2.4. Блатная музыка

В последние годы российское общество стало грубее, жёстче, циничнее. В частности, это вызвано тем, что в повседневную речь активно вторгается лексика преступного мира, ставшего за годы реформ вполне реальной силой.

Лексика криминальных элементов имеет несколько названий: арго, жаргон, байковый язык, блатная феня, акцент, блатная музыка, рыбий язык и другие.

Слово арго (фр. argot) представляет собой искаженное эрго (фр. ergot) – «шпора петуха», символ воровского ремесла. Французские преступники XIII–XIV вв. использовали эту часть петушиной лапки как опознавательный знак и носили на поясе, чтобы узнавать своих. С середины XIX в. слово «арго» стало применяться во Франции для обозначения лексики деклассированных элементов и различных жаргонов.

В России термин «арго» получил распространение среди языковедов лишь в начале XX в. Лексика подонков общества в середине XIX в. называлась условным языком преступников, байковым языком, музыкой. Эти слова использованы, например, в названии рукописи В. И. Даля «Условный язык петербургских мошенников, известный под именем музыки или байкового языка». Байковый происходит от слова «байка» – «побасенка, сказочка», а это слово, в свою очередь, образовалось от устаревшего глагола «баять» – «говорить».

В начале XX в. к слову «музыка» прибавилось определение «блатная». В 1908 г. появился словарь В. Ф. Трахтенберга с названием «Блатная музыка (жаргон тюрьмы)». Наиболее распространенное неофициальное название арго – феня. Феня – это измененное офеня, коробейник – торговец мелким товаром. Даже фразеологизм «по фене ботать», появившийся в 10-х гг. XX в. и означающий «говорить на арго», является видоизмененным «по офене болтать», т. е. говорить на условном языке офеней.

До сих пор среди историков языка и юристов ведутся споры о времени и месте зарождения арго русских криминальных элементов.

Известный языковед Р. Шор предполагала, что язык преступного мира возник в эпоху становления денежного и торгового капитала: в Германии – в XIV в., во Франции – в XV в., в Англии – в XVI в., в России – в XVIII в.

Иная точка зрения у составителя словаря «Блатная музыка (жаргон тюрьмы)» В. Ф. Трахтенберга, считавшего, что арго произошло от офенских условных обозначений, которые он обнаружил в рукописях XVII в. Для подобного утверждения есть веские основания. В дореволюционном арго уголовников фигурировало много слов, заимствованных из условно-профессионального языка офеней. И сами преступники считали, что арго обогащалось офенскими словами.

Это неудивительно: ведь деклассированные элементы – достаточно сплоченное сообщество, передающее из поколения в поколение различные неформальные законы, предания, легенды, поэтому в арго сохранились очень древние слова, восходящие даже к временам «Русской правды» Владимира Мономаха. Например, арготизм вира означает «убийство», а в «Русской правде» вира – «штраф за убийство». То есть в арго, как и в территориальных диалектах, сохранились элементы старого русского языка.

Конечно, арго зародился не вдруг, не в одном месте и не от одной социальной группы (тех же офеней). Появление языка преступников следует отнести к тому времени, когда на Руси возникает власть имущих, нарождаются города, общество начинает делиться на классы – тогда и появляется организованная преступность.

Жаргон – неизбежный спутник любой преступной «профессии». Любопытно в связи с этим высказывание юриста В. Лебедева: «Несомненно, что с того момента, как первый профессиональный вор или мошенник вступил в беседу с себе подобным, возник и воровской язык». Профессиональная преступность возникает вместе с ростом городов, когда в России (да и в Европе) появляются различные цеха ремесленников, организации торговых людей и прочие объединения. Несомненно, свои «цеха» имело и преступное сообщество. Выработка жаргона диктовалась жизненной необходимостью. Тайная речь воровских организаций развивалась постепенно.

Арго существовал в основном в границах распространения преступности (например, в Поволжье), в Новгороде Великом – столице ушкуйников (новгородских разбойников), в местах скопления воровских казаков – в бассейнах рек Яик и Дон.

Впервые воровские слова зафиксированы в книге Матвея Комарова «Обстоятельное и верное описание добрых и злых дел российского мошенника, вора, разбойника и бывшего московского сыщика Ваньки Каина» (1779). Время, описываемое в книге, – середина XVIII в. В ней зафиксировано около 140 арготических слов и словосочетаний, например: стукалов монастырь – «тайная канцелярия» (сравните с современным арготизмом стучать – «доносить на кого-либо»), черная работа – «воровство» (в современном арго работа – «воровство»), каменный мешок – «тюрьма», товар с безумного ряду – «водка», монастырские чётки – «кандалы», пустить рыбу ловить – «утопить», купцы пропалых вещей – «воры» (современный арготизм купец – «вор-карманник»).

В XIX в. блатная музыка получила дальнейшее развитие. В это время преступность качественно изменилась: если в XVII–XVIII вв. уголовники открыто завладевали имуществом (занимались разбоями и грабежами), то преступники начала XIX в. чаще прибегали к тайному хищению материальных ценностей (воровали, мошенничали, обыгрывали шулерскими способами в карты и в кости).

Первые исследования жаргона относятся ко времени отмены крепостного права. В 1859 г. в журнале «Северная пчела» появился словник арготизмов под названием «Собрание выражений и фраз, употребляемых С.-Петербургскими мошенниками». Он вышел без указания автора, но по названию, расположению материала и лексическому составу очень похож на неопубликованный словарь В. И. Даля «Условный язык петербургских мошенников».

В «Толковом словаре живого великорусского языка» Даль приводит примеры употребления арготизмов: «Что стырил? Срубил шмель да выначил скуржаную лоханку. Стрёма, каплюжник: перетырь жулику да прихерься. А ты? Угнал скамейку да проначил на веснухи». То есть: «Что украл? Вытащил кошелек да серебряную табакерку. Чу, полицейский: передай мальчишке да притворись пьяным. А ты? Украл лошадь да променял на часы».

«Условный язык петербургских мошенников» В. И. Даль собрал в 1842 г. Он стал первым лексикографом, обратившим внимание на арготизмы. В его работе приводится около 160 лексем и 20 примеров словоупотребления. Арготизмы он собирал в Санкт-Петербурге, когда работал в министерстве внутренних дел.

Язык преступного мира после 1917 г. претерпел значительные метаморфозы, тесно связанные с изменениями в обществе: политическими, экономическими, правовыми. Как и всякий другой социальный диалект, жаргон интересен прежде всего своим составом. В конце 20-х – начале 30-х гг. XX в. вышло несколько научных работ, посвященных заимствованиям в блатной музыке: «Западноевропейские элементы русского воровского арго» Б. А. Ларина (1931), «Турецкие элементы русского арго» Н. К. Дмитриева (1931), «Еврейские элементы блатной музыки» М. М. Фридмана (1931).

Появились исследования общего характера, а также арготические словари: «Словарь соловецкого условного языка» Г. В. Виноградова (1922), «Спекулянтско-налётческий тюремный жаргон» В. Ирецкого (1926), «Блатная музыка. Жаргон тюрьмы» В. Потапова (1927).

Начиная с середины 1930-х и вплоть до 1970-х гг. блатной жаргон не изучался. В середине 30-х гг. прошлого века было официально заявлено, что с профессиональной преступностью в нашей стране покончено раз и навсегда. Поэтому изучение арго грозило репрессиями для исследователей.

В начале 90-х гг. XX в. началось активное изучение современного блатного жаргона. Сегодняшние преступники различают «старую и новую феню». В XX в. было три резких изменения в блатном языке – в конце 10-х – начале 20-х гг., во второй половине 40-х – начале 50-х гг. и в конце 80-х— начале 90-х гг.

Блатная музыка преступного мира за последние 20 лет изменилась и в качественном, и в количественном отношении, стала «ближе к народу». В огромном количестве она употребляется в разговорном языке, газетно-публицистическом, в художественной литературе. Криминальное меньшинство фактически навязывает законопослушному большинству свою культуру, мораль, язык. И добилось в этом направлении впечатляющих результатов.

Во все времена, когда начинается разброд политический, резко активизируется преступность, а правосознание общества криминализируется. Именно в переломные моменты истории многие слова проникают из преступного жаргона в общенародный язык. Так, во времена крестьянской войны под предводительством Степана Разина в обиход вошли слова и выражения волжских разбойников: измываться – «издеваться», пустить красного петуха – «зажечь дом», сорынь на кичку – «бить всех». Сорынь – от слова «сор» – «голытьба, бедный люд», кичка – «нос судна». «Сорынь на кичку!» – кричали волжские разбойники, когда нападали на государево или купеческое судно.

Никогда не было такого поругания русского языка, как после 1917 г. В то время воровские словечки, бывшие в обиходе только у преступников-профессионалов, потоком хлынули в русский язык. Часть населения даже считала блатной язык пролетарским и противопоставляла его буржуазному, т. е. нормированному языку. Некоторые студенты даже гордились знанием таких блатных слов, как клифт – костюм, винта нарезать – убежать, и обвиняли профессоров-филологов в незнании истинно русской речи.

На рубеже XX–XXI вв. сложилась похожая ситуация: нестабильность политической обстановки, резкое падение нравов, разгул преступности. Одним словом, благодатная почва для проникновения и впитывания блатных словечек. Но нынешнее положение обостряют еще и средства массовой информации. Если до второй половины 80-х гг. XX в. у журналистов была мода на иноязычные лексемы (в основном английского происхождения), то сейчас – на блатные слова и обороты речи.

При этом действует так называемый принцип пирамиды, когда ненормативная лексика спускается от вершины к основанию и человек, услышав тюремное слово по радио, телевидению, прочитав в газетах или журналах, начинает бездумно употреблять его в своей речи. Активно заговорили на блатном языке политики и журналисты: стрелка (встреча), беспредел, разборка (политическая, спортивная и др.), замочить (убить) и т. д. и т. п.

Язык преступников зеркально отражает философию профессионального уголовника. По блатным словам можно понять, что криминальный мир делит всех людей на суперменов и людишек низшего сорта. Причем супермен – это, конечно, уголовник, а существо низшего разряда – тот, кто не относится к криминальному миру. У них слово «человек» обозначает профессионального преступника, честняк – «честный вор», остальные даже не люди, а какие-то зоомифические существа – крысы, демоны, черти и т. д. Из 20 тыс. современных арготизмов около 600 слов обозначают категории людей (валет – «дурак», капарник – «предатель», ишак – «подхалим»).

Существует взаимосвязь между арго и молодежным жаргоном. Однако из арго в молодежный жаргон слов переходит гораздо больше, чем из жаргона в арго. Этот факт объясняется относительной устойчивостью блатной музыки и быстрой сменой лексики молодежного жаргона.

В ряде школ и профессиональных училищ учеба ассоциируется с местом лишения свободы: зона – «школа, профессиональное училище», хозяин – «директор школы» (у преступников – «начальник исправительного учреждения»), пастух, чабан – «классный руководитель» (у преступников – «начальник отряда в исправительном учреждении»). В некоторых школах-интернатах в речи воспитанников присутствуют тюремные обороты, свидетельствующие о перенятии ими уголовных традиций и обычаев, разделении данной категории учащихся на касты. Например, пацан, шерстяной – «неофициальный лидер в школе-интернате» (у преступников пацан – «неофициальный лидер несовершеннолетних», шерстяной – «профессиональный преступник, систематически нарушающий порядок в исправительном учреждении»), шестерка, шнырь – «тот, кто прислуживает пацанам и шерстяным».

В разговорах между подростками часто можно услышать слова тюремного происхождения – лох, отстой, касьян, хилай, тон и др. Их употребление приводит к конфликтным ситуациям. Охранникам школ и учителям нередко приходится разнимать на переменах кидающихся в драку мальчишек, один из которых обозвал своего соперника «позорным» жаргонным словечком, наблюдать слезы на глазах девочки, которую обозвали касьянкой. Дети объясняют, что боятся говорить о своих проблемах дома, потому что в случае утечки информации могут прослыть в родном классе шестерками и стать чучелом. Поясню, что касьянка, чучело, шестерка в блатной музыке имеют следующие соответствующие значения: «крестьянка, буквально деревенщина»; «дурак; глупый человек»; «прислужник, человек на побегушках».

Страшным оскорблением у школьников (и у предпринимателей) является лох – «дурак; неполноценная личность» (в арго – «жертва преступления; дурак»). Кстати, в прессе часто встречаются слово «лох» и его производные: лоходром – «место скопления лохов», лохотрон – «лотерея, устраиваемая мошенниками на улице», лохотронщик – «организатор или участник лохотрона».

Большое количество жаргонной лексики передается через молодежные музыкальные каналы. Вроде бы нет большого вреда в том, что ведущие говорят с молодежью на языке, насыщенном смесью молодежных жаргонизмов с жаргонизмами музыкальными. Однако слушатели привыкают к такой лексике и в итоге воспринимают ее как нормированную.

Сегодня многих людей волнует проблема, как должна строиться речевая политика. Замечательный философ Н. А. Бердяев еще в 20-х гг. XX в. писал: «Волна хулиганства хлынула в нашу освобожденную печать и залила ее. Народился новый слой газетных литераторов, очень-очень левых, радикальных, без всяких идей, без святыни в душе, – дельный продукт мещанской демократии».

Уже прочно вошли в общенародный язык и обросли различными языковыми связями арготизмы первой волны перестройки (конца 1980-х – начала 1990-х гг.) – такие слова, как отмывание денег (т. е. их легализация), бугор – «заграница», свинтить, свалить за бугор – «уехать за границу» и пр.

Многие блатные слова благодаря частому использованию в средствах массовой информации нейтрализовались и перешли в просторечие: авторитет – «преступник, обладающий большой неформальной властью в криминальном мире», бабки – «деньги», балдеть – «наслаждаться от действия наркотиков», барыга – «коммерсант», братва – «криминальная группировка», бык – «рядовой член преступной группировки», вешать лапшу на уши – «обманывать», завязать – «прекратить что-либо делать», западло – «унизительно, грешно с точки зрения воровских законов», кидала – «мошенник», вкалывать – «добросовестно работать».

Это лишь незначительный перечень арготических слов, проникших в нашу речь из речей политиков и публикаций в СМИ. Вот примеры из статей: Б. Немцов: «Дума – не воровской сходняк» («Комсомольская правда», 1999, 15 октября); «Немцова одел Бари Алибасов, обул Борис Ельцин» («Комсомольская правда», 1999, 12 октября). И надо ли было передавать дословно речь заместителя прокурора Свердловской области Л. Ковалёва, который утверждал, что «так называемые отморозки всегда боялись вышака»? («Российская газета», 1999, 13 октября.)

Сейчас вместо слова «садитесь» повсеместно употребляется «присаживайтесь». Дело в том, что у криминальных элементов имеется табу на употребление слова «садитесь» («Садиться можно в тюрьму», – утверждают они). Поэтому уголовники используют глагол «присаживаться». Но «присаживаться» во всех толковых словарях означает: 1) согнув колени, опуститься; 2) сесть на короткое время или в недостаточно удобной спокойной позе. Теперь это слово в своем блатном значении употребляется даже дикторами телевидения.

Конечно, журналисты, описывающие преступный мир, вынуждены использовать блатную музыку для объяснения определенных реалий, причем иногда с подробными объяснениями: «Здесь балерина – сверло для вскрытия сейфов; бондарь – содержатель притона; водопроводчик – грабитель, проникающий в квартиру под видом сантехника; грузчик – тот, кто по сговору берет на себя чужое преступление; плотник – изгоняемый из шайки посредством позорного ритуала…» («Понедельник-Криминал», 1999, № 14.) Нередко арготизмы используют для интригующего заголовка: «Шухер, мэр! Грядёт отставка» – заголовок статьи в нижегородской газете «Дело».

Особое место занимает лексика, используемая в газетно-публицистических произведениях, объединенных темой «наркотики». В результате целенаправленной «работы» прессы ряд выражений наркоманов перешел в общенародный язык: сесть на иглу – «начать употреблять наркотики», спрыгнуть с иглы – «перестать употреблять наркотики», ширяться – «делать инъекцию наркотика», ломка – «наркотическое голодание».

Вышеприведенное свидетельствует о том, что с русским литературным языком ведется необъявленная война. Страна это уже «проходила» в далеких 20-х гг. прошлого столетия, когда пролетарские журналисты ратовали за употребление непотребной лексики. Приведем в качестве примера отрывок из статьи В. Карпинского «Коренной вопрос эпохи культурничества» («Правда», 1923, 12 июня): «Тут надо прямо сказать: в вопросе о газетном языке у нас творится настоящее "столпотворение вавилонское". Язык, на котором говорит масса, у нас принято считать простонародным наречием, жаргоном. К нему наши литераторы относятся свысока. Подлинно народные слова и выражения, подлинно народный строй фразы и ход мысли не допускаются в статьях и речах. Разве лишь в конфузливых кавычках. Нам и в голову не приходит, что по всей справедливости настоящий-то загадочный "арго" для огромнейшего большинства населения и есть наш так называемый "литературный язык", выработанный ничтожным привилегированным меньшинством (дворянская интеллигенция)».

Получается, что сегодняшние журналисты, использующие блатные, а то и бранные слова, зовут нас назад, к диким 20-м гг., когда блатное и нецензурное слово провозглашалось «пролетарским», а литературное нормированное – «буржуазным»! Журналисты, употребляя арго, по сути, осуществляют акт вербальной агрессии по отношению к читателям, невольно превращают их в людей, сочувствующих уголовным элементам и покорно воспринимающих их ущербную субкультуру.

Если у журналистов арго вызывает положительные эмоции (они считают такие слова живыми, яркими и меткими), то у большинства читателей, наоборот, отрицательные. Более того, речь из-за обильного количества блатной лексики становится непонятной людям, блюдущим чистоту родного языка.

М. Веллер пишет, что «была отменена "ханжеская", "буржуазная" языковая цензура, и мат вылез в обыденную речь, на сцену, страницу, экран. Что это? Это языковая энтропия. Выматериться перестало быть экстраординарным выражением экстраординарных чувств – а так, вообще выражением». И тем не менее он восклицает: «О! Мат – это экспрессия. Матом человек выражает самые сильные ощущения, нормативная лексика уступает мату в энергичности; потому и существует эвфемизм "энергичные выражения". Шок, опасность, экстремальная ситуация, изумление – из человека прежде всех слов норовит выскочить мат… Мы убрали перегородку. И упростили структуру языка. И в ней нет больше сверхсильных и сверхэнергичных слов. А к сотням тысяч слов нормативного лексикона прибавилось всего-то несколько синонимов. Это повышение языковой энтропии. Понижение энергетики языка. Обеднение лингвистических возможностей. Даровав табуированной зоне права гражданства, мы выпустили из неё пар. Мы лишили себя условности, которую предки специально создали для возможности пущих эффектов. В результате наш либерализованный язык стал менее выразителен и энергичен. Изящная студентка и пьяный хулиган заговорили одинаково и стали меньше отличаться друг от друга».

Очень легко вводятся в обиход грубые, непристойные слова. Называются они нелитературными. Иначе говоря, такими, которые недопустимы в очищенном языке. Противовесом очищенному языку, очевидно, будет какой-то грязный язык. Если люди сами говорят, что многие выражения нелитературны, и тем самым считают их грязными, то спрашивается, зачем же они вводят их в обиход? Ведь хозяйка или хозяин не выльют среди комнаты ведро помоев. Если же это случится, то, даже в самом примитивном жилье, это будет названо гадостью. Но разве сквернословие не есть то же ведро помоев и отбросов? Детей наказывают за дурные привычки, а взрослых не только не наказывают, но ухмыляются всякому их грязному выражению. Где же тут справедливость?

Надо очень думать о каждом слове, которое мы произносим, учат Махатмы. Нет таких слов, которые человек может выбрасывать в мир безнаказанно. Слово – не простое сочетание букв, а концентрация духовной энергии. Оно всегда передает действие силы в человеке. Даже если он не знает ничего о тех силах, что носит в себе, и не думает, какие вулканы страстей и зла можно пробудить неосторожно брошенным словом, даже и тогда нет безнаказанно выброшенных в мир слов. Берегись пересудов не только в словах: даже в мыслях старайся найти оправдание людям и пролить им мир хотя бы на одну ту минуту, когда ты встретил их.

Слово, хочу это напомнить, священно и обладает способностью влиять не только на тех, на кого оно направлено, но и на тех, кто им пользуется. Журналисты, залихватски описывая события арготическими словами, употребляя их всуе, невольно поддаются обаянию блатной музыки, начинают симпатизировать уголовному миру, его морали, законам и субкультуре. Как здесь не вспомнить слова Фридриха Ницше: «…Если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя».