Чудесный зимний день, когда иней лежит на ветвях и черные вороны выделяются на фоне белого снега в ярком солнечном свете, пробуждает охоту к странствиям. Совсем не таков был день, когда Кристиан уезжал в Оденсе: сырой туман окутывал всю округу, черные голые изгороди, с которых свисали крупные капли воды, торчали из грязного снега; и все же именно это зрелище обостряло его жажду странствий, подогревало в нем стремление к романтическим приключениям. Родина казалась ему заколдованным кругом, где царили слякоть и холод, стоило вырваться из него — и мир станет полон солнца и тепла.

«Здесь удача придет ко мне не сразу и будет продвигаться маленькими шажками, как наше северное лето, — думал он. — Я хочу убежать отсюда, навстречу своему счастью!»

Но, проспав ночь у себя в мансарде, где Наоми больше не вдохновляла его, Кристиан одумался. Он вспомнил Петера Вика и все, что тот сделал для него, и ему стало стыдно: второй раз собирался он ответить своему покровителю черной неблагодарностью.

«Зато когда я вернусь знаменитым, это будет для него нежданной радостью! Но с чего же мне начать?

Пусть Библия послужит мне оракулом!» Он открыл Священное писание на том месте, где Спаситель говорит расслабленному: встань, возьми постель твою, и ходи. «Да, Господь желает этого! Он говорил со мною через Священное писание. И к тому же у меня есть деньги Наоми — такая огромная сумма! Я богаче, чем когда-либо. Решено, я отправлюсь в Германию!»

Господину Кнепусу было невдомек, с какой целью его ученик расспрашивает о Госларе, Браушнвейге и других местах, которые он посетил, путешествуя по Германии. У Кристиана был готов своего рода план, но в нем не хватало двух важных пунктов, а именно — он еще не решил, куда направиться в первую очередь и, кроме того, как разжиться паспортом, без которого путешествие было невозможно; однако же Наоми, у которой было больше связей и сообразительности, полагала, что паспорт сможет раздобыть она.

Сын полицмейстера, белокурый Людвиг, который смотрел на нее, как персидский соловей у Хафиза на розу, которую он воспевал, — вот кто поможет ей! Он ведь был левой рукой в учреждении, где его отец был правой, а правая рука могла не знать, что делает левая. Наоми попросила его оформить паспорт, «годный для разных европейских стран». Она впервые обратилась к нему с просьбой, и Людвиг не мог не выполнить ее. Молодость и любовь побуждали его очертя голову пойти на риск, но помимо этих свойств у него было еще и третье, то, что пышно расцветает среди фолиантов архива ратуши, в пыльных камерах для допросов. Это свойство, о котором Наоми и не подозревала, зовется осторожностью; Людвиг же впитывал осторожность у себя дома ежедневно вместе с утренним и вечерним чаем, и потому, хоть он и вправду тайком достал ей паспорт, «годный для разных европейских стран», на имя Кристиана, шестнадцати лет, музыканта, однако сделал его недействительным, внеся в него под рубрикой «приметы» описание самой Наоми — темные, блестящие газельи глаза, тонкая изящная фигура, черные волосы; никто, кроме нее самой, не мог путешествовать по этому паспорту. Если она заметит, что в паспорте вместо внешности того, кому он предназначался, описана ее собственная, решил Людвиг, он скажет в свое оправдание, что ее образ витал перед ним, что она занимала все его мысли, потому-то он и допустил подобную ошибку. Так или иначе, Кристиан по этому паспорту не смог бы даже перебраться с острова Фюн в Ютландию.

Кристиан назначил свой побег на пасхальные каникулы и заранее придумал предлог: он-де хочет навестить мать и отчима, которых не видел с тех пор, как ушел из дому. Дни страданий и погребения Спасителя станут для него началом радости и свободы.

Чему еще он может научиться у господина Кнепуса? К чему приведет его дальнейшее пребывание у него?

Он написал Наоми и, сообщив день, когда начнет свое странствие, настоятельно просил ее встретиться с ним на постоялом дворе в полумиле от графской усадьбы; там они увидятся в последний раз и попрощаются. Отправив письмо, он почувствовал себя Цезарем, перешедшим Рубикон. Ах, как хотелось ему довериться Люции! Но она не поняла бы полета его мысли; она бы высмеяла его или постаралась бы воспрепятствовать ему.

Решающий день приближался, и Кристиан собрал свой узелок, но снова развязал его; то и дело он вспоминал о чем-то необходимом, что забыл взять, и ради этого вынимал из узелка какую-нибудь уже упакованную вещь. Не мог он расстаться только со скрипкой и с Библией.

Черная неблагодарность, какую он выказывал по отношению к Петеру Вику, все больше угнетала Кристиана; слезы потекли по его щекам; он схватил перо и бумагу, написал прощальное письмо и попросил у своего благодетеля прощения, но тут же порвал листок.

Внезапно ему пришла в голову новая мысль; глаза его загорелись, и он возблагодарил Господа — решение было принято. Он быстро написал длинное письмо, перечитал его и порадовался: да, это было то, что нужно. «Теперь на душе у меня покой, — подумал Кристиан. — Наоми тоже будет довольна. Сам Господь вразумил меня». Он лег в постель и заснул без сновидений.

Рано утром он с оказией доехал до Нюборга.

Наоми получила письмо Кристиана и была захвачена волнующим приключением, вдохновленным ею же самой. Она решила на самом деле встретиться с ним на постоялом дворе, но сделать это тайком. Уйти из дома было нетрудно под предлогом прогулки верхом, но девушке не хотелось, чтобы ее узнали на постоялом дворе в обществе простолюдина.

Наоми поспешно отправилась к садовнику, тщедушному человечку, которого его положение обязывало ходить нарядно одетым.

— Я задумала одну шутку, — сказала она. — Одолжи мне свое воскресное платье!

Затем она прокралась в конюшню, сама оседлала свою лошадь, и через четверть часа маленький смелый всадник в наряде садовника уже скакал по тополиной аллее; он помахал шляпой сторожу, открывшему перед ним калитку.

На постоялом дворе Наоми потребовала лучшую комнату и приказала позаботиться о ее лошади.

Как часто она поглядывала на дорогу — не идет ли Кристиан! Как тщательно изучила все имена, выцарапанные на окопном стекле! Больше трех часов это было ее единственным развлечением.

«Да не придет он вообще, — говорила она себе, — духу у него не хватит!»

Но герой пришел, хотя и с большим опозданием, усталый и вспотевший от долгой ходьбы.

— Наконец-то, — сказала Наоми.

Кристиан оторопел при виде ее маскарада и не сразу обрел дар речи, чтобы сообщить свои новости. Наконец он рассказал о том, что мучило его в последнее время, и протянул ей письмо, которое собирался послать Петеру Вику. В нем он не только прощался со своим благодетелем, но и чистосердечно излагал весь свой план, не упоминая, правда, имени Наоми. Кристиан развивал ее взбалмошные взгляды на жизнь, выражал твердую уверенность в том, что должен попытать счастья в широком мире и что на самом деле станет великим артистом. Он просил у Петера Вика разрешения уехать, иначе-де его замучит совесть.

Показав письмо Наоми, он собирался отослать его и в доме у матери дождаться ответа.

— Ты серьезно? — спросила Наоми. — Мне следовало этого ожидать. Ты никогда не станешь знаменитым!

Она вышла из комнаты, не желая с ним больше разговаривать, потребовала счет и поскакала домой, растворившись в вечерней тьме.

Кристиан остался один; она даже не попрощалась с ним и не взяла назад свои деньги, которые теперь жгли ему руки.

Бог сновидений расцвечивает покров ночи самыми причудливыми узорами, какие только может создать фантазия; в них есть и сила Микелнджело, изображающего проклятые души в день Страшного суда, и нежность Рафаэля, рисующего Царствие небесное. С той же смелостью рисует себе крайности — отчаяние и надежду — юное сердце, и переход от одного к другой столь же резок, однако юности всегда ближе светлая сторона: даже если в минуту большого горя она воображает себе черный сырой склеп, называя его земной жизнью, и, чтобы подчеркнуть свои страдания, показывает нам как символ себя самой брошенный на землю розовый бутон, обреченный увянуть и обратиться в прах, мы видим, как мало-помалу бутон пускает корни, расцветает, на нем появляются листья и новые побеги, и склеп превращается в увитую розами беседку, а скоро между бутонами и листьями начинает просвечивать весеннее солнце и проглядывает голубое небо.

Таков же был переход, совершившийся этой ночью в душе Кристиана, пока он брел наугад по лабиринту тропинок, ведущих по направлению к Эрбеку.

Цветом надежды считается зеленый. Ведь весной, когда пробуждается жизнь, луга и леса зеленеют. Но разве утро, когда мир восстает из мрака ночи, не более подходит для аллегории? В таком случае цвет надежды пурпурный. Багряная полоска, возникающая на востоке, предвещает возрождение света и жизни, если только она — как и человеческая надежда — не обманывает нас, будучи заревом пожара.

Кристиан увидел, как посветлело небо на востоке, но солнце не вставало.

На самом деле это был пожар. В Эрбеке горел дом его отчима. В усадьбе все спали, и пламя без помех протянуло свои щупальца сквозь крышу и окна. Небо и снег окрасились багрянцем; ржали лошади, запертые в конюшие, ленивые коровы и быки оглашали мычаньем тихое утро. Но люди спали, а кто спит, тот счастлив.

Кристиан не знал, чья усадьба горит; он смотрел на пожар с интересом, какой вызывает у молодого человека зрелище, не имеющее к нему отношения, но что он скажет потом? На рассвете все было кончено; сгорел прошлогодний урожай, сгорела скотина, а хозяин погиб под рухнувшей стеной. Две ветхие трубы торчали из дымящихся развалин. Вокруг суетились и шумели соседи и пожарные.

Сюда-то и явился Кристиан со своим узелком и скрипкой. Его дом стал пепелищем.