Вокруг дворцового парка вьется тропинка, ведущая из одного конца города в другой; по этой тропинке часто гуляли Кристиан и Люция, когда встречались. Был конец августа; девушка прожила в Оденсе уже несколько месяцев, обучаясь, по решению Петера Вика, кройке и шитью.

Солнце стояло низко над горизонтом и не слепило глаза.

— Оно словно идет к нам навстречу, — сказала Люция. — Будь это так на самом деле и будь оно не больше, чем кажется сейчас, я подошла бы взглянуть на него.

— А я бы ради этого пробежал тысячу миль, — ответил Кристиан. — Но я хотел бы обязательно быть первым, кто добежит, и чтобы немногие достигли того же. Тогда весь мир заговорил бы обо мне, мое имя появилось бы в газетах.

— Ну и что в этом проку! — поморщилась Люция. — Ты просто тщеславный.

— Нет, это не тщеславие. Как ты можешь говорить такое! Я хотел бы полететь на воздушном шаре, подняться высоко-высоко, где до меня никто не бывал. Ели был остался моряком и при этом сам мог решать, куда мне плыть, я путешествовал бы по великому океану и делал бы открытия или добрался до полюсов и прошел бы по вечным льдам.

— Но когда бы у тебя замерзли руки, ты бы поспешил вернуться.

— Ты меня совсем не знаешь. В мелочах я не герой, и не стыжусь этого. Но не сомневайся, если речь пойдет о чем-то важном, у меня достанет мужества. Да, я и в самом деле боюсь переплыть наш Оденсейский канал в утлой плоскодонке, но я не побоялся бы выйти в открытое море, плыть на всех парусах по великому океану, будь у меня цель; да, я боюсь коров, ведь они бодаются, но ежели я попаду в Африку, то отправлюсь в джунгли охотиться на тигров не хуже других, потому что это цель, ради которой стоит рисковать жизнью. Как это мелко: ах, он утонул в Оденсейском канале! Ах, его насмерть забодала корова! Я не побоюсь рискнуть жизнью, если с этим связано что-то необычное.

— Однако почему ты хочешь быть не как все! — в сердцах воскликнула Люция, но не договорила, потому что они уже дошли до пригорода, где тропинка поворачивала обратно. Они увидели старую женщину в мужской шляпе, украшенной пером от солдатского кивера и старым искусственным цветком. Стайка ребятишек вилась вокруг, они дразнили ее, смеясь.

— Это полоумная жена сапожника, — объяснил Кристиан. — Мальчишки всегда дразнят ее.

— Бедняжка, — вздохнула Люция и покраснела; она вспомнила о своем собственном былом недуге, но ей не пришло в голову, что и Кристиан подвергался подобным насмешкам.

— Несчастная женщина, — ответил Кристиан, — но наверняка сама она этого не сознает.

Люция покачала головой.

— Возблагодарим Господа за то, что он нам дал, — сказала она. — Будем молиться о том, чтобы не потерять этого никогда. Это важнее, чем долететь до Солнца или добраться до Северного полюса. Господь дал нам так много, что грех желать большего.

— А я хочу! — совсем по-детски упрямился Кристиан. — Я хочу прославиться, а иначе мне и жизнь не нужна.

— Какой же ты еще ребенок, — улыбнулась Люция, и они распрощались.

Кристиан пошел обратно, но тут кто-то потянул его за рукав. Это была сапожникова жена.

— Не сын ли ты блаженного Лазаря? — спросила она.

От ее слов нашего героя, который вовсе не был героем, хотя и собирался охотиться на тигров в джунглях Африки, и взлететь выше облаков, чтобы делать там открытия, и достичь обоих полюсов, бросило в жар. Мгновение он смотрел на женщину, потом… пустился наутек. Хорошо хоть, никто не видел!

Смелые мечты свойственны юности; дерзновенно бросается она в бурный поток, учится плавать и часто достигает цели; старшие, напротив, размышляют, взвешивают и приходят к цели слишком поздно; они подобны человеку из евангельской притчи, который для верности закопал деньги в землю, в то время как рискнувшие употребить их в дело удвоили данную им сумму. Счастливая пора юности, перед твоими глазами открываются сто путей к почестям и удаче!

Много диковинных идей рождалось в голове у Кристиана, и каждую новую смелую мысль он высказывал Люции, как показывают знающим толк в лошадях людям нового скакуна, но никогда дело не доходило до того, чтобы, образно выражаясь, выпустить его на ипподром. Обычно Люция, улыбаясь, качала головой и говорила, что он еще совсем ребенок. Она рассказала ему, как сама в детстве мечтала найти драгоценный клад, который сделал бы ее богаче всех на свете: она взяла лопату и стала копать то в саду, то в поле, надеясь, что случайно наткнется на сокровище. Таким же ребячеством она считала его фантастические планы.

После каждого такого разговора Кристиан сердился на Люцию, но через несколько часов злость его проходила. Он понимал ее правоту и начинал сердиться на самого себя. Всякий раз собственные дерзкие слова «я хочу быть знаменитым или вовсе не жить» ложились тяжким грехом на его сердце. Оставшись один, он молил Господа о прощении, и это его немного успокаивало, но потом дерзкие мечты возвращались; так иной католик, получив индульгенцию, тут же принимается снова грешить.

Впереди их ждал праздник. Разговоры о нем пошли еще много месяцев назад. Этой зимой предстоял «графский визит», как выражалась мадам Кнепус. Раз в пять лет высокопоставленные господа проводили зиму в своем имении на острове Фиш и праздновали там день рождения, на который в их великолепную усадьбу приглашались со всей округи люди искусства и самые почтенные горожане.

Господин Кнепус и его супруга были бережливы и прежде всего подумали о том, как бы меньше потратиться. Они взяли напрокат отслужившую свое старомодную карету; в нее загрузили сначала провизию, потом футляр со скрипкой, и наконец уселась чета Кнепус; Кристиан поместился между супругами; напротив них заняли места важный чиновник с женой, нянькой и ребенком, а на колени всем для тепла положили общую перину. Прямо над головой у Кристиана висел фонарик, еще немного — и у него загорелись бы волосы. На перине лежала коробочка с колодой карт, ибо путешественники собирались скоротать время за игрой. Они решили ехать ночью, чтобы добраться к утру: поскольку на следующий же вечер они уедут обратно, им не понадобится ночлег, не придется давать чаевые, и время аренды кареты сократится на двенадцать часов. Получится большая экономия.

И ведь в закрытой карете так хорошо спится, вдобавок ночная поездка напомнит господину Кнепусу его былые путешествия по Германии в почтовом дилижансе.

Что касается их визави, то о них и сказать нечего, разве только что жена однажды болела нервной лихорадкой и потому все ее воспоминания разделялись на «до» и «после моего тяжелого недуга». О ее муже вообще ничего нельзя сказать, потому что единственная характерная черта появилась у него много позже, когда он стал почитателем книги Николаи «Италия как она есть на самом деле».

Снег был глубокий и согревал пашни земледельца в суровый мороз, а дороги были, по расхожему выражению, подобны паркету в гостиной. Карета быстро катила в сумерках надвигающейся ночи. Кристиан был на верху блаженства.

Они переждали несколько часов в деревенском трактире в двух-трех милях от господской усадьбы, чтобы не заявиться в гости слишком рано утром.

Розоватые на заре облака, снег и молодые елочки радовали глаз. Подле кузницы на верхушке перепиленного тополя чернело пустое гнездо аиста; его хозяин, очевидно, сейчас пил свой «утренний кофе» из Нила под знойным солнцем Африки. У Кристиана защемило сердце; так бывает, когда в своем Псалтыре находишь засушенный цветок, сорванный много лет назад там, где ты знал счастье.

И вот перед ними раскинулась усадьба со всеми надворными постройками и флигелями. Она разделялась на две части: старую усадьбу и новый дом. Дорога шла вокруг старого крепостного рва, вода в нем зимой замерзала, но тем не менее было видно, что ров поддерживается в надлежащем состоянии. Старое здание с толстыми стенами из красного кирпича, немногочисленными окнами, башней и бойницами не сулило особых удобств; тем больше обещал их новый дом, по современной моде двухэтажный. К главному входу вела широкая каменная лестница, на нижней ступеньке которой лежали два сфинкса. Коридор напоминал оранжерею: южные растения, деревья и цветы, стояли по обеим сторонам, а на холодном каменном полу лежали шерстяные ковры; теплый воздух благоухал.

Здесь было представлено все, что считается необходимым для зимних увеселений в датской дворянской усадьбе. Вокруг высокого шеста, на котором развевался датский флаг, по льду крепостного рва кружились сани. В узкой, обсаженной орешником аллее, спускавшейся с крутого пригорка, была прекрасная ледяная дорожка, по которой катались на салазках, а на лужайке возвышались два огромных снеговика с угольками вместо глаз и ледяными щитами. Длинные подпорки для хмеля, облитые водой, были их сверкающими копьями. Между двумя воинами стояла пушка — она должна была выстрелить в то мгновение, когда за праздничным столом поднимут заздравный кубок.

В одной из комнат, скрытый за роскошной портьерой, играл любительский оркестр под управлением господина Кнепуса, состоявший, в частности, из двух пасторов и одного бургомистра. На столе лежали богатые подарки, а посередине — натюрморт работы Наоми, не срисованный ею с натуры, а составленный из трех других натюрмортов: трюк, весьма распространенный у нас; самой Наоми в комнате не было, она вышла во двор и являла собой центральную фигуру в гораздо более интересной картине. Тоненькая, похожая на сильфа девушка, уже не ребенок и еще не женщина, наделенная детской прелестью и женской грацией, играла с цепной собакой, громадным прожорливым зверем, который пользовался ее особой любовью; его черные лапы лежали на ее белых плечах, из пасти свисал длинный красный язык; пес мог бы сожрать девушку в два счета, но вместо этого радостно вилял хвостом, а она гладила изящной ручкой его лохматый бок и смеялась: они с собакой были лучшими друзьями.

— Огонь-девка! — сказала старая графиня. — Когда-нибудь она напугает меня до смерти, тем более что смерть моя и так недалека. То она спускает с цепи дикого зверя-людоеда, то носится по полям и лугам без седла на самом строптивом жеребце. Господь милостив к ней, иначе она давно стала бы калекой. Мне бы хоть частичку ее жизненной силы, она помогла бы мне лучше всех микстур и капель!

И пожилая дама с землистым цветом лица села на кушетку и заговорила с гостьей из Оденсе, чьи воспоминания делились на «до» и «после моего тяжкого недуга».

— Говорят, появилась какая-то совсем новая болезнь, — сказала та, — называется «краснуха».

— У меня она наверняка была, — ответила графиня, — я ведь перенесла все возможные хвори, и в такой тяжелой форме, как никто другой; я испробовала на себе все существующие лекарства. Могу показать вам целый шкаф баночек и пузырьков. Попробую и брошу, ничего не помогает. Представляете, даже в те недалекие поездки, которые я, слабая, больная женщина, могу себе позволить, приходится брать с собою всякие снадобья. На прошлой неделе я была на большом приеме у амтмана, хотела немного отвлечься, так мне пришлось в карете держать ноги на опаре, и за карточным столом тоже. Я неизлечимо больна, а врач только посмеивается! Он знает, что не может меня исцелить, и не уделяет мне должного внимания. А между тем стоит мне увидеть ветряную мельницу, как у меня начинается головокружение.

Дамы разговаривали вполголоса, а музыка все играла; Наоми тоже зазвали в комнату, и теперь она стояла у окна и развлекалась тем, что дула на бутоны графининых тюльпанов, пока их лепестки не раскрывались. И тут зазвучало соло на скрипке, такое виртуозное и смелое, что все прислушались.

— Прелестно! — воскликнула графиня по-французски, забыв о своих воображаемых хворях.

Наоми отдернула портьеру, и перед ней за низким пюпитром предстал ученик господина Кнепуса, Кристиан, со скрипкой под подбородком.

— Мы встречались раньше, — сказал граф, — но где и когда?

— В Копенгагене, — еле слышно ответил Кристиан.

— Я его наставник в музыке, — добавил господин Кнепус.

Кругом звучали аплодисменты и похвалы. Сама Наоми улыбнулась с несказанным очарованием и завела с Кристианом долгий разговор, но только не о былых временах.

Какой это был для него счастливый и радостный день!

Потом все пошли к ледяной горке; Наоми каталась смело, как мальчишка, Кристиан же стоял в сторонке.

— Вы боитесь? — спросила его Наоми; тогда Кристиан сел в салазки, но тут же перевернулся; он даже не ушибся, однако услышал, как Наоми шепотом сказала: «Экий увалень…» После этого он стал молчалив и не решался больше обращаться к ней, хотя и не сводил с нее глаз.

Перед тем как сели за стол, юного скрипача опять попросили сыграть, и его репутация была восстановлена. Старая графиня завела с ним светскую беседу, и, когда она услышала его историю, оказалось, что она прекрасно знает о его прежней болезни, которая теперь как будто прошла; знала она также и о Люции.

— Все больные на много миль вокруг мне не чужие, — сказала графиня. — Не спорю, некоторые мучились больше, чем я, но это более сильные натуры, они переносили страдания легче, чем чувствительные люди вроде меня. Ах, я так бесконечно чувствительна!

Можно было подумать, что Кристиан вызвал больше интереса своей давней болезнью, чем игрой на скрипке; графиня предложила ему погостить в усадьбе три-четыре дня. И у него ведь будет оказия вернуться в Оденсе: господин граф собирается быть там через четыре дня, проездом в Англию.

Стол был празднично накрыт. Ослепительно белые салфетки торчали веерами в высоких бокалах для шампанского, свечи сияли в массивных серебряных канделябрах. Каждый из господ выбрал себе даму; Наоми птичкой выпорхнула из стайки дам и подошла к Кристиану.

— Не угодно ли господину артисту быть моим кавалером? — спросила она, взяла его под руку и повела к столу.

Он вспыхнул и стал еще более неловким.

— Вот так же будет на том свете, — шепнула Наоми гувернантке. — Райская птица будет сидеть рядом с вороной… Но вы должны ухаживать за своей дамой, — обернулась она к Кристиану. — Или вы предпочитаете, чтобы мы поменялись ролями? — И она налила ему вина.

Какая она была веселая, как свободно держалась, не то что он! Да и во всем Кристиан чувствовал ее превосходство. Она подтрунивала над ним, и вместе с тем в ее словах, обращенных к нему, сквозило своего рода расположение. Кристиан сознавал, что Наоми все больше овладевает его душой. Она все время подливала ему, и он неосторожно выпивал бокал за бокалом. Кровь быстрее заструилась по его жилам, язык немного развязался, он «сделал успехи», как выразилась по этому поводу девушка. Неподалеку от них сидел белокурый Людвиг, сын полицмейстера, и, мучимый ревностью, ел за троих — самое разумное средство от несчастной любви, — а Наоми весьма недвусмысленно давала ему понять, как она увлечена Кристианом.

— За ту, о ком вы думаете, — шепнула она, чокаясь с ним.

— То есть за вас, — ответил осмелевший от вина Кристиан.

Наконец все встали из-за стола; Наоми тут же ускользнула. Кристиан смущенно отошел в сторонку, не решаясь приблизиться к ней; он понимал, что еще далеко не готов к тому, чтобы вращаться в светском обществе.

Начались танцы; в них Кристиан ие мог принимать участие, поскольку не умел ступить и шагу. Наоми мотыльком порхала по залу; разгоряченная движением, она стала еще красивее: яркий румянец проступил на нежных щеках, освещение было выигрышным для ее смуглого лица. Она была очень хороша: прелестная, словно Гётева Миньона, разве что слишком хрупкого сложения для дочери Юга.

— Она допляшется до лихорадки, — заметила графиня.

Господин Патерманн, здешний духовник, льстиво улыбаясь, подтвердил мнение ее сиятельства. Оба они уже очень давно не танцевали, и танцы внушали имужас; так у слишком долго не пившей собаки развивается водобоязнь.

Наоми, казалось, больше не замечала Кристиана, теперь счастливчиком был белокурый Людвиг, но ведь Кристиан все равно не умел танцевать. И вдруг она подошла к нему, положила руки ему на плечи и увлекла в вихрь вальса. У Кристиана кружилась голова, но не мог же он выпустить девушку из объятий! Он наступал ей на ноги, толкал коленями ее коленки.

— Мне плохо, — выдохнул он, и Наоми, посмеиваясь над ним, подвела его к стулу, а сама снова бросилась в вихрь вальса с другим партнером.

Один американский писатель рассказывает, что лось, смертельно раненный охотником, покидает стадо, чтобы умереть в одиночестве. Подобный же инстинкт погнал прочь и Кристиана: он ведь был подбитой птицей среди летящей высоко в небе стаи.

Слуга с зажженным фонарем проводил его через двор к старому зданию — в новом все гостевые комнаты были заняты. Они вошли в узкие ворота и оказались на маленькой четырехугольной площадке, которая в былые времена была двором усадьбы, и по винтовой лестнице, ведущей сквозь старомодные палаты с высокими потолками на самый верх башни, поднялись в комнатушку, наспех приспособленную под спальню. Стены были увешаны различного рода оружием и бесчисленным множеством хлыстов.

— Вот здесь вы будете спать, — сказал слуга, зажигая свечу. — А вот прародительница наших хозяев, которая будет охранять ваш сон, — добавил он с улыбкой, освещая портрет дамы над дверью; она была в средневековом наряде и, как это ни странно, в железном собачьем ошейнике, с которого спускалась на грудь цепь.

— Она была настоящая бой-баба, — продолжал слуга. — Уж конечно, ей не приходилось оплачивать такие счета от аптекаря, как нашей старой графине! Она враждовала с соседом и попала к нему в плен; он велел надеть на нее ошейник и приковать к собачьей конуре. Времена тогда были, сами знаете, суровые. Потом он устроил пир, а женщине тем временем удалось освободиться; она вернулась домой, подняла своих людей, и они разгромили врага. После этого она и заказала свой портрет с цепью на шее.

Слуга ушел, и Кристиан остался наедине со своими мыслями и портретом мужественной женщины.

У нее были темные глаза, как у Наоми, которая наверняка не уступала ей в ловкости и смелости. Кристиан посмотрел в окно; стекло было толстое и потемневшее от времени, сквозь него он различал только освещенные окна в новом здании. Кристиану вспомнился тот вечер в Копенгагене, когда он, бедный юнга, висел на мокрых снастях и заглядывал в окно, за которым так же кружилась в танце охваченная весельем Наоми. Думал он и том, что произошло сегодня час назад, о своих несовершенствах и о разбитых надеждах.

Лишь далеко за полночь сон смежил его глаза; он слышал, как уехала чета Кнепусов, и пожалел, что согласился остаться.

Но сон — лучшее лекарство для сердечных ран, особенно в молодости.

Когда Кристиан проснулся, солнце ярко освещало портрет. Железная цепь на шее женщины натолкнула юношу на новые размышления.

«Вот так же и я прикован цепью к собачьей конуре, в то время как другие развлекаются в зале! Но я тоже порву цепь! Когда-нибудь я выступлю перед ними великим музыкантом, и они склонятся перед могуществом гения, как во сне Иосифа снопы других склонились перед его снопом. И я тоже закажу свой портрет, но не с символом ярма, которое некогда носил, нет, — я буду изображен рука об руку с Наоми. Она прекрасна, как ангелы Господни, но не так добра, — впрочем, кому из смертных это доступно!»

И он преклонил колена и прочел утреннюю молитву, не преминув попросить также об исполнении своей чудесной мечты.

К одиннадцати часам графиня пригласила всех оставшихся гостей к себе. В старом здании, где она жила вместе со своей прислугой, их ждал шоколад.

В покои графини можно было попасть по винтовой лестнице через башню. За последние столетия здесь мало что изменилось. Стены были украшены зелеными ткаными коврами, на которых был изображен девственный лес — среди ветвей там и сям выглядывали оленьи головы. Большая изразцовая печь была установлена перед замурованным старинным очагом, украшенным двумя каменными сфинксами. Большой шкаф с дверцами, завешенными ковром, скрывал лесенку, ведущую в нижние покои. Столь же старомодно выглядели стулья и диваны, а единственной современной вещью в комнате был гипсовый Наполеон, поместившийся на старинной этажерке в форме пирамиды, каждая ступенька которой была уставлена пузырьками, баночками, коробочками из-под пилюль и тому подобными трофеями, завоеванными ее сиятельством в борьбе с болезнями. Поместить героя среди этих трофеев — не такая уж плохая мысль. Каждый сражается на своем поле боя.

— Вот моя резиденция, — сказала графиня. — Эту зиму новое здание будет пустовать; управляющий со всей челядью переместится в старое, и только здесь будут гореть свечи — увы, у одра болезни.

Гости еще не пришли. Наоми стояла на стуле и рылась в верхнем ящике старинного шкафа, украшенного искусной резьбой.

— Ах ты, плутовка! — сказала графиня. — Настоящий Уленшпигель. Слезай, сейчас гости придут.

— Не каждый день удается заглянуть в святая святых, — шутливо ответила Наоми. — Сегодня ты сама мне разрешила.

— Там всего лишь старый хлам, сувениры полувековой давности.

— А этот женский портрет почему здесь лежит? Какая красавица! Но она похожа на еврейку!

Графиня поглядела на портрет, потом перевела глаза на Наоми и серьезно сказала:

— Это твоя покойная мать.

Обе помолчали; первой заговорила Наоми:

— Моей матери не место среди старого хлама.

И она засунула портрет себе за корсаж.

— Закрывай ящик, слезай, гости идут! — сказала графиня. — От волнения у меня ускоряется ток крови, а мне это вредно.

— Расскажи мне о моей матери, — серьезно сказала Наоми.

— И не подумаю. Да это тебя бы и не порадовало.

Графиня повернулась к девушке спиной. В комнате появились первые гости, и разговор прервался.

Кристиана попросили сыграть. Поскольку господин Кнепус отсутствовал, юноша стал импровизировать. Наоми задумалась, Кристиану показалось, что она мечтательно смотрит на него. Никогда еще он не видел ее такой. «Она восхищается мною», — промелькнуло у него в голове, и он заиграл еще более вдохновенно. Другие тоже заметили, что сегодня Наоми необычно молчалива и задумчива.

Решено было, что после шоколада все пойдут играть в волан в большом зале нового здания. Наоми осталась с графиней; она взяла ее за руку и сказала твердо, как взрослая:

— Расскажи мне о моей матери. Я должна и хочу все знать.

— Опять ты пугаешь меня до смерти! Я сама ничего не знаю. Иди играть в волан.

— Ты всегда обращаешься со мной как с ребенком, но я уже выросла. И хочу знать, кто я такая. Я ведь не посторонняя, которую вы взяли к себе из милости. Насколько я понимаю, я — дочь твоего сына. Ты приходишься мне родной бабушкой. Я легкомысленна и потому так и не спросила о своей матери. Всего дважды я упомянула о ней в разговоре с отцом, и оба раза он с раздраженным видом выходил из комнаты. Ты тоже не хотела мне ничего говорить, а я в своей детской наивности мирилась с этим, а потом и вовсе забыла; но сегодня, найдя материнский портрет, я хочу узнать больше, и ты мне скажешь!

— Наоми, ты знаешь, как я слаба, — сказала графиня. — Не мучь меня! Я не могу и не хочу выполнить твое требование. Через несколько лет, когда я, скорее всего, уже давно буду лежать в могиле, мой сын сам расскажет тебе обо всем. А теперь сходи в прихожую и принеси мне мое коричневое пальто.

— Я выйду из комнаты, а ты закроешь дверь на щеколду, и я не смогу войти. Ты уже проделывала это раньше. Бабушка, ты знаешь, что я ничего не боюсь. В крепостном рву есть прорубь, и, если ты сейчас же не ответишь на мой вопрос, я пойду и брошусь туда!

— Несносная девчонка! — сказала графиня. — Как ты жестока с больной старой женщиной. Я подчиняюсь тебе, но знай, что это будет удар в твое собственное сердце. — Щеки старой дамы, обычно болезненно бледные, окрасились лихорадочным румянцем, она заговорила быстрее: — Нет, ты не моя плоть и кровь, и не моего сына тоже, хотя он иногда по слабости и глупости сам в это верит… — Весь яд, которым напитывает нашу кровь горечь, звучал в интонации, с которой графиня произносила свою речь. — Твой дедушка — старый еврей из Свеннборга, его дочь была красавица, какой тебе никогда не стать. Она была гувернанткой в нашей усадьбе, она служила у нас, понимаешь, служила! Но она была умна, образованна, и мы обращались с нею как с равной. Мой Фриц влюбился в нее, его отцу это стало известно, и гувернантку уволили. Она вернулась в Свеннборг, а Фрица мы отправили путешествовать; но они переписывались, продолжали любить друг друга, хотя некоторые говорили про твою мать дурно. Был-де в Свеннборге некий музыкант, норвежец, который наведывался к ней и был ее наперсником и даже чересчур близким другом. Фриц вернулся домой; мы думали, что все забыто, он увлекся охотой, но оказалось, что под предлогом охоты он исправно посещал Свеннборг. Я узнала об этом; мне было ясно, что все они погрязли во грехе, ты не можешь этого понять, глупо даже пытаться тебе объяснить. Я рассказала Фрицу, что знала, но он верил в любовь твоей матери, пока однажды сам не застал у нее этого наперсника. Нет, ты не из датского дворянства, может быть, разве что из норвежского! Фриц убедился в ее неверности и повел себя как разумный человек. Когда родилась ты, твоя мать стала писать ему жалобные письма, но Фриц не поверил небылицам. В конце концов она наложила на себя руки, а ты после смерти деда оказалась у нас; л сама ездила за тобой в Свеннборг.

— Благодарю за рассказ, — сказала Наоми спокойно, хотя и была бледна как смерть. — Значит, я из норвежского дворянства, а не из датского! То-то Хакон ярл у Эленшлегера всегда больше нравился мне, чем Пальнатоке.

— Дитя мое, — сказала графиня, — такое возбуждение может тебе повредить. Я никогда не общалась с людьми твоего сословия! Но ты не понимаешь всю историю в целом. Придет время, когда ты будешь плакать кровавыми слезами из-за того, что узнала в эту минуту.

— Я узнала, что моя мать была красавица. Я узнала, что она была разумна и что у нее хватило мужества умереть, когда ее оскорбили слишком глубоко. Ее портрет будет висеть у меня в комнате, всегда украшенный цветами, и я буду часто целовать его. Ну, а теперь я пойду играть в волан.

Она вышла с улыбкой, но на лестнице в башне остановилась и заплакала горючими слезами. Через пять минут Наоми, улыбающаяся и шаловливая, уже играла в волан. Инстинкт подсказал ей, что слезы находят сочувствие только у товарища по несчастью.