Войдя в помещение кафедры, Людмила Анатольевна Орлова с облегчением поставила портфель на стул и потрясла замерзшими на неожиданном апрельском морозе руками. Она уже почти две недели не надевала перчаток и сегодня, увидев через окно голубеющее в разрывах сероватых облаков небо, решила, что день будет таким же теплым, как все предыдущие. Если бы она взглянула не только вверх, на небо, но и вниз, на землю, то заметила бы седину заморозков. Но смотреть вниз, под ноги, Людмила Анатольевна не любила.

Портфель сегодня был особенно тяжелым, потому что помимо папки с диссертацией, при обсуждении которой ей нужно выступать рецензентом на заседании кафедры, в нем лежала написанная от руки дипломная работа сына, которую Людмила Анатольевна собиралась «пристроить» кафедральной лаборантке, а также пачка бумаги. Лаборантка Галина Семеновна была машинисткой опытной, печатающей быстро и аккуратно и умеющей разбирать почти любой почерк, брала, как и все, по 20 копеек за машинописную страницу, и сотрудники кафедры гражданского процесса с удовольствием прибегали к ее услугам, если нужно было напечатать материал, не относящийся непосредственно к работе кафедры. Кафедральные материалы Галина Семеновна печатала, естественно, только за зарплату.

Достав новенькую, еще не распакованную пачку бумаги, папку с исписанными Борисом листами и присовокупив сверху шоколадку «Слава», Людмила Анатольевна подошла к столу лаборантки, печатающей, не глядя на руки, какую-то очередную методичку.

– Галочка, халтурку возьмете?

Та улыбнулась и кивнула, не отрывая глаз от текста, написанного размашистым округлым почерком.

– Конечно, Людмила Анатольевна, к майским как раз пригодится, надо будет рассаду на дачу вывозить, так я насчет машины договорюсь, если деньги будут. Большой объем?

– Да диплом Борькин.

– А-а, ну тогда это я быстро сделаю. Сейчас методичку закончу и посмотрю почерк, пробегу пару страниц, пока вы здесь. Если чего-то не пойму, у вас спрошу. Вы же почерк сына хорошо читаете?

– Вполне, – рассмеялась доцент Орлова. – Я сегодня допоздна здесь, у вечерников две пары.

– А тема диплома какая?

– «Становление и развитие этических начал защиты по уголовным делам в период после судебной реформы 1864 года».

– Это хорошо, – Галина Семеновна снова кивнула, – печатать не скучно будет, а то мне от вашего гражданского процесса иногда удавиться хочется. Я его уже наизусть знаю, хоть экзамен сдавай. Подумать только: уже диплом! Кажется, совсем недавно вступительные сдавал, а вы так волновались, мы вас всей кафедрой валокордином отпаивали… И все удивлялись, что он не к нам поступает, а в университет. Обычно родители стараются, чтобы ребенок поближе был, да и поступление у нас уж точно обеспечили бы.

– Борька хотел учиться там же, где его отец, – объяснила Людмила Анатольевна. – Вбил себе в голову университет, и хоть тресни! Конечно, у нас было бы спокойнее.

– Распределение уже было?

– Да, на следственную работу пойдет, сам так захотел.

Это был самый обычный кафедральный день с привычными истерическими выкриками перед началом каждой пары:

– Где фондовая лекция по двадцать второй теме?

– Галина Семеновна, почему в двадцать первой теме нет слайдов? Куда подевался весь дидактический материал?

– Кто взял мой Сборник постановлений Верховного суда?

Эти несколько минут перед каждым звонком становились для немолодой Галины Семеновны сущим адом, она металась от столов к полкам, вытаскивая потребные материалы вовсе не из тех папок, в которых им надлежало находиться. Природу этого феномена она за много лет работы на кафедре так и не постигла, но знала, что и на других кафедрах все происходит точно так же: кто-нибудь из преподавателей обязательно положит материалы «не в ту тему» или забудет после занятий забрать слайды из аудитории.

После звонка все стихало, и можно было полтора часа спокойно работать, печатая либо кафедральные материалы, либо что-то из «левой подработки».

Когда Людмила Анатольевна вернулась после занятий у вечерников, лаборантка все еще работала. У нее и дома имелась своя машинка, но на кафедре стояла новенькая электрическая «Ятрань», печатать на которой было намного легче. Справа от машинки лежали отпечатанные страницы – Галина Семеновна успела сделать уже довольно много.

– Людмила Анатольевна, я пробежала глазами рукопись, все вроде бы читается без проблем, только в одном месте правка сделана неаккуратно, боюсь, что я не разберу. Посмотрите?

– Конечно.

Галина Семеновна перебрала лежащую слева стопку еще не отпечатанных рукописных листов, вытащила нужные страницы и протянула Орловой.

– «Александр Иванович Герцен с гневным осуждением отнесся к тактике защиты, избранной адвокатом Евгением Утиным по делу Гончарова, и призывал все русское общество…» – читала Людмила Анатольевна, – «…предать позору…» нет, тут зачеркнуто и сноска на обороте… Сейчас, минуточку.

Она перевернула страницу, посмотрела сделанную на обороте вставку, нахмурилась, потом прочитала вслух:

– «…призывал все русское общество выставить таких, как присяжный поверенный Евгений Утин, к позорному столбу во всей наготе, во всем холуйстве и наглости, в невежестве и трусости, в воровстве и в доносничестве. Утина и ему подобных Герцен называл «гноем русского общества». Да уж, культуры рукописной правки у моего сына еще нет, – Людмила Анатольевна выдавила натужную улыбку.

Галина Семеновна, по-своему истолковав явно расстроенный голос доцента Орловой, тут же бросилась утешать ее:

– Ой, ну что вы, он же молодой совсем, вы бы видели, в каком виде наш профессор Правоторов рукописи сдает! Слава богу, я за много лет научилась разбирать все эти его стрелочки, вставочки и вклейки. Не переживайте, Людмилочка Анатольевна, научится ваш сынок, это дело наживное. Вот, хотите шоколадку? Угощайтесь!

Она выдвинула ящик стола, достала подаренную ей днем плитку пористого шоколада «Слава» и проворными движениями вскрыла упаковку.

– Спасибо вам, Галочка. – Людмила Анатольевна машинально отломила кусочек, сунула в рот и поняла, что от злости даже не чувствует вкуса.

До дома она добралась только около одиннадцати часов вечера. В прихожей бросила взгляд на висящую на вешалке одежду: Борькина куртка на месте, значит, сын дома. Вот и славно. Сняв пальто и сапожки, Людмила Анатольевна ворвалась в комнату, где муж и сын, устроившись на диване, мирно играли в шахматы под бормотание радиоприемника.

– Привет! – с обманчивой веселостью заговорила она. – Все поужинали?

– Привет! – отозвались одновременно Александр Иванович и Борис.

– Ужин съеден, посуда вымыта, – доложил Борис. – Папа принес кассету с новым концертом Жванецкого, без тебя не слушали, а пока что великий адвокат Орлов мечется в бесплодных попытках убежать от неминуемого мата.

– А ты? – спросила Людмила Анатольевна.

Вопрос прозвучал неожиданно и непонятно.

– Я? – переспросил Борис, слегка сдвинув брови. – А что – я?

– Ты не мечешься?

– А должен?

– Будь любезен, принеси свою зачетку, – металлическим голосом потребовала мать.

– Зачем?

Александр Иванович оторвал взгляд от доски с фигурами и пристально посмотрел на жену. Но ничего не спросил.

– Принеси зачетку, – повторила Людмила Анатольевна.

Юноша пожал плечами и направился в свою комнату.

– Люсенька, что случилось? – тихо спросил Орлов, когда они остались вдвоем.

– Случилось то, что наш сын – идиот, – зло ответила жена. – Он, видите ли, хочет быть следователем! Как, ну как, скажи мне, он может быть следователем с таким убогим мышлением? Мы с тобой считали его умным мальчиком, а он…

Она не успела договорить, потому что вернулся Борис и, не говоря ни слова, протянул матери синюю зачетную книжку.

– Так, – Людмила Анатольевна принялась перелистывать страницы, – посмотрим. Ну, разумеется: история государства и права – «отлично», история политических учений – «отлично», философия – «отлично». И насколько я помню, в школе у тебя по истории и обществоведению тоже были сплошные пятерки.

– И что? – В голосе Бориса зазвучал вызов. – Тебя что-то не устраивает?

– Меня не устраивает уровень твоих знаний, – заговорила Людмила Анатольевна неожиданно спокойным тоном. – Меня не устраивает твой подход к работе, которую ты берешься выполнять. Меня не устраивает, когда мой сын откровенно халтурит и отказывается пользоваться мозгами. И меня не устраивает, когда мой сын с готовностью идет на поводу у чужой глупости и необразованности, потому что это намного легче, чем думать и вникать самому. Мне стыдно за тебя.

– Да что случилось-то, мам? – в полном недоумении воскликнул Борис. – Откуда такой пафос? Третья мировая война началась, что ли?

– Хорошо, я объясню, – голос Людмилы Анатольевны стал еще более мирным, и Орлов-старший понял, что ничего хорошего это не предвещает. Он знал свою жену слишком давно, чтобы «купиться» на эти мягкие интонации.

– Я отдала твой диплом машинистке. Она не во всех местах смогла разобрать твои каракули, мне пришлось ей помочь. Если бы не это прискорбное для тебя обстоятельство, я бы, наверное, никогда не узнала, какой омерзительный бред ты написал. Мы с отцом привыкли доверять тебе, мы не проверяли тебя никогда и, видимо, совершили большую ошибку. С сожалением вынуждена констатировать, что в нашей семье вырос бездельник и невежда. Скажи мне, Борис, в каком году умер Герцен?

Юноша недоуменно повел бровями.

– А фиг знает… Не помню. А что?

– Понятно. А где он умер?

– Вроде где-то за границей. Ты что, решила устроить мне экзамен по истории?

– Вот именно, – кивнула Людмила Анатольевна. – Значит, насчет времени и места смерти Герцена ты не в курсе. А когда было дело Гончарова?

– В тысяча восемьсот семьдесят каком-то… Не то первом, не то втором.

– И что же Герцен?

– Ну, он ненавидел Утина, который был адвокатом Гончарова, и так и написал. Чего ты цепляешься-то?

– Ненавидел, значит, – недобрым голосом повторила Людмила Анатольевна. – А за что?

– Так там же все написано. Ну мам! Ты уже или объясни, в чем претензии, или дай нам с папой доиграть.

– Там написано, что Герцен с гневным осуждением воспринял тактику защиты, выбранную адвокатом Утиным по делу Гончарова. Я правильно прочитала твой корявый почерк?

– Ну да.

– И как, объясни мне, пожалуйста, Герцен мог узнать об этой тактике защиты, если он к моменту слушания дела уже два года как умер? Он тебе прямо из гроба лично письмо написал? Как он вообще мог ненавидеть Евгения Утина, если они никогда не встречались и Герцен десятки лет не появлялся в России, а Утин не ездил в Ниццу отдыхать? Откуда ты выкопал всю эту лживую мерзость?

– Да из книги! Ты, между прочим, сама мне ее подарила.

– Покажи.

Борис снова ушел в свою комнату. Орлов встал с дивана, подошел к стоящей посреди комнаты жене, обнял ее.

– Люсенька, ну что ты, право слово! Обычное дело, все студенты халтурят и на курсовиках, и на дипломах. У них возраст такой сейчас, им хочется в компаниях время проводить, с девушками гулять, пластинки слушать, на дискотеках танцевать, а ты требуешь от двадцатидвухлетнего парня строгого научного подхода к работе. Чудес не бывает, милая. У нас хороший парень, но он точно такой же, как другие, не лучше и не хуже.

Людмила Анатольевна с раздражением оттолкнула мужа.

– Ты всегда ему потакал и покрывал его. Через месяц защита диплома, потом госэкзамены, и с первого августа Борька начнет работать на следствии. Как он будет работать? Как?! С таким отношением к делу…

Орлов не стал настаивать, снова уселся на диван и принялся ждать, что будет дальше. Ах, Люсенька, Люсенька! Ну как можно дожить почти до пятидесяти лет и сохранить такой восторженный идеализм! Отношение к делу… Да кто сегодня вообще думает об этом? Все думают только о том, чтобы в парткоме и профкоме к тебе не было претензий, чтобы можно было встать в очередь на ковер, цветной телевизор, машину, квартиру… Чтобы путевку выделили в санаторий или хороший дом отдыха, а если очень повезет – то в Болгарию. Чтобы ребенка в приличный пионерлагерь отправить. Чтобы в конце недели дали талон на продуктовый «заказ», а в конце квартала – премию. А это означает, что нужно просто выполнить план, желательно – перевыполнить. Качество же выполненного никого не волнует. Откуда же взяться добросовестному отношению к делу?

Борис принес толстую книгу в переплете цвета бордо, «Из старой шкатулки», Людмила Анатольевна узнала в ней свой подарок сыну на Новый год.

– Вот, – юноша открыл книгу в том месте, где торчала закладка, – можешь убедиться, черным по белому все написано. Почему я должен не доверять тому, что написано в книге?

Людмила Анатольевна быстро пробежала глазами последние строки, отчеркнутые на полях карандашом:

«Герцен ненавидел этого человека!

В конце 60-х годов, ознакомясь с Утиным и другими «утятами», как он их называл, Герцен заклинал русское общество: «Их надобно выставить к позорному столбу во всей наготе, во всем холуйстве и наглости, в невежестве и трусости, в воровстве и в доносничестве». Всю эту компанию «утят», вкравшихся в доверие русского общества, Герцен определил одним убивающим словом: гной!»

– Мало того, что ты не знаешь истории, ты еще и думать не умеешь, – холодно произнесла мать Бориса. – Ты перепутал присяжного поверенного Евгения Утина, которого Герцен отродясь не знал, с его старшим братом Николаем Утиным, революционером, уехавшим за границу и принявшим активное участие в создании организации «Молодая эмиграция». У Николая Утина и его товарищей действительно возникли серьезные разногласия с Герценом, это правда. И Герцен довольно злобно писал о членах «Молодой эмиграции» в письмах к Огареву. И «утятами» называл именно их. Если бы ты взял на себя труд проверить хоть одно слово из этой беллетристики, – Людмила Анатольевна брезгливым жестом указала на раскрытую книгу, – ты бы увидел, что цитата взята из письма, написанного в апреле тысяча восемьсот шестьдесят восьмого года, когда до дела Гончарова было еще четыре года. Целых четыре года! И написано оно не об адвокатах, которые, как ты изволил выразиться, «втерлись в доверие к русскому обществу», а исключительно о членах «Молодой эмиграции», которые хотели сделать из герценовского «Колокола» общеэмигрантский орган, чтобы с его помощью руководить революционным движением в России. К присяжному поверенному Евгению Утину эти слова не имели и не могли иметь никакого отношения. Если бы ты потрудился найти первоисточник или хотя бы спросил у меня, я бы показала тебе то самое письмо Герцена к Огареву, из которого взята эта цитата. И словом «гной» Герцен назвал уж никак не Евгения Утина. И даже не его брата Николая.

– А кого? – с любопытством встрял Александр Иванович.

– Серно-Соловьевича.

Кто такой Серно-Соловьевич, Александр Иванович не знал и в очередной раз подивился тому, как много, оказывается, сведений из области истории хранится в голове его жены.

Смуглые щеки Бориса стали пунцовыми.

– И как ты собираешься расследовать уголовные дела? – безжалостно продолжала Людмила Анатольевна. – Так же, как состряпал свой диплом, опираясь на непроверенные показания и ни во что не вдумываясь? Если бы ты хоть на секунду вспомнил, когда умер Герцен, ты бы засомневался и не допустил такого позора.

– Что ты предлагаешь? – зло спросил сын. – Переписать работу?

– Решай сам. Но ты должен быть готов к тому, что эту глупость заметит еще кто-нибудь, кроме меня.

– Да ладно, мам, – Борис внезапно улыбнулся, – кто их читает-то, эти дипломы? А на защите я просто не буду этого говорить, вот и все. Ошибку учту, в следующий раз буду внимательнее. Ну что, пап, ты сдаешься? Если да и если вы не собираетесь слушать Жванецкого, то я пошел к себе.

Все-таки Борис Орлов обладал удивительной врожденной способностью вовремя брать себя в руки и уходить от конфликта…

Чувствуя в себе все еще кипящее негодование, Людмила Анатольевна даже ужинать не стала. Переоделась и с сердитым лицом уселась рядом с мужем на диван, открыв свежий номер журнала «Иностранная литература».

– Люсенька, дело к полуночи, – заметил Александр Иванович через некоторое время. – Спать-то не пора?

– Не могу, – каким-то жалобным голосом ответила она, – я такая злая, что сна ни в одном глазу. Нет, ну ты только подумай: вот так, с бухты-барахты, ничего не проверив, взять и оболгать человека, оклеветать. И ладно бы кто другой, но наш сын!

– Милая, но это всего лишь диплом, – попытался успокоить жену Орлов. – Борька совершенно прав, дипломы действительно никто не читает, оценку ставят, только исходя из доклада дипломника на защите. Уж тебе ли не знать! Ты столько лет на кафедре работаешь!

– Да не в этом же дело, – Людмила Анатольевна вяло махнула рукой и привалилась к плечу мужа. – Дело в Борьке.

– Я понимаю. А в чем суть вопроса? Из-за чего весь сыр-бор?

Если нужно успокоить и отвлечь жену, то самое лучшее средство – дать ей возможность рассказывать. Уж эту-то простую истину Александр Иванович усвоил давно и накрепко.

С гостиницами всегда было сложно. Иногда начальник местного УВД, к которому группа командированных научных сотрудников из Москвы приходила представляться, организовывал что-то более или менее приличное – маленькие, но зато одноместные номера. Иногда сотрудников Академии селили в общежитиях или в гостиницах по два-три человека в комнате. Неизменным оставалось одно – им нигде не были рады. Это и понятно: толку от приехавших никакого, а забот добавляется. Ладно бы еще приезжали какие-нибудь крутые специалисты по раскрытию и расследованию преступлений, может, и правда что-нибудь дельное подсказали бы, все-таки в Москве, в Штабе МВД и в Академии, сосредоточена вся информация о передовом опыте и новейших разработках. А эти… Криминологи. Даже не криминалисты, а всего лишь криминологи. Преступность изучают. Чего ее изучать-то? С ней бороться надо, а не изучать. Ученые, мать их так…

Но в этом городе начальник УВД сам закончил Академию МВД, был слушателем первого набора, поэтому к прибывшим научным сотрудникам отнесся тепло, тем более в группе был профессор, который читал на их потоке лекции по этой самой криминологии и потом принимал экзамен. Правда, профессор приехал со своими коллегами только в самый первый раз, он вообще выезжал в такие командировки нечасто: не барское это дело – по колониям сиживать и с осужденными разговоры разговаривать. Но зато во второй и в третий раз научным сотрудникам здесь оказывали самый радушный прием, селили в хорошей гостинице и предоставляли транспорт, на котором командированные из столицы каждое утро отправлялись в исправительно-трудовые учреждения и вечером возвращались назад.

Работали в таких командировках вчетвером: два криминолога, психолог и психиатр. Тема была комплексной, возглавляли исследование двое известных ученых, один – доктор юридических наук, другой – медицинских, оба – заметные величины в своей отрасли науки. За ними в «табели о рангах» авторского коллектива следовали доктора и кандидаты наук, а в самом низу находились простые исполнители, как правило, без ученых степеней. Именно они, эти простые исполнители, и должны были собирать и анализировать весь эмпирический материал. Вышестоящие же чины надзирали, консультировали, руководили и иногда проходились «рукой мэтра» по уже написанным аналитическим справкам и статьям.

Когда Веру Леонидовну Потапову приняли на работу в Академию, ее зачислили в Научный центр, в отдел профилактики. На самом деле название у отдела было длинным и сложным – Отдел управления профилактической деятельностью органов внутренних дел. Слово «управление» вошло в моду в середине 1970-х годов, Научный центр именовался «Научным центром исследования проблем управления», а все его отделы имели в своем названии соответствующий термин. Управлением в Академии занимались действительно серьезно и всесторонне, но сей факт никак не отменял необходимости изучать не только само управление, но также и его объект. Посему в отделе, где теперь работала Вера Потапова, занимались и традиционной криминологией, ибо нельзя же управлять деятельностью по предупреждению преступлений, не имея ясного и полного представления о том, каковы они, эти самые преступления.

Веру Леонидовну, с учетом возраста и профессионального опыта, назначили на должность старшего научного сотрудника, пообещали через полгода присвоить специальное звание «майор милиции», но предупредили, что старший научный сотрудник должен иметь ученую степень, поэтому Потаповой необходимо серьезно подумать о написании диссертации, ибо должность ей дали, так сказать, авансом. Вере было неловко и казалось, что, когда она придет в новый коллектив, на нее начнут коситься как на человека, занявшего не положенное ему место. Однако опасения оказались напрасными: в отделе профилактики среди старших научных сотрудников ученые степени имели далеко не все. И эти «не все» даже не пытались делать вид, что стараются написать диссертацию или хотя бы собираются это делать.

Веру сразу же включили в авторский коллектив темы по изучению суицидов: у следователя Потаповой еще в Генпрокуратуре был оформлен допуск по форме № 2, а без этого допуска в Госкомстате информацию по самоубийствам не давали. Оказалось, что людей со «вторым» допуском в отделе почти нет: кроме самой Веры – еще один сотрудник, молодой парень, только-только закончивший адъюнктуру и готовящийся к защите. Вдвоем они целыми днями просиживали в Госкомстате, выписывая данные из бесконечных толстых учетных книг, заполненных вручную. Цифры были пятизначные, ошибиться легко, поэтому один диктовал, держа палец на нужной строке или графе, второй записывал. Потом менялись. Вера никак не могла взять в толк, почему так мало сотрудников с нужным допуском. Будь их больше, работа шла бы намного быстрее. Но ей объяснили, что оформление допуска автоматически влечет за собой невозможность выехать за границу, а ведь МВД ведет активное международное сотрудничество по обмену опытом, и не только профессора Академии, но и кандидаты наук имеют возможность попасть в такую загранкомандировку. Не говоря уж о вполне реальных шансах получить путевку в Болгарию или Чехословакию или попасть в туристическую группу, выезжающую за рубеж. «Дураков нет «вторую форму» получать», – с усмешкой сказал всезнающий коллега.

Когда исследование было закончено, из его результатов сделали определенные выводы, на основании которых в план научно-исследовательских работ включили тему об изучении психических аномалий среди тех, кто совершает преступления. Собирать материал приходилось в колониях, где теперь Вера проводила по полторы-две недели каждый месяц. Схему работы отладили быстро: сначала в спецчасти колонии брали нужное количество личных дел осужденных, прочитывали каждое от корки до корки, заполняя специально разработанную многостраничную анкету, потом шли в зону, где проводили групповое психодиагностическое тестирование и индивидуальные беседы с каждым человеком, отобранным для исследования. Применяли метод случайной выборки: например, если в задании на командировку было указано, что нужно собрать материал на двести человек, осужденных за убийство, просили работников спецчасти дать дела «по семь убийц на каждую букву алфавита». Любые попытки выбрать дело поинтереснее пресекались на корню. Анкет заполняли больше, чем указывалось в задании на командировку, с запасом, ведь кто-то из отобранных мог оказаться в санчасти, на долгосрочном свидании или сорвать тестирование, а неполным материалом пользоваться нельзя.

На индивидуальные беседы осужденные приходили охотно, особенно если для этого их снимали с работы и приводили из цеха: все-таки какое-никакое – а развлечение в монотонной и отнюдь не легкой повседневной жизни. С тестированием было намного труднее. Осужденных приводили по 10–15 человек в класс школы, раздавали им книжки с тестами и бланки ответов, подробно разъясняли, что нужно сделать, и всегда в каждой группе находился хотя бы один человек, который громогласно заявлял, что ничего делать он не будет, потому что «вдруг он этим смертный приговор себе подписывает». Понятно, что на самом деле никто так не думал, просто нужно проявить несогласие и непослушание, а заодно и привлечь к себе внимание, заставить поуговаривать. Инструкция на такой случай была совершенно четкая: не хочет – сразу отпускать, чтобы все остальные видели, что ни скандала, ни особого внимания, вообще никакой развлекухи из выходки не получается. Чаще всего бузотер оставался и выполнял тест, но случалось, что и уходил.

Оставаться один на один с группой осужденных научным сотрудникам не полагалось, но работники колонии не могли забросить свои служебные обязанности и сидеть в классах, пока ведется тестирование, занимающее в среднем два часа с каждой группой, поэтому для охраны и поддержания порядка выделялись особо доверенные люди, находящиеся на хорошем счету у администрации и, как правило, активно участвующие в секции внутреннего порядка. В этой колонии строгого режима Вера работала уже в четвертый раз, и когда привели осужденного за разбойное нападение Володю Давыдова, двадцатисемилетнего широкоплечего красавца, он кинулся к ней, как к родной:

– Вера Леонидовна! А я вас заждался! Думаю: что это вы не едете, ведь обещали же! Я и кума попросил, если вы приедете, чтобы меня опять к вам приставили.

Она улыбнулась тепло, протянула ему руку.

– Здравствуй, Володя. Ну, как ты тут? Какие успехи?

– О, успехи грандиозные, я теперь хлеборез, представляете?

Вера, поездив по местам лишения свободы, хорошо представляла себе разницу между заведующим ларьком (а именно эту работу выполнял Давыдов, когда она приезжала в прошлый раз) и хлеборезом.

– Ежемесячно сдаю государству тонну хлеба экономии, – похвастался Володя. – Ну и себе, соответственно, имею до ста рублей. На ларьке о таких доходах только мечтать приходилось.

– Да ты мастер! – рассмеялась Вера. – Смотрю я на тебя и понять не могу: как ты с такими мозгами во все это вляпался, а? Ты на себя посмотри: плечи широченные, кулаки убойные, ну вот зачем ты ножом потерпевшему угрожал? Не было бы ножа – пошел бы за грабеж, уже и вышел бы давно. А с ножом – за разбойное сел. Да тебе и так все отдали бы!

– Ох, дурной я, Вера Леонидовна, – усмехнулся в ответ Давыдов. – А вы кого в этот раз изучать будете? Опять убийц и насильников?

– Нет, в этот раз у меня грабители-разбойники.

– А меня тоже будете изучать?

– Если хочешь. Поскольку я к тебе хорошо отношусь, то у тебя есть право выбора, поэтому если тебе не хочется, то и не надо. Я не обижусь.

– Нее, – протянул Давыдов, качая головой, – давайте и меня тоже, мне же интересно, а то я все сижу рядом с вами, пока вы работу свою делаете, а чего вы делаете – не понимаю. Охота понять.

Все десять дней, прошедшие с начала командировки, Володя Давыдов был рядом с Верой, охраняя ее и в буквальном смысле слова опекая. Каждые полтора-два часа, как только очередная группа осужденных приступала к выполнению тестов, он выглядывал из класса, подзывал дневального и приказывал ему принести чаю для «гражданки начальника». Когда чай ставили перед ней на стол, Володя с видом мецената доставал из кармана две-три конфетки, причем такие, которые и в московском магазине-то не каждый день купишь: «Белочку», «Каракум», а то и «Птичье молоко».

– Балуешь ты меня, – говорила Вера. – Откуда такое роскошество?

– Места знать надо, – хитро улыбался Давыдов. – Если вам надо, я вам адресок магазина дам, это в центре, недалеко от вашей гостиницы, вы только скажите, что вы от меня, и вам все сделают. Кстати, если что – там и сигареты хорошие, а то я смотрю, ваши товарищи уже на «Беломор» перешли, глядеть больно.

Действительно, второй криминолог и психолог в их группе были курящими, но оба как-то просчитались с запасом сигарет в поездку, а в киосках города нашелся только «Беломор». Интересно, сколько денег «отстегивает» Давыдов сотрудникам колонии, чтобы они покупали ему и проносили в зону то, что он попросит? «Ладно, это не мое дело, – говорила она себе каждый раз, когда задумывалась над тем, откуда у осужденного-рецидивиста Володи такой дефицит. – Здесь свои порядки, своя жизнь, а моя задача состоит вовсе не в том, чтобы изучать систему взаимоотношений работников ИТК с контингентом».

С криминологией как наукой Вера никогда прежде дела не имела, курс судебной психиатрии прослушала в университете вполуха, поэтому сейчас, оставив следственную работу и превратившись в научного сотрудника, принялась активно наверстывать упущенное. Член авторского коллектива, врач-психиатр, подробно и довольно доходчиво объяснил ей разницу между «большой» и «малой» психиатрией, а также между психопатологией и патопсихологией. Вера читала учебники, монографии, пособия, статьи и с удивлением узнавала, что, оказывается, в уголовных кодексах ряда стран, в том числе и принадлежащих к социалистическому лагерю, существует понятие «ограниченной вменяемости». Иными словами, законом этих стран предусмотрена возможность учитывать аномалии психики при оценке личности подсудимого, даже если эти аномалии относятся к «малой психиатрии» и не лишают преступника вменяемости.

Сама тема исследования, несмотря на наличие маститых руководителей, у многих вызывала недоверие и открытый скепсис. В головах людей укоренилось твердое представление о том, что если человек «болен на всю голову», то место ему в психушке, а если не на всю голову, а только на половину или на треть, то это не болезнь, а просто дурной характер. Посему первые могут, так и быть, признаваться невменяемыми, хотя, по-хорошему, их расстреливать надо, а вторые уж пусть будут так любезны отсидеть свое. С тем, что преступники с аномалиями психики должны отбывать срок, никто спорить не собирался. Исследование ставило перед собой две цели: научно-познавательную и практическую. Нужно было понять, насколько распространено само явление и каковы его характеристики и внутренние механизмы, и на основе этого понимания разработать рекомендации как для предупреждения преступлений, так и для работы с такими осужденными в местах лишения свободы.

Вторым камнем преткновения в понимании проблемы были алкоголизм и наркомания, которые Всемирной организацией здравоохранения были признаны самостоятельными нозологическими единицами, попросту говоря – заболеваниями. Очень непросто оказалось соединить в голове обычное представление о болезни как о свалившемся на человека несчастье с образом синюхи-алкаша с трясущимися руками, ворующего у собственной семьи последние копейки на выпивку. Считалось, что пьянство и алкоголизм – результат добровольных сознательных действий самого человека, и поэтому никакое понимание и сочувствие таким людям не положено. Наверное, это было правильным, но не отменяло вопрос о том, как снизить вероятность повторного совершения преступления теми, кто попадает на зону с диагнозом «хронический алкоголизм». Да, законом предусмотрено принудительное лечение от алкоголизма, но достаточно ли этого? Может быть, существуют еще какие-то моменты, которые имеет смысл учитывать во время пребывания осужденного в колонии, чтобы после освобождения риск рецидива был хотя бы чуть-чуть пониже?

Поскольку Вера пообещала своему бессменному Санчо Пансе – Володе Давыдову – включить его в выборку, ей пришлось попросить в спецчасти его личное дело и внимательно изучить. Во время первой командировки она умышленно не спрашивала Володю, за что именно его посадили, ограничившись только информацией на нагрудной бирке, нашитой на карман: фамилия, отряд, статья 146 УК. Раз уж колония строгого режима, то и судимость у парня не первая, это понятно. Но во время второй командировки в эту ИТК Давыдов сам рассказал, что произошло: его жена рожала, а он решил нарвать в ближайшем от роддома парке сирени для нее. Дело было поздним вечером. Наломал пахучих веток и двинулся к выходу из парка, как вдруг повстречал пару: мужчина в обнимку с женщиной. Давыдов достал нож и тут же получил все желаемое: часы, цепочку, деньги. Схватили его практически сразу же, едва он прошел полпути от парка до роддома. Володя не нанес потерпевшим ни одной царапины, ни одного удара, но демонстрация холодного оружия определила квалификацию содеянного. Теперь Вера читала приговор и, сравнивая то, что там написано, с тем, что рассказывал сам Давыдов, приходила к убеждению, что имеет дело с тем редчайшим случаем, когда осужденный никого не кормит мифами о своей невиновности, о предвзятости следствия и необъективности суда. Все совпадало до деталей. Все происходило именно так, как описал Володя.

Она включила его в последнюю группу для тестирования. Один из двух тестов требовал для обработки и интерпретации значительного времени и участия психолога или психиатра, по второму же результат определялся за минуту, и когда Давыдов сдал ей заполненные бланки ответов, не утерпела, сразу же наложила на бланк шаблон-«ключ» и быстро подсчитала итог: 45. Для среднестатистического осужденного это был великолепный результат: обычно показатели, за редким исключением, варьировались от 8 до 20. Максимально возможный результат – 60, но такой показатель под силу только очень неординарным личностям. Значит, у парня в ситуации ограниченного времени мозги не отказывают, он умеет сосредоточиться и работать четко, внимательно, не отвлекаясь и не впадая в панику. Почему же, ну почему этот неглупый молодой человек так по-дурацки распорядился своей жизнью? Первая судимость – еще по малолетке, теперь вот вторая… Дома жена с недавно родившимся ребенком, а он отбывает срок, используя имеющийся интеллект для зарабатывания денег на маленькие радости.

– Ну, что скажете, Вера Леонидовна? – спросил Давыдов, когда Вера закончила подсчитывать результат. – Жить буду?

– Голова у тебя хорошая, – вздохнула она. – Жалко ведь, пропадает без пользы. Травмы головы были?

– В смысле?

– Падал с высоты, головой ударялся? Сотрясения мозга? Ушибы?

Давыдов пожал плечами, словно она спросила какую-то несусветную чушь.

– Само собой. Как без драк-то? А там и мордой об асфальт приложишься, и с кулаком встретишься, всякое бывало. А вы почему спросили?

– По результату теста заметно, что у тебя не все в порядке со зрительным анализатором. Чаще всего это бывает следствием травм черепа, особенно если их не лечить. Ты ведь после драк к врачам не ходил?

– Само собой, – повторил он. – Что я, больной – по врачам таскаться?

– Да здоровый ты, здоровый, – засмеялась Вера. – Завтра наш психиатр с тобой побеседует, он тоже об этом будет спрашивать.

Давыдов молча подождал, пока она соберет и сложит в папки все бумаги, но было видно, что он хочет что-то сказать и не решается.

– Что, Володя? – спросила Вера, закрыв портфель. – Говори, не мучайся.

– Вера Леонидовна, а как вы думаете, может, мне на заочный юридический поступить?

Она опешила и снова поставила портфель на стул.

– Зачем?

– Адвокатом стану. А что? Хорошая профессия.

– Но ты же в ПТУ учился, у тебя строительная специальность. Чем плохо?

– Ох, Вера Леонидовна, ну как же вы не понимаете? Я ж не могу просто рабочим быть, мне карьера нужна, должность. Значит, я стану прорабом, никак не меньше. А как только я стану прорабом, я ж не удержусь, начну воровать и в итоге на «вышак» наворую.

Она не знала, плакать ей или хохотать. Что это у парня? Нелепая бравада? Или умение абсолютно трезво оценивать собственный характер?

Так и не решив, как правильно отреагировать на заявление Давыдова, она ограничилась улыбкой и напоминанием о том, что завтра ему предстоят индивидуальные беседы с ней самой, а также с психологом и психиатром.

– Сколько вы еще пробудете здесь? – спросил Володя, когда они прощались у проходной.

– Завтра последний день работаем.

– А еще приедете?

– Не знаю. Как руководство решит. Могут сюда отправить, а могут и в другой регион.

– Я понял, – очень серьезно кивнул Володя.

На следующий день, ответив на все вопросы научных сотрудников, осужденный Давыдов достал из кармана четыре выкидных кнопочных ножа с разноцветными наборными ручками и торжественно положил их на стол.

– Вот, это вам сувениры на память, а то вдруг больше не увидимся.

Вера бросила взгляд за окно, мимо которого как раз в этот момент проходил кто-то из офицеров, и быстро накрыла подарки папкой с материалами.

– Ты с ума сошел! – зашипела она. – А если кто-нибудь увидит?

Заметь тот офицер, что осужденный вынимает из кармана ножи, – штрафного изолятора Володе было бы не избежать.

Коллеги ее оказались куда более бесстрашными и тут же кинулись рассматривать красивые «игрушки». «Мальчики! – мысленно вздохнула Вера. – До седых волос мальчики. Ну что с ними сделаешь?»

Давыдов снова полез в карман и вытащил ручное зеркальце с такой же разноцветной ручкой.

– А это персонально вам, Вера Леонидовна.

Такие сувениры, изготавливаемые осужденными, им дарили в каждой колонии, но дарителями обычно выступала администрация. Подарок непосредственно от лица, отбывающего наказание, они получили в первый раз. Все привезенные из поездок ножи, шариковые ручки, брелоки для ключей и прочие мелочи Вера тут же раздаривала другим сотрудникам, друзьям и знакомым. Но сейчас, в эту самую минуту, она точно знала, что ни нож, подаренный Давыдовым, ни зеркальце она никому не отдаст. Пусть лежат дома как память. Память о вполне банальном, но так часто упускаемом из виду факте: каждый человек – загадка, разгадать которую не дано никому.

На майские праздники Орловы позвали Веру за город.

– Устроим что-то вроде пикника, – говорил Александр Иванович, – еды наберем, винца хорошего, а то и водочки позволим себе на природе, воздухом подышим, расслабимся. Танюшку с собой бери.

– А ее-то зачем? – удивилась Вера. – У нее своя компания, ей с нами скучно.

– Верунь, – Орлов понизил голос, – у нас Борька засбоил, надо его как-то отвлечь.

– В каком смысле «засбоил»?

– С девушкой рассорился, переживает, все вечера дома просиживает. А с Танюшкой он вроде хорошо ладил всегда. Ну, сделай доброе дело, поговори с ней, попроси пожертвовать один день на помощь утопающему, а? Татьяна у тебя девушка трезвомыслящая, уравновешенная, спокойная. Нам с Люсей кажется, что если кто и может поставить Борьке голову на место, так только она. Мы, старшее поколение, для него не существуем, а с ровесниками он сейчас не общается.

– Хорошо, я попробую, – неуверенно ответила Потапова. – Но результат не гарантирую.

Дочь Веры Леонидовны с пониманием отнеслась к тому, что Борьку Орлова, которого она знала с раннего детства, надо спасать. Однако существовала проблема ее кавалера, имевшего на праздничные дни совсем другие планы. Татьяна долго собиралась с мыслями, обдумывая предстоящий разговор с ним, прежде чем снять трубку и набрать номер телефона.

– Если он не хочет проводить праздник без тебя, предложи ему поехать с нами, – посоветовала Вера. – Втроем вам будет веселее.

Наконец Татьяна позвонила, но разговор закончился быстрее, чем она ожидала: молодой человек моментально вспыхнул, разразился упреками, перешел на крик и, в итоге, швырнул трубку со словами:

– И не звони мне!

Татьяна некоторое время растерянно смотрела на аппарат, потом сказала:

– Ну вот, вопрос решился сам собой. Спасение одних утопающих – дело рук других утопающих.

– Ничего, остынет, – уверенно утешала дочь Вера. – Придет в себя и позвонит, вот увидишь.

Татьяна горько усмехнулась.

– Зато будет о чем с Борькой поговорить. Начнем с ним меряться: кому больнее и кто больше переживает. Может, и в самом деле так лучше. А то приехала бы я такая вся из себя веселая, довольная своей личной жизнью, и Борька сказал бы, что я не могу его понять. Теперь не скажет.

Да, Саня Орлов был прав: дочь Веры Потаповой отличалась завидным здравомыслием.

Поездка за город оказалась на удивление приятной: повезло с погодой, а место, заранее выбранное Орловыми, было необыкновенно красивым, даже несмотря на отсутствие густой зелени: в первых числах мая деревья только-только начали покрываться светло-зеленой дымкой. Приехали на машине Орловых с уговором, что непьющим в этой компании останется Борис, который и сядет за руль на обратном пути.

Всю дорогу от Москвы до места пикника Татьяна Потапова сидела мрачная, на вопросы отвечала односложно, а когда Борис спросил: «Тань, ну ты чего как неродная?» – буркнула в ответ:

– Потом поговорим.

Вера тактический ход дочери оценила по достоинству: дескать, у меня проблемы, которые я не собираюсь обсуждать в присутствии моей мамы и твоих предков, а с тобой, конечно, готова поделиться, но потом, когда никто не будет слышать. Зная Борькин характер, его умение быстро переключаться и постоянную готовность кидаться на помощь всем подряд, можно было гарантировать, что в самом ближайшем времени он из рядов «страдальцев» переместится в когорту «утешителей».

Приехав на место, достали из багажника складные «рыболовные» стульчики – сидеть на земле было пока еще холодновато; быстро собрали походный столик, накрыли клеенкой в цветочек. Люся с Верой принялись раскладывать приготовленные закуски, резать хлеб, колбасу и сыр, а Орлов с сыном и Татьяной занялись костром, в котором предполагалось запекать картошку и завернутую в фольгу рыбу. Решили сначала слегка перекусить, выпить по одной рюмочке и погулять, а к «серьезной» еде приступить попозже. Борька с Таней ухватили по куску хлеба, сделали себе по бутерброду, украсив их сверху половинками маринованных огурчиков, самолично закатанных в банки Люсей еще прошлым летом, и сказали, что пойдут в лес.

– Интересно, кто из них кому голову на место ставить будет, – иронически заметила Вера Потапова, глядя вслед удаляющимся молодым людям.

Людмила Анатольевна с благодарностью посмотрела на нее.

– Спасибо тебе, Веруня, что вытащила Танюшку. Мне кажется, она на Борьку нашего благотворно подействует. Она у тебя такая серьезная девочка, такая разумная, не то что наш балбес. Пару недель назад мне даже пришлось ему скандал закатить за недобросовестное отношение к делу, представляешь?

Орлов подумал, что если сейчас не остановить жену, то придется еще раз слушать историю про дуэль Утина и Жохова и про письмо Герцена Огареву.

– Милая, ты предъявляешь к парню слишком высокие требования, – вмешался Александр Иванович. – Тебе кажется, что он уже взрослый мужчина, а он всего лишь пацан, жизнью не битый. Веруня, расскажи, как твоя наука. Не жалеешь, что ушла со следственной работы?

Вера весело помотала головой.

– Ни одной минуточки. Сожаления – это вообще не моя стихия. На следствии я начала выгорать от однообразия, а здесь все другое: и обстановка, и люди, и сама работа, и знания новые. Правда, теперь стало вообще непонятно, что будет дальше, но хочется надеяться, что особенно заметных перемен не последует. Зависит от того, каким окажется новый начальник Академии.

Вера погрустнела. Неделю назад, в день, когда в Академии МВД проводилось торжественное собрание, посвященное очередной годовщине со дня рождения Ленина, начальник Академии застрелился в своем служебном кабинете. Весь личный состав был уверен, что трагедия связана с недобросовестностью и пристрастностью комплексной проверки, назначенной министерством: один из заместителей министра люто ненавидел генерала и сделал все, чтобы его подставить. Сотрудники Академии своего начальника любили и о его смерти искренне скорбели.

– Один только минус: от бесконечных командировок желудок начал бунтовать, – продолжила Вера Леонидовна. – Едим же что попало и когда бог пошлет. Ну и необходимость написать диссертацию, конечно, давит. Все-таки возраст у меня уже… Через два года полтинник стукнет, поздновато.

– Но материал набрать реально? – поинтересовалась Люся. – Или проблематично?

– Да материала-то навалом, а вот политической воли не хватает, – засмеялась Потапова. – Я уже и кандидатские экзамены сдала осенью, буду подавать рапорт о зачислении соискателем, все-таки дополнительный отпуск для работы над диссертацией полагается.

Они хрустели «фирменными» Люсиными огурчиками, поднимали тосты друг за друга и за детей, Вера Леонидовна рассказывала о наиболее любопытных или ярких личностях, которых ей довелось повстречать во время сбора материала в колониях, а супруги Орловы с удовольствием и искренним интересом слушали ее.

Борис дожевал последний кусок бутерброда, тщательно вытер пальцы носовым платком и задумчиво посмотрел на Таню Потапову.

– Слушай, Танюха, а тебе не показалось, что вся эта затея с вывозом нас на природу – это такая замаскированная форма сватовства?

Татьяна в изумлении воззрилась на друга детства.

– Да ты что? У тебя девушка есть, у меня парень… И вообще… Как тебе в голову-то такое пришло?

– Ну, со своей девушкой я погавкался, и, судя по всему, всерьез. Короче, бросила она меня. Рылом не вышел.

Татьяна приподняла брови.

– То есть?

– У нас же распределение в начале апреля было, отличников всегда первыми запускают, чтобы они могли выбрать из имеющихся вакансий. Я выбрал то, что хотел: следствие. А она, понимаешь ли, дочка таких родителей, что им в семье простые следователи не нужны. Причем я всегда говорил ей, что хочу быть именно следователем и никем другим, и не в прокуратуре, а в МВД, а она все уговаривала меня взять направление или в Инюрколлегию, или в КГБ, оттуда тоже вроде несколько запросов было. И папочка ее готов был помочь. Ему зять-комитетчик почему-то больше нравится, чем милиционер. Ну, короче, она меня уговаривала, я отшучивался, и ей, видно, показалось, что она меня убедила, а на комиссии я попросился на следствие. Она закатила мне скандал прямо в коридоре, а вечером заявила, что не желает иметь со мной ничего общего.

– Вечером? – переспросила Таня. – Наверное, с родителями провела цикл консультаций, прежде чем объявить тебе о своем решении?

– Похоже, – уныло кивнул Борис. – Вот я и думаю: а зачем мне девушка, которая живет по родительской указке и собственных мозгов не имеет?

– Но ты же с ней встречался… Наверное, жениться хотел, раз разговоры пошли о том, кого ее родители хотят видеть в семье, а кого не хотят. Значит, все было серьезно.

– Было, – вздохнул он. – Да сплыло.

– Коза она винторылая, – решительно вынесла свой вердикт девушка. – И мой кадр не лучше оказался.

– Тоже поссорились?

– Ага.

– Из-за распределения?

Она отрицательно помотала головой.

– Из-за сегодняшней поездки. У него, видите ли, были другие планы на два праздничных дня. Я вот и подумала, что если из-за такой фигни он может на меня наорать и трубку бросить, то зачем мне такой кадр?

– Ух ты! Это, стало быть, мы с тобой оба в расстроенных чувствах? А я подумал, что тебя привезли меня утешать.

– Ага… Меня б кто утешил…

Татьяна огляделась по сторонам и вдруг спросила испуганно:

– А мы не заблудимся? Что-то мы разговором увлеклись, я перестала за ориентирами следить и теперь вообще не понимаю, в какой стороне наши остались.

– Я следил, – успокоил ее Борис. – Не бойся, не потеряемся. Знаешь, какая мысль мне в голову пришла?

– Наверное, о том, как исправить ситуацию, – предположила Таня. – Надо же что-то делать. Или с этой девушкой мириться, или другую искать.

– Не угадала, – улыбнулся Орлов-младший. – Я думаю о том, как использовать в наших с тобой интересах желание предков нас свести.

Татьяна посмотрела на юношу с откровенным сожалением, как на человека, который бредит наяву.

– Да брось, Борь, нет у них таких мыслей. Мама с твоими предками сто лет знакома, они дружат, мы с тобой чуть ли не с пеленок вместе играли. Ну, захотели люди праздник вместе встретить, на природу выехали, что тут такого? Почему обязательно сватовство?

Они шли по узкой тропке и внезапно вышли к небольшой поляне, в середине которой было оставленное кем-то кострище, а рядом с ним – несколько перевернутых деревянных ящиков, которые, похоже, использовали как сиденья.

– О! – радостно воскликнул Борис. – Суперское место! Давай садись, сейчас план будем разрабатывать.

– Какой план? Что ты несешь?

– План, как нам с тобой пойти на концерт Элтона Джона. Ты ведь знаешь, что он приезжает? Как раз в мае.

– Знаю, – вздохнула Татьяна. – Только шансов – ноль.

Она уселась на один из ящиков. Борис подтащил другой ящик поближе и сел рядом.

– Есть два билета, – сообщил он заговорщическим тоном.

Глаза девушки расширились.

– У кого? У тебя?!

– У предков. Билетов только два. И идти они, сама понимаешь, собираются вдвоем. Я, конечно, попытался выпросить эти билеты, чтобы с девушкой сходить, но они уперлись – и ни в какую. Но я особо не расстраивался.

– Почему? Тебе не интересно Элтона послушать живьем? Не интересно на Рэя Купера посмотреть? Говорят, у него есть такое соло на барабане, когда палочки обмотаны птичьими перьями, во время удара они отрываются и парят в воздухе…

– Само собой, мне интересно! Но когда встал вопрос о билетах, я еще со своей козой не поссорился. У нее родители знаешь какие? Через день билеты уже были. Просто мне хотелось ее пригласить, понимаешь? Чтобы я эти билеты ей принес, а не она мне. Короче, мы с ней должны были идти на концерт. Теперь, как ты понимаешь, она пойдет с кем-то другим. Но суть не в том.

– А в чем? Что-то я никак не догоню идею твоего великого замысла.

– Идея замысла в том, чтобы мои предки сами отдали нам с тобой эти билеты.

Татьяна внимательно посмотрела на Бориса, потом слегка кивнула.

– И ты считаешь, что они отдадут нам билеты на Элтона Джона, если будут думать, что это поможет осуществлению их планов в отношении нас с тобой?

– Ну да.

– Но это сработает только в том случае, если эти планы у предков есть. А их нет, я уверена. Во всяком случае, от своей мамы я никогда не слышала разговоров о том, какой Боря Орлов хороший мальчик и как было бы замечательно, если бы я с ним – с тобой, значит, – подружилась крепко-накрепко, и что Боря Орлов намного лучше моего Витьки. А ты от своих что-нибудь такое слышал про меня?

– Вроде нет… Но идея могла прийти им в голову совсем недавно, когда я со своей козой разбежался. Короче, Танюха, был у них план или нет – вопрос десятый. Главное, что наши с тобой предки друг друга любят и уважают и будут совершенно счастливы, если их дети станут парой. Вот насчет этого я зуб даю.

Татьяна еще немножко подумала, потом снова кивнула.

– Тут я, пожалуй, соглашусь. Было бы странно, если бы это было не так. По идее, они должны обрадоваться. И чтобы подкрепить наши с тобой отношения, могут решить отправить нас на концерт.

– Ага, на радостях.

– А потом, – продолжала она, – отношения не сложатся, не разовьются, мы оба помиримся со своими возлюбленными или еще что-нибудь… Но зато на концерт сходим.

– Так вот именно! Усекла теперь, в чем замысел?

– Да, теперь усекла. То есть мы с тобой весь май изображаем взаимный интерес, а потом, в июне уже, начнутся госэкзамены, мы будем много заниматься, нам станет не до встреч, и к июлю вопрос рассосется сам собой. Да?

– В принципе – да, примерно так. Но можно расширить программу.

– В смысле?

– Отцу постоянно приносят билеты на всякие закрытые просмотры западных фильмов то в Доме журналиста, то в Доме архитектора, то в Доме кино. Он всегда только с мамой ходит, никогда меня не берет. А о том, чтобы отдать мне оба билета, вообще речь идти не может. Это у них принцип такой: не баловать меня и не позволять мне того, чего я собственным трудом не заслужил. Если предки сильно обрадуются нашему с тобой роману, то могут, я думаю, поступиться своими дурацкими принципами. У отца возможностей куча, но он никогда их не использует для меня. Так что если правильно поставить дело, то можно хотя бы несколько месяцев ходить во всякие интересные места. А то, глядишь, и годик протянем, насмотримся всего. Как тебе такая идея?

Глаза Татьяны загорелись, щеки порозовели от возбуждения.

– Ух ты! Классно придумал!

– И еще, если не побоишься, можем выпросить гостиницу в Сочи и махнуть после госов вместе. Ты же к работе с первого августа приступаешь?

– Ну да.

– И я тоже. Июль – наш.

– Погоди, – засомневалась девушка, – а в Сочи жить придется в одном номере?

– Да ты что! – расхохотался Борис. – Нас в один номер никто и не поселит, мы же не женаты, а там паспорт надо показывать. Два одноместных номера. Отец сможет устроить, я уверен. Ну чего, Танюха Потапова, подписываешься на год красивой жизни?

Она снова задумалась.

– А если у тебя или у меня с кем-то… Ну, в смысле, познакомимся, отношения, всякое такое… Тогда как?

– Выкрутимся, – уверенно ответил Борис Орлов. – Главное – ввязаться, а там посмотрим.

– Люсенька, очень кушать хочется, – жалобно проговорил Александр Иванович. – Давай уже начнем рыбу с картошечкой готовить.

– Надо ребят дождаться, а то мы приготовим, и к их возвращению все остынет, – строго ответила Людмила Анатольевна.

– А когда они вернутся? – спросил Орлов. – Сколько еще ждать?

– Не знаю. Надеюсь, что скоро.

Вера посмотрела на Орловых с лукавой усмешкой:

– Да, загуляли детки. Небось выясняют, чья трагедия страшнее. Как бы не поссорились.

– Не поссорятся, – успокоила ее Люся. – Наш Борька вообще парень очень мирный, умеет конфликтов избегать, никогда на обострение не идет. А уж в твою Танюшку я верю, она очень рассудительная и предусмотрительная. Саша, вот я слушаю Верочкины рассказы и одного в толк взять не могу: почему наука подступилась к вопросу аномалий психики у преступников только сейчас? Да, я понимаю, следствию это не нужно, но адвокатам и судьям должно быть необходимо! Почему раньше-то не спохватились?

– Ой, милая, вот насчет судей ты явно впадаешь в какие-то иллюзии, – отмахнулся Орлов. – Ничего этого им не нужно, они вообще криминологию не считают наукой и всячески от нее отбрыкиваются. Кстати, интересный пример могу привести. В Ленинграде дело было несколько лет назад. Ситуация простая, как три копейки: новогодняя ночь, жуткий мороз, темень. На стоянке такси одна-единственная машина, и к ней с двух сторон одновременно подходят две группы желающих уехать. Разгорается спор: чья машина? Кто поедет, а кто останется? Один молодой человек взмахивает рукой, в которой зажаты ключи от квартиры. Ключ металлический, в неверном свете фонарей блестит, другому молодому человеку показалось, что это нож. И этот другой достает из кармана уже настоящий нож и бьет им владельца ключей. Наносит тяжкие телесные повреждения. Если бы у первого парня был тоже нож, то мы бы имели в квалификации нанесение телесных повреждений в состоянии необходимой обороны. Нож на нож, все четко. Но у первого были всего лишь ключи… И получилось превышение необходимой обороны, а это срок намного более серьезный. И вот идет судебное заседание. Адвокат подсудимого пытается вразумить суд, доказать, что у его клиента были веские основания достать нож, и произносит роковые слова: «Прошу суд обратить внимание на виктимное поведение потерпевшего». Судья делает ему замечание: мол, следите за речью, товарищ защитник. Адвокат не понял, что такого особенного он сказал, и продолжает: «Советская виктимология дает определение…» И знаете, что происходит дальше?

– Что? – с нетерпением спросили Люся и Вера.

– Судья говорит: «Товарищ защитник, здесь вам не кабак, выбирайте выражения. Еще раз выскажетесь подобным образом – я вас удалю из зала заседания». Вот и весь сказ. То есть в криминологии разрабатывается целое отдельное направление – учение о потерпевшем, виктимология, а суд криминологией не интересуется, слова такого не слышал и считает его нецензурным.

– Какой бред! – возмутилась Люся. – Бред и свинство! Неужели с аномалиями психики получится так же?

– Милая, как оно получится в будущем – я тебе сказать не берусь, но вот как было в прошлом, пожалуй, расскажу. Еще сто лет назад, в начале восьмидесятых годов прошлого века, великий Спасович вел в суде защиту некоей Островлевой, женщины истеричной и странной. Про таких сегодня говорят «больная на всю голову». Но сумасшедшей в полном смысле слова она не была. И всю свою речь Владимир Данилович построил на обосновании уменьшенной вменяемости подсудимой. Я как-то попытался использовать эти аргументы при подготовке к процессу, даже вставил пару цитат в свою речь, но потом вычеркнул. Спасович говорил о том, что разум подсудимой столь слаб, что его посещают ложные идеи, и когда судьи пытаются добраться до корня зла в деянии, до причин бездеятельности рассудка, до слабости нравственного чувства, они неминуемо наталкиваются не на личную вину и даже не на воспитание, а на уродливый от природы физический организм, расстроенные нервы и превратные от самой природы половые инстинкты.

– А почему вычеркнул? – спросила Вера. – Хорошая же цитата!

– Ну, Веруня, не любят нынешние судьи юристов девятнадцатого века. Впрочем, судя по истории с виктимологией, они и нынешних юристов не особо жалуют. А вот вам более свежий пример: это был уже тысяча девятьсот пятьдесят пятый или пятьдесят шестой год, сейчас точно не вспомню. Адвокат Островский ведет в суде защиту некоего Тихомирова, который вместе с женой и соседкой убил свою невестку и инсценировал потом самоповешение. Жена Тихомирова и их соседка – две жуткие дамы, а сам подсудимый – тихий безответный человек, которого жена-тиранка совершенно задавила и подчинила своей воле. Мужичок – слабый и трусливый, боящийся в присутствии жены поднять голову, но очень работящий, трудяга такой, на его заработки вся семья жила. А жена только денег и требовала каждый день, больше ей муж ни для чего не был нужен. Кричала на него, оскорбляла, поносила всячески, била и денежки тянула. Невестку, жену сына, эта дамочка сильно невзлюбила и решила ненавистную молодуху убить. А мужу своему тихому велела помогать ей в этом нелегком деле. Еще и соседку привлекла, пообещав ей в качестве вознаграждения какие-то вещички будущей покойницы.

– Я помню речь Островского по этому делу, – оживилась Люся, – я ее читала. Точно-точно, я теперь вспомнила: адвокат говорил про аномалии психики! Экспертиза признала Тихомирова вменяемым, а адвокат поставил вопрос о том, можно ли считать полностью психически здоровым человека, который столько лет терпел подобное обращение со стороны жены и не оказывал никакого сопротивления? Не означает ли подобное поведение каких-то патологических дефектов воли? Там приводилось содержание акта судебно-психиатрического исследования, где сказано, что у Тихомирова имеется какое-то заболевание мозга, при котором отмечается целый ряд психических изменений, в том числе и ярко выраженное слабоволие. Из-за дефекта воли он и не смог оказать сопротивление жене, когда та потребовала от мужа принять участие в убийстве невестки.

– Совершенно верно, – кивнул Александр Иванович. – И в этой речи адвокат Островский произнес замечательные слова: «Разве можно отождествлять понятия «вменяем» и «психически здоров»? Разве между состоянием вменяемости и психической полноценностью не существует градаций? Как мы знаем, их бесчисленное множество». Но должно было пройти двадцать лет, чтобы наука хоть как-то взялась наконец за исследование вопроса.

– И совершенно не факт, что результаты этого исследования будут хоть кем-то хоть когда-то востребованы, – подхватила Вера. – А что суд? Прислушался к адвокату?

– Если бы! Приговорили к расстрелу. Потом, после кассации, первоначально назначенную высшую меру Тихомирову изменили на десять лет лишения свободы, но не потому, что приняли во внимание дефекты его психики, а просто потому, что роль всех троих участников была явно неравноценна, а наказание всем назначили без учета этих различий. Ему смягчили ответственность только в целях дифференциации. И все эти разговоры про научные разработки и достижения нашему суду глубоко до лампочки.

– Это верно, – огорченно вздохнула Люся. – Нашему суду интересно только одно: показатель стабильности приговоров. Если приговор изменяется или, что еще хуже, отменяется вышестоящим судом, это брак в работе нижестоящего суда. За брак следует наказание. Лишение премий, выволочки на начальственных коврах и всякое такое. Поэтому борьба идет не за справедливость приговора, а за его стабильность.

Веру Леонидовну речь адвоката Островского очень заинтересовала, и Люся обещала при первом же удобном случае передать ей книгу, в которой речь приведена полностью. Вера начала было рассказывать еще об одном осужденном, совершенно несправедливо, на ее взгляд, приговоренном к большому сроку лишения свободы за хулиганство, но вдруг остановилась, подняла голову и прислушалась.

– Дети идут.

Орлов и его жена дружно посмотрели в ту сторону, куда ушли Борис и Таня и откуда они, по идее, должны были и появиться, но ничего не увидели.

– Я ж еврейская мама, – усмехнулась Потапова, – я своего ребенка за километр чую.

Она оказалась права: не прошло и минуты, как из леса вышли сын Орловых и дочь Веры. Все тут же начали суетиться и хлопотать вокруг костра. Запекли рыбу и картофель, разлили по граненым стаканам заранее охлажденную в озерной воде водочку.

Пикник удался на славу. Молодые люди явно повеселели, сидели рядышком, над чем-то дружно хохотали, девушка вытаскивала косточки из Борькиной порции рыбы, а тот, в свою очередь, чистил для Тани обжигающе горячую картофелину.

Взрослые то и дело поглядывали на молодежь и обменивались понимающими улыбками, а когда собрались уезжать и складывали вещи в багажник автомобиля, Людмила Анатольевна тихонько шепнула мужу:

– Саня, тебе не кажется, что мы могли бы отдать ребятам билеты на Элтона Джона? Пусть сходят, порадуются.

– Есть смысл, – согласился Александр Иванович. – Похоже, у них срастается.

– Ох, хорошо бы…

Среди многочисленных знакомых адвоката Александра Ивановича Орлова встречались люди самых разнообразных профессий, в том числе и работающие в сфере культуры и искусства. Один из таких знакомых, администратор драмтеатра средней руки, пригласил Орлова с супругой на прогон нового спектакля.

– Отчего же только на прогон, а не на премьеру? – удивился Орлов.

– Приходите, не пожалеете, – загадочно ответил по телефону администратор.

Лев Аркадьевич Шилин работал в театре очень давно и обладал удивительным чутьем на будущие решения отдела культуры горкома партии и ЦК. Едва прочитав пьесу, он мог точно предсказать, какие именно реплики нужно подправить, а какие – убрать вовсе, чтобы уже готовый спектакль не зарубили. Более того, он тонко чувствовал даже такие нюансы, которые, казалось бы, не имели никакого отношения к политике, но могли вызвать нежелательную реакцию какого-нибудь члена комиссии, принимающей спектакль. К мнению администратора не всегда прислушивались, но впоследствии каждый раз оказывалось, что он был прав. Тот факт, что он пригласил Орловых на прогон, а не на премьеру, означал, вероятнее всего, что премьера может вообще не состояться.

– У нас новый режиссер, пригласили из Иркутска, – объяснял Лев Аркадьевич, провожая Орловых в ложу, – он там очень успешно поставил «Кремлевские куранты», ажиотаж такой поднялся – будто «Таганка» на гастроли приехала, весь город ломился посмотреть спектакль. Ну, сами понимаете, местные деятели тут же в Центр отчитались, что вот, дескать, у нас в театре пьеса на революционную тематику на ура идет, полный аншлаг, билеты на три месяца вперед распроданы подчистую, и сверху, сами понимаете, команду спустили: такого режиссера нужно в Москву переводить, чтобы на главных сценах страны пьесы про революцию ставил. Вот и перевели. Пока к нам, а если у нас хорошо себя покажет, то и в театр первого разбора попадет.

Пьеса была Орлову не известна, хотя фамилию драматурга он вроде бы слышал. Первые минут пятнадцать он добросовестно смотрел на сцену и слушал текст, а потом словно оглох и отупел: в совсем небольшой, третьего плана роли Орлов увидел актрису, удивительно похожую на его мать. Краем глаза Александр Иванович заметил, что Люся о чем-то оживленно переговаривается с сидящим рядом с ней Шилиным и даже возмущенно взмахивает рукой, но как ни силился – не мог заставить себя расслышать их слова. Перед глазами стояло лицо актрисы, то и дело сменяясь в его воображении лицом матери, и Орлов больше ни на чем не мог сосредоточиться.

После окончания первого действия объявили перерыв на десять минут, Орлова немного отпустило, и он уже мог вникнуть в то, что говорила жена, доказывавшая Льву Аркадьевичу, что в репликах одного из персонажей допущена историческая неточность.

– Это неправильно, те события происходили лет на пять позже, и причины у них были совсем другие, – горячилась Люся. – Просто удивительно, как такое можно было написать! Ведь пьеса наверняка была опубликована, не самиздатовская же она, а это значит, что в издательстве она прошла серьезную редактуру, то есть все исторические реалии и все даты были выверены редакторами. Как же они это пропустили?

– Голубушка моя, Людмила Анатольевна, это вставка нашего режиссера, в авторском варианте текста пьесы этих реплик нет, уверяю вас. А вы точно уверены, что там ошибка?

– Совершенно точно, – твердо ответила Люся. – Я этот период знаю как свои пять пальцев.

– Жаль, жаль, – непритворно огорчился администратор, – по ходу пьесы таких вставок еще несколько, и если при показе на комиссии кто-то заметит неточности, могут придраться. А убирать жалко, они придают пьесе вкус, сами понимаете. Пьеса-то сама по себе слова доброго не стоит, между нами говоря, чистая конъюнктура, а с этими вставочками заиграла, как бриллиант.

– Зачем же вы такую слабую пьесу взяли? – удивилась Люся. – Неужели ничего получше не нашлось?

– Получше – оно в тех театрах, которые получше, – скаламбурил администратор. – Вон во МХАТе Ефремов в этом году Гельмана поставил, «Мы, нижеподписавшиеся», видели, наверное? «Протокол одного заседания» тоже в двух театрах идет, еще и кино сняли. А нам что остается? Стараемся хотя бы новизной зрителя привлечь, ставим малоизвестное. Вот и результат. А тематику соблюсти надо, иначе «там» не поймут, почему у нас репертуарная политика производственные проблемы не уважает.

Шилин давно понял, что с Орловыми можно говорить без опасений. Понял еще с тех времен, когда его сына привлекали за распространение антисоветской литературы. Тогда дело до суда и до вступления адвоката в процесс не дошло, потому что благодаря своевременным советам и консультациям Александра Ивановича удалось убедительно доказать следствию, что ничего антисоветского в этих самиздатовских книгах не было. Ни с кем другим, кроме самых близких, Лев Аркадьевич, конечно, не был бы столь откровенен в оценках.

– Текст можно поправить, – заметила Люся, – будет и исторически верно, и без ущерба для общей идеи.

– Да-да… – рассеянно покивал администратор. – Идею этих вставочек терять жалко, в ней вся соль, но, с другой стороны, именно из-за нее спектакль все равно не выпустят.

– А знаете, можно вывернуться, – ответила Орлова. – Те события, на которые ссылается режиссер, слишком хорошо известны даже членам приемной комиссии. А если попробовать упомянуть события точно такого же плана и смысла, но малоизвестные, забытые сегодня? Я вам хоть десяток примеров приведу, а подтекст поймут только знающие люди. Разумеется, среди зрителей таких знатоков истории будет немного, но сейчас, как я понимаю, стоит главная задача – протащить спектакль через отдел культуры. А потом в нем можно кое-что поменять по ходу, так многие делают, я знаю. Сдают один спектакль, а через пару лет смотришь – он уже совсем другой.

Шилин оживился.

– Это мысль! Это очень хорошая мысль! После прогона я познакомлю вас с режиссером, помогите ему, Людмила Анатольевна, голубушка, а? Ведь жалко губить спектакль, отличная же работа!

Началось второе действие, и Орлов с напряжением ждал, когда снова появится та актриса. Но, к сожалению, ее выход состоялся только в самом конце спектакля, и она пробыла на сцене всего минут пять. Хорошо она играла или плохо, Александр Иванович оценить не мог. Он видел только лицо, походку, мимику и моторику. Он видел свою мать.

И не мог сказать об этом никому. Даже Люсеньке.

После спектакля администратор Шилин привел Орловых в свой кабинет, включил электрический чайник, принялся хлопотать с заваркой и чашками.

– Сейчас придет Андрей Викторович, наш режиссер, я вас познакомлю, и бог даст – вы вместе что-нибудь сообразите, чтобы спасти спектакль, – приговаривал администратор, выкладывая на блюдечко печенье из пачки.

Почему-то Александр Иванович Орлов был уверен, что режиссер молод и заносчив, как все молодые гении, особенно те, которых вдруг приглашают с периферии в столицу. Однако появившийся минут через пять мужчина был всего лет на десять моложе самого Орлова, которому недавно исполнилось 57. Вместе с ним в кабинет Шилина вошла та самая актриса, внешность которой буквально лишала Орлова способности соображать. Сейчас, в скромном джинсовом платье без рукавов, надетом на тонкую водолазку, с распущенными кудрявыми волосами и умытым лицом, эта женщина, на вид лет тридцати пяти, была еще больше похожа на его мать.

– Прошу знакомиться: наш новый режиссер Андрей Викторович Хвыля, его супруга Алла Горлицына, наша новая, соответственно, актриса. А это известный адвокат Александр Иванович Орлов и его супруга Людмила Анатольевна. Располагайтесь, располагайтесь, – суетился администратор, снимая со стульев какие-то многочисленные папки и журналы. – Я попросил вас, Андрей Викторович, зайти, потому что у Людмилы Анатольевны есть некоторые идеи насчет того, как сделать… м-м-м… определенные реплики более соответствующими исторической правде и более… м-м-м… выверенными, я бы так сказал.

Хвыля мгновенно нахмурился и насторожился.

– Вы из Главлита? – спросил он ледяным голосом. – Или из отдела культуры? В моем спектакле не разглашаются никакие секреты, а сама пьеса прошла все положенные инстанции и неоднократно ставилась в театрах нашей страны.

Главлитом для краткости именовали Государственный комитет по соблюдению государственной тайны в печати.

– Что вы, нет, – рассмеялась Люся. – Я кандидат юридических наук, преподаю гражданский процесс. Диссертацию писала о становлении гражданско-процессуального законодательства в период реформ Александра Второго, очень глубоко влезла в исторические материи, поэтому во время спектакля у меня появились кое-какие идеи. Если вы хотите, я подскажу, как сохранить замысел и при этом избежать придирок. Андрей Викторович, вы поставили замечательный спектакль, и будет жаль, если его не пропустят из-за ерундовых ошибок.

Хвыля мгновенно расцвел широкой улыбкой.

– Вам понравилось?

– Очень! – искренне подтвердила Люся. – И мне, и мужу. И вы, Алла, прекрасно сыграли.

– Ну что вы, – актриса смотрела на Орловых с мягкой иронией, – роль совсем крошечная, там и играть-то нечего. Но за комплимент спасибо.

Александр Иванович наконец сумел взять себя в руки и включился в общий разговор, который очень быстро стал живым и остроумным, словно за чашкой чаю сошлись не только что познакомившиеся люди, а давние добрые друзья. Расстались, договорившись встретиться на следующий день у Орловых.

– К себе пригласить не можем, к сожалению, – развел руками Хвыля. – Живем в общежитии, в одной маленькой комнатке, а у нас ведь еще сын. Втроем ютимся на девяти метрах, так что гостей звать как-то неприлично, их даже усадить некуда.

– Но жилье-то обещают? – участливо спросила Люся. – Хотя бы в перспективе…

– Вот именно: в перспективе, – вмешался администратор. – А для того, чтобы эта перспектива появилась, нужно, чтобы спектакли Андрея Викторовича имели хорошую репутацию, сами понимаете где, и делали хорошую кассу. Ну, и с главным режиссером не ссориться, это уж обязательно.

По пути домой Орлов вел машину молча. Перед глазами по-прежнему стояло лицо Аллы Горлицыной. Люся, наоборот, не умолкала, рассуждая вслух о том, как помочь режиссеру и сделать выражение его главной идеи более безопасным.

– Послушай, – внезапно прервал ее Александр Иванович, – а эта Алла – она что, и в самом деле хорошая актриса?

– А ты разве сам не видел? – удивилась Люся.

– Да я ничего в этом деле не понимаю. И потом, роль действительно совсем маленькая, ничего толком не разберешь.

Людмила Анатольевна вздохнула.

– Ну, актриса она, положим, очень средненькая, ничего выдающегося. И ее муж это прекрасно понимает, иначе пытался бы протолкнуть ее на главную роль. А вот как человек она мне понравилась. Обаятельная, умная. И потом, она же очень красивая!

При этих словах Люся почему-то расхохоталась.

– Что смешного? – недовольно буркнул Орлов.

– Да вспомнила, как ты на нее таращился, словно на чудо заморское. Даже дар речи потерял на какое-то время. Нет, Санечка, ты не подумай, я ничего не имею против того, что ты умеешь ценить красоту и восхищаться ею. Скажу тебе даже больше: если бы ты не реагировал на красивых женщин, я бы чувствовала себя ущемленной и оскорбленной.

– Почему? – не понял он.

– Ну как же? Если ты не реагируешь на красоту, то может появиться подозрение, что ты ее просто не видишь и не понимаешь. А если видишь, понимаешь и ценишь, умеешь ею наслаждаться и при этом живешь со мной в счастливом браке столько лет, значит, я не хуже, то есть соответствую твоим высоким эстетическим требованиям.

Она снова рассмеялась, звонко и заразительно. Но Орлов, поглощенный своими мыслями, даже не улыбнулся в ответ.

– Ты чего такой угрюмый, Санечка? Устал? Или чувствуешь себя неважно? – заботливо проговорила жена.

– Все нормально, – коротко ответил Орлов. – Ну да, устал немного, чай, не мальчик уже. Ничего, лягу сегодня пораньше, высплюсь, завтра буду как новенький. Ты уже решила, чем будешь гостей потчевать?

– Ну ты спросил! – усмехнулась Людмила Анатольевна. – Разве с нашими магазинами можно что-то планировать заранее? Что выбросят на прилавок – из того и буду колдовать. Мука и дрожжи у меня есть, так что пирог в любом случае испеку, а уж какую начинку класть – это как повезет. Если не достану приличного мяса, значит, сделаю с капустой или с вареньем. Селедочку «под шубой», еще салатик какой-нибудь соображу. В конце концов, Андрей Викторович приедет по делу, за столом некогда будет рассиживаться. А если он и жену с собой привезет, то тебе придется ее развлекать.

– Да-да, конечно, – задумчиво отозвался Александр Иванович.