, что был лютнистом при тальзарском дворе…
— Ну, откровенно говоря… — Фудо смущенно почесал кончик носа, — я немного приврал. Один раз пригласили сыграть на свадьбе одного мелкого барона из Думката, к слову, пятой по счету. А невеста у него какая была… ммм… — Фудо мечтательно зажмурился и почмокал губами, — пятнадцати весен, кровь с молоком, что тростинка на фоне этого лысого борова. Грустное зрелище!
Меня передернуло. Видимо, здесь в ходу браки по расчету. Хотя, к чему лукавить, на Земле даже в наше время индустрия продажи души и тела процветает не хуже, чем в самое темное Средневековье.
— И кубок с вином мне поднесли. Правда, не сиятельная Антина, а старшая дочка барона — страшная, как верблюжий зад: рябая, толстая и с двумя во-от такими клыками, — Фудо скорчил рожу, приставив два согнутых пальца к губам. — Упырица, словом! Пришлось, конечно, выпить. С тех пор вино не пью — душевная травма!
— Врешь, поди, — хмыкнула я. — Просто не наливает никто, халявщик.
— И это тоже, — тяжело вздохнул Фудо. — Вино нынче дорого, а хорошее — днем с огнем не сыщешь! Элитное из розовых виноградников Муама и Рольдена все идет на королевский двор. Вино попроще — графьям, баронам и прочим титульникам. А что остается простому люду, я уж молчу. Простой яблочный сидр — и тот вкуснее!
— Да ты, Фудо, знаток алкогольной индустрии, — фыркнула я. — И все-таки почему пошел в услужение к Баруху? Или лютня плохо кормит?
— Вообще не кормит, — посерьезнев, сказал музыкант. — Это только деревенские дурачки думают, что стоит раздобыть инструмент и извлечь из него пару мелодичных звуков, как тебя тут же с распростертыми объятьями примет если не королевский двор и титулованные особы, то все зажиточные крестьяне уж точно! Ха! Глупцы! Да будь у тебя хоть двадцать пальцев на руках, голос сирены и семь пядей во лбу — прославиться это не поможет! Не представляешь, сколько раз меня выгоняли со двора, не бросив ни медяка, ни хлебной корки, сколько раз приходилось ночевать под открытым небом, и хорошо, если в стогу, а то ведь, бывало, и в сугробе спал… О больших деньгах мечтать не приходилось — не поколотят, и ладно, а если еды какой подкинут, так и вовсе счастье.
— Да уж, нелегко тебе пришлось… — пробормотала я. — А почему решил стать музыкантом?
Фудо поковырял в ухе, криво усмехнулся.
— Я бы мог сказать, что, мол, «душа пела», да ведь опять совру. Мне «посчастливилось» родиться в страшной дыре, Лис. Мать была шлюхой, отец — пьяницей. Бит я был чаще, чем кормлен. Так что, когда мне стукнуло девять, собрал свой немногочисленный скарб и урвал когти куда глаза глядят. Лютня эта, — Фудо извлек откуда-то из-за спины музыкальный инструмент на кожаной перевязи, — досталась мне от деда. С тех пор вот мотаюсь по свету, как лебяжий пух на ветру… и, знаешь, я доволен. По крайней мере, сам распоряжаюсь своей шкурой.
Я в задумчивости рассматривала его лицо — с серьезными не по годам складочками у рта и упрямо поджатыми обветренными губами — и думала, что несчастья и лишения любого ребенка способны превратить в безвольного старца, но Фудо, кажется, оказался для них крепким орешком.
— А от Баруха я могу уйти в любой момент. Но зачем? Да, у него мерзкая рожа, он бесчестный торгаш и совесть обменял на печеную картофелину еще в детстве… Вот только он единственный, кто согласился взять меня в путешествие. Ездить по миру с караваном гораздо приятнее, чем топтать дорожную пыль своими двоими, знаешь ли. А путешествовать… это необходимо мне как воздух. Любой менестрель — бродяга. И если он вдруг соблазнился теплой подстилкой у ног какого-нибудь вельможи, то он уже не менестрель, а так, псина, продажная брынькалка! От подачек с хозяйского стола он вмиг разжиреет, обрюзгнет и обленится. Разве благородные струны станут звучать под сосисками вместо пальцев? — Фудо потряс в воздухе растопыренной ладонью, пошевелил худыми гибкими пальцами. — Нет! Я твердо убежден, что истинный музыкант всегда должен быть немного голоден, чтобы лучше соображалось, и всегда в пути, потому что новые места — это новые истории и новые песни.
— Так значит, все это — ради возможности посмотреть мир?
Я неосознанно придвинулась к музыканту чуть ближе. Совершить кругосветное путешествие — моя заветная детская мечта. Думаю, грешно это — умереть, не увидев Великой Китайской стены и Колизея, не сделав несколько глупых фотографий, вроде «Я держу на ладони пирамиду Хеопса», и не побродив по лабиринтам Мачу-Пикчу. Наверное, Фудо придерживался похожей точки зрения, разве что мечтал увидеть чудеса иного света.
Фудо молча кивнул. Потянулся к земле, срывая травинку, закусил сочный зеленый стебель.
Лицо его озарилось тем самым неповторимым выражением мечтательности, которое появляется на морде моего кота Мефистофеля, когда тот замечает на столе тарелку с жареной рыбой.
— Да, все ради этого… — не выпуская изо рта травинку и оттого немного шепелявя, сказал Фудо. — Вот ты, например, знаешь, что у жителей озерной страны Тэнбала есть жабры? Да, самые настоящие, как у рыб! — Парень приставил к шее растопыренные ладони, став похожим на рассерженного морского ежа. — Вот ты хмыкаешь… Я сначала тоже не верил, потому как зачем обычному человеку жабры? А потом узнал, что они, оказывается, только в теплый сезон живут над водой в домах, построенных прямо на озерах, а стоит ударить первым морозам — спускаются на дно и зимуют там, греясь в теплых подводных источниках.
Я лишь изумленно покачала головой. То фениксы, то целое племя ихтиандров. Чем еще удивит меня этот сказочный мир?
— Или вот еще невидаль: у степного народа гуаффа только один глаз, прямо посреди лба! Второй — на правой ладони. Так что попытаться поздороваться с ними за руку — все равно что нанести страшное оскорбление. Но это только если за правую. А за левую — пожалуйте, знак уважения и симпатии. Или вот, вот еще! — Фудо от нетерпения заерзал на корне так, что едва не свалился со своего импровизированного стула. — Люди из независимого города Агова, что к югу от Тальзара, носят только белое. И как только умудряются не замараться, ума не приложу! Поговаривают, что они охотятся в горах на василисков-альбиносов и шьют одежду из их шкуры… Но, по-моему, вранье. На вид — так обычный хлопок, поди, стирают каждый день. Странный народ, словом.
Я спрятала улыбку. Да уж, санитарно-чистый образ жизни здесь явно не в чести.
Парень выплюнул изжеванную травинку, с хрустом потянулся.
— А ромяне из равнинного края, что на западе от Тальзара, — так и вовсе с приветом. Постоянно поют и танцуют! На рынок идут — танцуют и поют об овощах. В пивную идут — танцуют и поют о пиве. В баню идут — опять танцуют и…
— Поют о березовых вениках, — догадалась я.
— Об ольховых, — не согласился Фудо, — но в целом мысль ты уловил. Спустя сутки начинаешь понимать, что если еще хоть немного задержишься в этой сумасшедшей оперетте, то придется слюнить чиновнику на лапу за укромное местечко в доме для душевнобольных…
Я хихикнула, поймав себя на мысли, что обрисованная Фудо картина, совершенно безумная на первый взгляд, что-то сильно напоминает. Ах да! Индийские фильмы.
Фудо обзавелся новой травинкой — толще и сочней предыдущей, с наслаждением пожевал, прикрыв от удовольствия глаза.
Некоторое время мы сидели в молчании, я наблюдала, как мясистый зеленый стебелек, зажатый в крепких белых зубах, мотается из стороны в сторону, словно маятник.
— А сам-то ты откуда, Лис? Говор у тебя явно не здешний, — наконец с вялым любопытством поинтересовался Фудо. — О графе Монти… Мунти…
— Монте-Кристо, — подсказала я.
— Да, точно! О нем-то я краем уха что-то слышал, но вот какими землями владеет, хоть убей не помню.
Я тихонько фыркнула в кулак. Слышал он, видите ли. Не знаю, как дело обстоит с музыкальным искусством, но профессию враля Фудо явно освоил блестяще. Правда, теперь нужно было лихорадочно соображать, какими землями владеет мой мифический родственник. Барух, согласно уговору, должен высадить меня в окрестностях замка дракона Раг О Нара. Вот только на каких землях находится этот замок? Никак не припомню…
— Это восточнее Тальзара, — неопределенно ответила я. Спросила, неуклюже меняя тему: — А сколько в среднем длится путешествие с караваном?
— Чаще всего до полудюжины месяцев, если маршрут обычный, без крюков, — отозвался Фудо. — Но бывает, и всю дюжину. Как-то без малого два года шатались по окраинам империи — во всех селах скупали мех лютозверя. Брали за гроши — простому-то люду шкуры зачем? Разве только на пол заместо ковра да на печи еще постелить. А вот у столичных вельмож нынче мода: повесить в гостиной на стену и хвастаться, что, мол, на охоте завалили.
— Два года? — изумилась я. — Это же так долго… Неужели ни у кого здесь нет семьи?
— Почему же? — вскинул брови Фудо. — Да у всех почти. По два-три голодных рта дожидаются! Потому и терпят разлуку. Барух хоть и гад, но платит хорошо…
Я опустила голову так низко, что острый подбородок ткнулся в грудь, задумалась. А так ли страшна разлука с семьей, если это — ради ее же блага? Если у тебя есть цель, ради которой нужно чем-то жертвовать?
И тогда эта боязнь разлуки — разве не простой детский эгоизм, страх, что о тебе забудут, стоит шагнуть за порог…
Помню, в детстве, когда мне было лет шесть, в голову закралось страшное подозрение: а что, если в местах, откуда я ухожу, жизнь останавливается? Ведь я не могу проверить, на самом ли деле карусель продолжает вращаться, когда мы с мамой уходим с детской площадки, и ест ли кот Мефистофель корм из миски, когда меня нет в кухне, или же застывает жутким чучелом с открытой пастью и остекленевшими глазами…
И что самое страшное — продолжают ли существовать мама и папа отдельно от меня? Конечно, тогда я еще не могла четко сформулировать свои опасения, но, помню, прожила несколько томительных месяцев, каждый раз идя в детский сад, как на казнь, где мама полчаса пыталась отодрать мою потную ладошку от своей юбки. Родители даже консультировались у психолога по поводу моей паранойи, но последний так толком ничего и не посоветовал.
И лишь спустя некоторое время, когда первый ужас прошел, я попыталась осмыслить ситуацию со всей силой своей детской логики. «Если мама приходит забирать меня из садика с новой прической, — сказала я себе, — значит, за то время, пока меня не было, она успела сходить в парикмахерскую». Этот простой логический аргумент тогда помог мне справиться с собственным страхом и опровергнуть ужасную теорию…
Так почему же сейчас, будучи взрослой, я все еще ловлю себя на этом невольном страхе — абсолютно нелогичном и даже смешном?
Нужно просто быть честной с собой и признать, что семья вполне может существовать без отца или матери. Или… без дочери. Это же, черт возьми, простая математика! Если убрать одно из слагаемых, сумма изменится, но никак не исчезнет, разве только это «слагаемое» окружали сплошные нули.
С тех пор как я попала сюда, прошло почти четыре месяца, если, конечно, внутренний календарь меня не подводит. Так не глупо ли думать, что все это время мои родители «не жили» без меня?
В растерянности от собственных мыслей я пригладила волосы.
Интересно… чем они сейчас занимаются? Папа, наверное, едет в поезде — как обычно, в одну из своих многочисленных командировок. Мама… она, скорее всего, вышла в магазин. Или к подруге. Или в ту же парикмахерскую. Ну а Мефистофель, никогда не питавший ко мне особого пиетета, наверняка лежит в кресле, лениво подергивая пушистым хвостом.
Да, они, конечно, искали меня, не спали по ночам. И сейчас, я уверена, ищут. Но, может быть, после моего исчезновения они снова смогут задуматься о ребенке? И простят наконец себя за Темку.
С тех пор как семь лет назад мой трехмесячный брат умер, подхватив тяжелую форму лихорадки, я больше не просила у родителей братика.
Мы старались забыть об этом, как о страшном сне, но я-то знаю, что они до сих пор винят себя в смерти Темки, хотя даже лучший педиатр в городе не смог тогда помочь — малыш угас, как уголек, за несколько дней.
Со временем острота утраты поблекла, я все реже мучилась бессонницей, вспоминая Темку, но до сих пор почти физически ощущала то гнетущее чувство вины, с каким родители смотрели друг на друга и на меня, думая, что я не замечаю их взгляды…
Тыльной стороной ладони я вытерла глаза. Слез не было. Странно… а мне казалось, реву в три ручья.
Не хочу возвращаться.
Мысль была внезапной и ясной, всплыла четким печатным текстом, словно кто-то выбил ее на сетчатке глаз.
Не хочу, потому что, как ни странно, под этим чужим небом мне легче дышать. Я будто вырвалась из паутины, сплетенной моими же родителями, и лишь теперь могу вдыхать этот пыльный воздух полной грудью…
Они любят меня, и я, конечно же, люблю их… Но именно поэтому, пока их глаза будут видеть мою спину, они не смогут оставить позади неподъемный груз вины и однажды просто задушат добровольно надетым ярмом и себя, и меня…
Не хочу. Не хочу! Я сжала кулаки так, что обломанные ногти впились в ладони.
Но если я останусь здесь, то куда мне идти? Кому нужна некрасивая, бесталанная девчонка, вроде меня?
— Лисья морда, ты чего вдруг нос повесил?
Жесткая рука хлопнула меня по спине, вздрогнув, я подняла голову.
Фудо нашел где-то птичье перышко, заткнул за ухо, став при этом походить то ли на какого-то европеоидного индейца, то ли на пастуха, ночевавшего в курятнике.
Выплюнув очередную изжеванную травинку, Фудо, без малейшего пиетета к моей грусти, ткнул длинным пальцем куда-то мне под ребра.
Пришлось ойкнуть и окончательно вернуться в реальность.
— Еще немного, и твой нос обвиснет до подбородка, как у моей бабки Фримы, вот уж страшная была ведьма! Слушай, а хочешь, песней развеселю?
— Лучше как-нибудь в другой раз, — буркнула я, потирая саднящий бок. — Не желаю быть обстрелянным овощами и… что там в тебя еще обычно кидают?
— Злой ты, — фыркнул Фудо, которого мои слова, кажется, ни чуточки не расстроили.
Жестом фокусника откуда-то из-за спины музыкант извлек лютню, погладил по лакированным бокам, принялся настраивать.
Мне оставалось лишь ждать начала выступления, бросая по сторонам опасливые взгляды и заранее продумывая пути для бегства.
Фудо откашлялся, провел пальцами по струнам — те зазвучали тонко, на удивление мелодично.
Ветер в ушах, обветрены губы —
Пахнет душицей воля!
Кто-то врастает в землю дубом,
А я — перекати-поле!
А что у тебя за душой?
Что у тебя за душой, путник?
Пара медяков да ольховая лютня!
Эх-хей!
Я еще с первой встречи отметила, что у Фудо на редкость приятный и хорошо поставленный голос, но никогда прежде песня не доставляла мне такого удовольствия.
Обхватив колени руками, я слушала, закрыв глаза и чувствуя, как удивительный, чуть хрипловатый голос прогоняет остатки мрачных мыслей.
— Эй, ребята! Фудо «Бродягу» поет!
Постепенно возле нас стал собираться народ. Слуги и воины слетались к нашему дереву, как пчелы к медовым сотам, рассаживались полукругом: кто-то — расстелив рубашку, а кто-то — прямо на землю.
Я с удивлением наблюдала, как разглаживаются морщины на суровых, обветренных лицах, как наполняются светом до этого тусклые, слезящиеся от ветра и пыли глаза.
А Фудо все пел, и его ладони порхали по струнам, как бледные бабочки…
Что мне, красавица, твои чары?
Кормят бродягу ноги!
Так что налей поскорее чарку
И провожай в дорогу!
А что у тебя за душой?
Что у тебя за душой, путник?
Пара медяков да ольховая лютня!
Эх-хей!
Эй, богачи! Что мне ваши монеты,
Брошенные, как мусор?
С лютней да с песней бродить по свету —
Вот что бродяге по вкусу!
А что у тебя за душой?
Что у тебя за душой, путник?
Чистое небо, пыль да дорога —
Что там короли, я богаче Бога!
Эх-хей! Эх-хей!
