Глава 20
Марс очень мне обрадовался. Он весь день просидел взаперти. Я накормил его, а остаток мяса завернул в бумагу и завязал. Потом я уложил в чемодан кое-что из одежды. В прихожей меня ждало несколько писем и бандероль, их я, не глядя, тоже сунул в чемодан. Я оставил Дэйву записку — поблагодарил его за гостеприимство, и мы с Марсом вышли из дому.
Мы сели в 88-й автобус. Кондуктор много чего нашел сказать по поводу Марса. Мы уселись наверху, на переднем сиденье, том самом, где я еще так недавно сидел и думал об Анне, а потом вдруг сошел с автобуса и отправился искать ее. И сейчас, когда я, гладя Марса по голове, смотрел сверху на толпы народу, запрудившие Оксфорд-стрит, мне было не весело и не грустно, только немного странно, точно я не совсем настоящий — как человек под стеклянным колпаком. События текут мимо нас, как вот эти толпы, лицо каждого видишь только минуту, самое важное важно не навсегда, а только сейчас. Работа и любовь, погоня за богатством и славой, поиски истины и сама истина — все состоит из мгновений, которые проходят и обращаются в ничто. Но сквозь эти бесчисленные «ничто» мы движемся вперед с той поразительной живучестью, которая создает наши непрочные пристанища в прошедшем и будущем. Так мы живем — как некий дух, витающий над беспрестанной смертью времени, над утраченным смыслом, упущенным мгновением, позабытым лицом, — до тех пор, пока последний удар не положит конец всем нашим мгновениям и не погрузит этот дух обратно в пустоту, из которой он вышел.
Так я размышлял, и мне не хотелось выходить из автобуса. Но когда мы доехали до Оксфорд-Сэркус, я встал и стащил за собой Марса вниз по лесенке. Был час пик. Мы пробрались сквозь толпу и свернули на Ратбоун-Плейс. В Сохо было жарко, пыльно и, как всегда в это время дня, царило унылое и тупое безделье. Люди стояли кучками, дожидаясь, когда откроют пивные. На верхнем этаже играли на рояле. Кто-то подхватил мелодию и, уходя, насвистывал ее. Я пошел по Шарлотт-стрит. Перед глазами у меня все подрагивало и мерцало, быть может, от жары, быть может, от страха. Словно чувствуя за собой погоню, я ускорил шаг.
Голос миссис Тинкхем донесся до меня из клубов табачного дыма. Она, казалось, ждала меня. Впрочем, она ждала меня всегда. Я сел за железный столик.
— Добрый вечер, голубчик, — сказала миссис Тинкхем. — Долго вас не было видно.
— Так уж получилось, — сказал я.
Марс деликатно принюхивался к двум ближайшим кошкам. Они как будто уже свыклись с ним и только грациозно отворачивались и моргали. Они поднимались ярус за ярусом позади миссис Тинкхем, и глаза их поблескивали сквозь дым, как огни вокзала в тумане. Марс растянулся у моих ног.
Я уселся поудобнее.
— Хорошо бы выпить, — сообщил я миссис Тинкхем. — Скоро время открывать.
— Виски с содовой? — Я услышал под прилавком звон стекла, бульканье виски и шипенье содовой. Миссис Тинкхем подала мне стакан, я запрокинул голову и закрыл глаза. Где-то очень далеко чуть слышно бормотало радио, как голос из другого мира. В дверь долетали вечерние звуки Сохо. Марс мягко привалился к моим ногам. Я сделал два глотка; виски пробежало по мне, как ртуть, и я почти физически ощутил дрожь новых возможностей. Я открыл глаза. Миссис Тинкхем смотрела на меня, Под ее рукой на прилавке что-то лежало. Я узнал свой пакет с рукописями. Я протянул руку, и она молча передала его мне.
Я положил пакет на стол. Потом извлек из чемодана пачку писем, которые принес с собой. Я сразу увидел, что одно письмо от Сэди, и отложил его в сторону.
— Можно я прочту свои письма?
— Делайте что хотите, голубчик, — сказала миссис Тинкхем. — А я буду читать дальше. Я как раз дошла до самого интересного места.
Мне не хотелось начинать с письма Сэди. Я выбрал письмо с лондонским штемпелем, надписанное незнакомой рукой, и вскрыл его. Оно было от Лефти. Я прочел его несколько раз, читал и улыбался. Лефти писал в изящном, немного риторическом стиле, со скобками, двоеточиями и точками с запятой. Первый абзац был посвящен нашей ночи на Темзе: по словам Лефти, для него это был сон в летнюю ночь; он выражал надежду, что не показал себя совершенным ослом. Видимо, он помнил, что болтал несуразицу. Дальше шли сожаления о том, что я, как он слышал, был болен. Он приглашал меня к себе, когда мне станет лучше; если я пожелаю заняться политической работой, он будет рад, но зайти он меня просит в любом случае; ведь жизнь в конце концов — это не только политика, разве не так? Письмо произвело на меня хорошее впечатление; и хотя в искренности последних слов я сомневался, все же чувствовалось, что я имею дело с порядочным человеком.
Я сунул письмо в карман и занялся бандеролью. Уже раньше я успел заметить, что она из Франции. Я стал сдирать обложку. В ней оказался экземпляр «Nous les vainqueurs» с надписью ровным почерком Жан-Пьера в самом что ни на есть галльском стиле. Я смотрел на книгу не без волнения. Потом достал перочинный нож и разрезал первые страницы. Не успел я опомниться, как дочитал до страницы пятой. Впечатление было поразительное. Жан-Пьер всегда был искусным рассказчиком, но тут я сразу почувствовал нечто большее. Слог стал суше, манера была уверенная, ритм неспешный и плавный, Что-то изменилось. Начиная роман, как бы открываешь дверь в туманный простор; еще почти ничего не видно, но уже слышишь запах земли, чувствуешь ветер. Сейчас я почувствовал ветер с первых же страниц — ветер сильный и вкусный. Для начала неплохо, сказал я себе. Что-то изменилось, что именно — в этом мы еще успеем разобраться. Я посмотрел на имя Жан-Пьера на обложке и впервые подумал, что, может быть, мы с ним еще потягаемся. Но, поймав себя на этой мысли, я покачал головой и отложил книгу.
Потом я взял письмо с ирландской маркой — почерк был мне незнаком. В конверте оказалась коротенькая, почти неразборчивая записка. Я долго не мог понять, что это письмо от Финна. А когда наконец разобрал подпись, то испытал досаду и огорчение. Как ни странно, я еще ни разу не получал от Финна писем. Когда нам случалось разъезжаться, мы общались по телефону либо слали телеграммы; некоторые мои знакомые даже выдвигали когда-то теорию, что Финн не умеет писать. Сейчас я прочел:
«Дорогой Джейк!
Прости, что уехал, не повидавшись с тобой. Ты тогда как раз был в Париже. Я решил, что пора возвращаться, потому что оказались деньги. Ты ведь знаешь, я уже давно подумывал о том, что нужно бы вернуться. Я буду в Дублине, и меня всегда можно найти через бар „Жемчужина“. Они, кажется, пересыпают письма, а жилья у меня еще нет. Надеюсь повидаться с тобой, когда ты приедешь на Изумрудный остров. Привет Дэйвиду.
Твой П.О'Финни».
Это письмо расстроило меня чрезвычайно, и я воскликнул:
— Финн уехал в Ирландию!
— Я знаю, — сказала миссис Тинкхем.
— Знаете? — вскричал я. — Откуда?
— Он сам мне сказал.
Мысль, что Финн мог выбрать миссис Тинкхем в наперсницы, только тут осенила меня и мгновенно из возможности превратилась в вероятность.
— Он сказал вам об этом перед самым отъездом?
— Да. И раньше говорил. Он, должно быть, и вам говорил, что хочет вернуться?
— Говорил, теперь я припоминаю, но я ему не верил. — Почему-то эта фраза прозвучала знакомо. — Я болван, — сказал я. Миссис Тинкхем не стала спорить.
— У него были какие-нибудь особые причины для отъезда? — Я грустил и негодовал, что приходится расспрашивать миссис Тинкхем насчет Финна, но мне нужно было хоть что-то узнать. Я заглянул в ее старое невозмутимое лицо. Она выпускала изо рта колечки дыма; и я понял, что она ничего мне не скажет.
— Просто, наверно, потянуло домой, — сказала миссис Тинкхем. — Скорее всего, захотел повидать кого-нибудь. Ну и, конечно, религия, — добавила она туманно.
Я опустил глаза и ощутил у себя на лбу легкий нажим — пристальный взгляд миссис Тинкхем и десятка кошек. Мне стало стыдно — стыдно, что я расстался с Финном, что я так мало знал о нем, что представлял себе все так, как мне хотелось, а не как было на самом деле.
— В общем, он уехал, — сказал я.
— Вы увидитесь с ним в Дублине, — сказала миссис Тинкхем.
Я попробовал вообразить такую встречу — Финн дома, а я у него в гостях — и покачал головой.
— Не выйдет, — сказал я и не сомневался, что миссис Тинкхем поняла.
— Никогда не знаешь, что захочется сделать, когда придет время, произнесла миссис Тинкхем тем неопределенным тоном, каким она изрекает все эти свои сентенции, может быть, исполненные глубокой мудрости, а может быть, и бессмысленные. Я быстро взглянул на нее. Радио все бормотало еле слышно, и папиросный дым висел между нами, как занавес, чуть колыхаясь в медленных волнах летнего воздуха. Она поморгала, и зрачки у нее стали узкие, как вертикальные щелки.
— Ну что ж, посмотрим, — сказал я.
— Лучше этого не скажешь, верно, голубчик? — отозвалась миссис Тинкхем.
Наконец я взял в руки письмо Сэди. Я очень нервничал. Я был уверен, что меня ждут неприятности. Марс пошевелился и обнюхал мой башмак. Я разорвал конверт. Две вложенные бумажки я отложил в сторону и развернул длинный надушенный листок, по которому узким столбиком бежали изящные строчки. Вот что писала Сэди:
«Джейк, мое золото!
Насчет этой злосчастной собаки — ты, наверно, считаешь меня свиньей, что я до сих пор не ответила, но понимаешь, твое письмо по ошибке попало в огромнейшую пачку писем от поклонников. (Это целая проблема. Никогда не знаешь, бросать их или нет. Один вид их сильно поднимает настроение, хотя для характера это, наверно, не очень-то полезно. О том, чтобы все это читать, нечего и думать. Мой секретарь просто сортирует их на кретинов за, кретинов против, психов, профессионалов, интеллигентов, духовных лиц и предложения руки и сердца!) Признаюсь, тон твоего письма меня чуть-чуть обидел, но потом я сообразила, что, конечно, это писал не ты. (Или все-таки ты?)
Да, так насчет собаки. Дело в том, что сейчас С. и я так заняты, что нам просто некогда возиться с этим зверем. (Ты не представляешь, какая морока ставить фильмы с животными. На съемки проникают какие-то невозможные типы в толстых пиджаках, а потом — трах! — Лига защиты бессловесных друзей подсылает шпионок, переодетых ассистентками.) С. считает, что проще всего будет тебе оставить его у себя. То есть, конечно, в том смысле, что ты его купишь. (Прости, что пишу как делец, но деньги на дороге не валяются, а жизнь или видимость жизни страшно дорога, да еще эти типы с подоходным налогом только и думают, как бы тебя обобрать. А в общем, ты же знаешь, собака не моя, а С., я просто пишу от его имени.) 700 фунтов — и мы квиты. Эта сумма покрывает права кино, права издателей, права рекламы и пр. (Ты не представляешь, сколько в этом деле разных прав. Что там „Права собаки“!) Конечно, цена очень низкая, но С, тоже купил его по дешевке, и мы хотим только оправдать расходы. Если вздумаешь купить свяжись с моим поверенным, прилагаю его карточку, если не забыла. Если покупать не будешь — опять-таки свяжись с ним и договорись о том, как вернуть собаку. Прости, что не занимаюсь этим сама: я безумно занята, готовлюсь к поездке в Штаты. Кстати, если ты решишь его купить, не забудь о рекламе. Прилагаю (тоже если не забыла) письмо от фирмы, которая продает собачьи галеты (фамилию не помню). Им нужно разрешение печатать фото или что-то там еще. Сколько бы они ни предложили, проси вдвое больше.
Прости за каракули. Хорошо было повидаться. Встретимся опять, когда все утрясется. Хотя когда это будет, одному богу ведомо. Может быть, через год — через два. Память у меня крепкая и нежная.
Всегда твоя
Сэди.
P.S. У С., оказывается, есть твоя рукопись, перепечатанная на машинке, ему дала ее какая-то женщина. Я велю ему, пусть передаст ее моему поверенному, чтобы ты мог ее взять, когда зайдешь насчет собаки».
Это письмо привело меня в полный восторг. Не знаю, что в нем восхитило меня больше — доброта или хитрость. Сэди, несомненно, считала меня способным по глупости купить Марса, она, вероятно, не была уверена, известна ли мне тайна его возраста, она не надеялась найти лучшего покупателя в своем ближайшем, хорошо осведомленном кругу, она запросила максимальную сумму, какую я, по ее расчетам, смогу или захочу выложить, и тут же поспешила указать мне способ, как возместить расходы; а последний абзац явно шел от сердца, или как бы там ни назывался тот прохладный, но чувствительный орган, который служил Сэди вместо оного.
Я прочел приложенные документы. Карточка поверенного Сэди — я сунул ее в карман. Письмо от фирмы собачьих галет — я просмотрел его и разорвал. «Кончилась твоя общественная карьера!» — сказал я Марсу. Из кармана пиджака я извлек пачку денег, которые взял в сейфе Хьюго. Я стал их считать. Миссис Тинкхем наблюдала за мной с интересом, но ничего не спросила. В пачке оказалось ровно сто фунтов. Я опять связал их и положил в карман.
— У вас есть почтовая бумага и конверты? — спросил я миссис Тинкхем.
Она передала мне папку через прилавок.
— Денег не нужно, — сказала она. — Мне их все равно никогда не продать.
Конверты совсем пожелтели от пыли и времени. На внутренней стороне папки я произвел короткий подсчет. Мой выигрыш от Птицы Лиры составлял шестьсот фунтов. Это, да еще сто фунтов Хьюго, да то, что лежит у меня в банке, — итого примерно 760 фунтов. Некоторое время я смотрел на эту цифру, скорее печально, нежели с сомнением. Разумеется, Марса нужно купить. Тут нечего было и колебаться и даже искать причины. Не сделать этого значило показать себя тряпкой и негодяем. Не пришло мне в голову и просить Сэди о скидке. Формально ситуация не оставляла мне никакого выбора. Надо платить, без споров и комментариев. Сейчас не время торговаться с судьбой. Одну только роскошь я себе позволю, когда деловая сторона будет улажена, — пошлю Сэди коротенькую записку, и уж тут она не станет сочинять, будто записка по ошибке попала в почту от поклонников. Подумав это, я понял, что до конца не разделался с Сэди. Мы еще встретимся. Но это дело будущего. Будущее, на мгновение оно распахнулось передо мной — край холмов и далеких просторов; и я закрыл глаза. Сэди не пропадет. Единственное, что может помочь женщине не пропасть, — это ум. Сэди умна. Хьюго был прав.
Я выписал чек. Получалось, что денег у меня остается примерно столько же, сколько было, когда я съехал с Эрлс-Корт-роуд в начале этой повести. Я тихонько вздохнул, и на какой-то миг призрачные богатства, которые чуть не попали мне в руки, вихрем закружились вокруг меня, точно слепящая метель из пятифунтовых бумажек. Но метель улеглась, и я уже знал, что не испытываю особых сожалений. Как рыба, спокойно плавающая в глубине, я ощущал со всех сторон надежное давление собственной жизни — рваной, бесславной и, судя по всему, бесцельной, но моей. Я дописал письмо поверенному Сэди, прося его переслать мне рукопись на адрес миссис Тинкхем. Под этот материал я в любую минуту могу достать денег. А больше я переводить не буду. Я стал развязывать пакет со своими рукописями.
Я разложил их на столе, и руки у меня дрожали, как у спирита. Я стал проглядывать их, удивляясь своим писаниям. Была там поэма, кусок романа, несколько занятных рассказов. Мне показалось, что я написал их очень давно. Вещи были слабые, я это видел. Но я видел также, как бы сквозь них, возможность написать лучше, и эта возможность явилась ко мне как сила, которая придавила меня так низко и вознесла так высоко, как я раньше и вообразить не мог. Я достал «Молчальника», принадлежавшего Хьюго, и вид его меня порадовал. Это тоже было только началом. Был первый день творенья. Я был полон той силы, что лучше счастья, лучше безвольного желания счастья, которое женщина может вызвать в мужчине, чтобы отравить его медленным ядом. Было утро первого дня.
Я потянулся и зевнул, и Марс тоже потянулся, весь, от головы до хвоста. Я раскрыл объятия и улыбнулся миссис Тинкхем. Сквозь дым она улыбнулась мне в ответ, как чеширская кошка. Но пока я блаженно потягивался, пытаясь обнять весь мир, в голове у меня звучало странное бормотанье, словно кто-то, кого я знал, тихо шепчет мне на ухо, словно кто-то, кого я любил, пытается доверить мне тайну; и я замер, прислушиваясь.
— По радио выступает ваша знакомая, — сказала миссис Тинкхем.
— Кто?
— Фамилия Квентин. — Она протянула мне «Радио таймс» и, пока я неловко листал страницы, вдруг включила приемник на полную мощность.
Как морская волна, меня окатил голос Анны. Она пела старинную французскую любовную песню. Слова летели медленно, позолоченные ее выговором. Они медленно переворачивались в воздухе и падали; и великолепие матового золота заполнило лавчонку, обратив кошек в леопардов, а миссис Тинкхем — в престарелую Цирцею. Я сидел замерев, глядя в глаза миссис Тинк, а она склонилась над прилавком, и ее рука застыла на регуляторе. Давно-давно я не слышал, как Анна поет, а теперь я слушал ее и видел, видел седую прядку в короне ее волос. Песня кончилась.
— Довольно! — сказал я, потому что слушать дальше у меня не было сил.
В лавке внезапно наступила тишина. Миссис Тинкхем выключила радио, и впервые с тех пор, как я здесь бывал, я услышал дыхание кошек.
В тревоге я листал «Радио Таймс», пока не нашел нужное место: «Анна Квентин выступает в „Club des Foux“ в Париже в первой из десяти передач в серии, озаглавленной „Qu'est-ce que la chanson?“» Я улыбнулся, и улыбка, как солнце, пронизала все мое существо.
— Вот видите, — сказала миссис Тинкхем.
— Вижу, — сказал я, недоумевая, о чем она думает. Мы поглядели друг на друга.
— Знаете что, миссис Тинк?
— Что?
— Я решил поступить на работу.
Я не ожидал, что она удивится, и она не удивилась.
— А что вы умеете делать? — спросила миссис Тинкхем.
— Найду работу на полдня в какой-нибудь больнице. Это я умею. — Я по натуре консервативен. — Но сперва мне нужно подыскать себе жилье.
— А вы посмотрите на доске за дверью, — сказала миссис Тинкхем. — Там, кажется, было объявление насчет комнаты, я что-то не помню.
Я встал и вышел за дверь. Марс побрел за мной следом и остановился, привалившись к моим ногам и высматривая нормальных кошек, таких, чтобы двигались и чтобы за ними можно было погнаться. Я стал изучать доску. Она была заполнена более и менее скверно написанными открытками — их прикалывали здесь на неделю за небольшую плату. Среди них выделялась одна поаккуратнее других — сдавалась комната на первом этаже близ Хэмстед-Хит, без мелочных ограничений. Очевидно, это относилось к женщинам; я понадеялся, что удастся распространить льготу и на собак.
— Кто это вывесил? — спросил я у миссис Тинкхем.
— Чудной такой мужчина, я его толком и не знаю.
— А какой он с виду?
— Довольно высокого роста.
Я понял: чтобы выяснить, чем он чудной, мне придется побывать в Хэмстеде.
— Но вы ничего против него не имеете?
— Решительно ничего, — сказала миссис Тинкхем. — Вы бы съездили, посмотрели комнату.
— Съезжу сегодня же.
— Если негде будет спать, возвращайтесь, можете переночевать здесь.
Это была из ряда вон выходящая милость.
— Спасибо, миссис Тинкхем, — сказал я, — но где же мне здесь спать?
— Я вам постелю за прилавком, а Мэгги с котятами возьму в заднюю комнату.
— Как поживает Мэгги с котятами? — вежливо осведомился я.
— А вот, полюбуйтесь.
Сознавая, что ступаю по священной земле, я зашел за прилавок. В углу, у ног миссис Тинкхем, лежала в большой картонке Мэгги, четыре котенка, свернувшись, прильнули к ее полосатому брюху. Мэгги помаргивала, зевала и отворачивалась, а котята тыкались в ее шерсть. Я поглядел, пригляделся поближе, и у меня вырвалось удивленное восклицание.
— Да, вот видите ли, — сказала миссис Тинкхем.
Я опустился на колени и стал вынимать котят одного за другим. Они были круглые, как шарики, и еле слышно попискивали. Один был пестрый, другой почти белый, а два — явно сиамские. Я внимательно разглядывал их окраску, и загнутые хвосты, и злые, косящие синие глаза. Мне уже казалось, что они и пищат громче остальных.
— Значит, Мэгги наконец решилась! — сказал я. Марс просунул голову под мою руку и снисходительно обнюхивал малышей. Я положил их обратно в картонку.
— Не могу взять в толк, — сказала миссис Тинкхем, — почему эти два совсем сиамские, а два других нисколечко. Вот если бы-все были наполовину сиамские…
— Ну, это просто, — сказал я. — Так всегда бывает.
— Почему?
— Да понимаете, все дело в том… — Я осекся. Я понятия не имел, в чем тут дело. Я рассмеялся, и миссис Тинкхем рассмеялась.
— Не знаю, почему это так, — сказал я. — Просто это одно из чудес нашей жизни.
notes
