Когда на следующее утро Наоми спустилась к чаю, поэт дружески протянул ей руку. Собака виляла перед нею хвостом, и Наоми погладила ее. Тявканье накануне вечером было просто ритуалом знакомства.

— Это верный, преданный друг, — сказал поэт. — Если он умрет раньше, чем я, я буду безутешен.

Тут в конце переулка показался кабриолет. Он остановился как раз перед садовой калиткой. Это пожаловали с утренним визитом молодой врач, соотечественник Наоми, о котором говорил вчера Кастелли, и с ним еще один человек, тоже датчанин, который хотел познакомиться с поэтом. Наоми узнала в нем графа, которого называла своим отцом. Врач, как это свойственно большинству датчан на чужбине, обладал большой восприимчивостью ко всему новому в сочетании с искренней любовью к родине, по которой он очень тосковал. Особенно сильно проявлялась в нем тяга к сравнениям, а где найдешь для этого больше почвы, чем в Вене? Он утверждал, что у здешних горожан очень много общего с копенгагенцами, как в доброте, так и в мелочности, только венцы при этом отличаются большею живостью. Пратер с его качелями и фокусниками напоминал ему наш зверинец. Дворец Шенбрунн — точь-в-точь наш Фредериксберг. Правда, для церкви святого Стефана врачу не сразу удалось найти подобие, но потом он вспомнил церковь Спасителя, не менее своеобразное строение: на нее можно подняться по винтовой лестнице с позолоченными перилами, идущей вокруг колокольни с внешней стороны, и выйти на самый шпиль, где стоит медная статуя с развевающимся знаменем; если с церкви святого Стефана открывается вид на горы Венгрии, то вид через Зунд на берега Швеции с церкви Спасителя ничуть не менее красив. Из всех чужеземных городов, где довелось побывать молодому датчанину, больше всего ему нравилась Вена, потому что здесь ему казалось, что он у себя дома. Бывая в гостях, он чувствовал себя совершенно как в датской семье, но часто именно это сокрушало его душу: ведь он так давно не видел свою молодую жену и милую маленькую дочку. Нередко бывало, что, встречая на улицах Вены девочку — ровесницу дочери, он не мог удержаться, и слезы наворачивались ему на глаза. Так случилось с ним и сегодня утром, когда они остановились у деревянного домика, рядом с которым молодая девушка с маленькой сестренкой пасли козу и доили ее всякий раз, когда кто-нибудь из гуляющих изъявлял желание купить бурдючок молока. Граф насмешливо рассказал о сентиментальности молодого человека, как он это называл.

— Вы не знаете, что значит иметь ребенка, — сказал врач. — Будь у вас дочка, вы наверняка вели бы себя в точности как я. Для вас открылся бы новый мир, полный радости. Какое блаженство доставляет нам улыбка нашего дитяти! А если бы вы увидели, как оно протягивает к вам свои крошечные ручонки, если бы вы услышали его первый детский лепет… О! Я от души желаю вам иметь такую же маленькую дочку, как моя!

Граф снова посмотрел странным взглядом на Наоми.

— У меня была дочь, — обронил он. — Она умерла.

Он умолк, а врач смутился: ему вовсе не хотелось огорчать графа.

Дальнейшая беседа вертелась вокруг короткого пребывания графа в Вене и предстоящего ему путешествия в Италию, откуда он затем предполагал вернуться домой через Францию.

Поэт предложил своим гостям прогуляться по саду; Наоми предпочла воздержаться: она видела, что поэту не терпится поведать землякам ее историю, а также рассказать, как он сам впутался в нее. Врач улыбался, граф же был серьезен и задумчив.

Они вышли за садовую ограду на зеленую равнину, простиравшуюся до самых гор; тропинка вилась между садами; но листья подорожника говорили о том, что к будущему году она зарастет.

Не прошло и получаса, как по этой самой тропинке граф и Наоми шли вдвоем, разговаривая на родном языке; им аккомпанировало веселое чириканье воробьев, цветы благоухали, навевая покой и радость; ужи нежились на теплом солнышке.

— Наоми, — сказал граф, — как могла ты так забыться, так опозорить меня и осрамить себя?

— Я предназначена к этому самим своим рождением, — отвечала девушка. — Да, меня можно упрекнуть, но есть что сказать и в мою защиту, если я нуждаюсь в ней. Моя жизнь — плод греха молодости, а яблочко от яблони недалеко падает.

— Ну и как же ты будешь жить дальше?

— Как живут тысячи, — ответила она. — Жизнью, которая недостойна этого названия; но, в отличие от них, я все-таки жила, пусть всего несколько дней. Я чувствовала себя свободной, даже тогда, когда меня глубоко оскорбляли. Только сейчас моя воля скована, потому что ваш взгляд имеет власть надо мной. Свет не считает меня вашей дочерью, вы и сами не верите этому. Да, я всего лишь посторонняя, которой вы сделали добро, и за это вы можете требовать, чтобы я вам подчинялась; но я не была вам послушна, и вы отвергаете меня. Наши пути расходятся. Каждый неверный шаг, каждый грех влечет за собой наказание — ну что ж, я готова понести свое. Я прошу вас добавить к благодеяниям, которые вы мне уже оказали раньше, только еще одно: отныне считайте, что мы незнакомы.

Они остановились под деревом: голос врача звал их вернуться к остальным.

— Меня не интересуют мнения света, — сказала Наоми, — но ваше мне небезразлично; перед вами я хочу предстать такой, какова я перед лицом собственной совести.

— Сюда идут, — сказал граф.

— Мы поспорили! — воскликнула Наоми, улыбаясь приближавшимся поэту и врачу. — Господин граф называет этот маленький блеклый цветок фиалкой, а я — мать-и-мачехой. — И она показала на цветок, растущий рядом с ними.

— Когда этот цветок растет в саду, — сказал Кастелли, — он может достигнуть редкостной красоты. Кстати, я не знаю, откуда он получил свое имя — с ним обращаются здесь как с родным дитятей.

— Он сам выражает свое название, — заметила Наоми, срывая цветок. — Посмотрите, у него пять лепестков, два нижних — неродные дети, они сидят вдвоем на одном стуле. — Она показала на листок, поддерживающий два лепестка. — А эти два по бокам — родные дети матери, каждый сидит на собственном стуле, а этот большой лепесток сверху — сама мачеха: она сидит на двух стульях сразу. — И Наоми показала все это на цветке.

— Остроумное объяснение, — улыбнулся поэт, — такого я никогда не слышал.

— Так говорят в Дании, — сказал врач. — Но удивительно, что в образе Мегеры всегда предстает мачеха, в то время как об отчиме не говорится ни единого дурного слова.

— Возможно, его недостаток — слабость, — вздохнул граф.

Если мы упрекнем в слабости его самого, порукой нам будут собственные глаза. Для этого потребуется лишь перевести взгляд от сада Кастелли на юг, в горы Тироля, где молодые люди с цветком на шляпе поют с переливами в свежем утреннем воздухе, прославляя местного героя Хофера.

Не прошло еще и пяти дней со встречи графа и Наоми, их пустой беседы о злых мачехах и добрых отчимах — и вот жизнь показывает нам такого отчима.

По дороге катит легкая дорожная карета; мимо едут и идут люди, и, хотя они видят отца и дочь в первый и последний раз, граф прикрыл глаза, словно дремлет. Рядом с ним сидит молодая дама в женственном дорожном костюме; на коленях у нее лежит карта Италии, а рядом примостилась «Мэриан Старк» — известный путеводитель по этой стране. Далеко внизу, под дорогой, бурлит и пенится река, облака, словно пух, окутывают высокие горные вершины, дама поднимает глаза на романтический ландшафт, и мы узнаем в ней Наоми. Ее мысли заняты мечтами об Италии, поэтому она не может как следует оценить красоту окружающего: ведь их ждет Фата-Моргана вживе, святая святых искусства. Альпы — ее ворота, орлы — воробьи, которые гнездятся в их карнизах; пинии тянутся вверх колоннами, увенчанными вечнозелеными капителями. Здесь родина музыки, здесь розы цветут зимой.

Земля, по которой ты ступаешь, освящена благородной кровью, мрамором стародавних храмов. Камень превращается в дух и плоть, в образ красоты, который очаровывает твои мысли. Море голубое, как лепесток василька, прозрачное, точно капелька из источника. Гурии, прекрасные, как в магометанском раю, встречают тебя улыбкой. Родина музыки, страна живописи — Италия! «Туда!» — пел поэт Миньоны, и в тысячах сердец отзывался эхом его горестно-сладостный призыв.