Иногда во мне просыпается моя бабушка Александра Ивановна.

Обычно это происходит неожиданно для всех остальных проснувшихся во мне предков. Бабушка Александра Ивановна ударом сапога распахивает дверь моей подкисшей в сомнениях и предчувствиях землянки. По углам притаились в непонятной надежде на благополучный исход лета мои предки: два прадеда-камчадала, новозеландская прабабка и еще какие-то ветхозаветные авторитеты.

– Белые на адресе есть? Вредители? Грамотные педерасты-ленинградцы?! Выходи на помывку! – весело шутит моя бабушка Александра Ивановна, расстегивая ремень.

Это все значит что? Это значит то, что я буду из-за проснувшейся во мне бабушки-полковника говорить людям правду. А так как я здоровый до неприличия бугай, говорить правду я смогу долго, распаляясь и в присядке.

Иллюстрация. Бабушка моя по цинизму и спортивности была прекрасна собой необыкновенно. Парашюты, обтирания холодной водой, стрельба и самбо – вот четыре вещи, которые бабушка любила больше всего. Я в ее иерархии ценностей и красот стоял смирно, строго расставив носки сандалий, между VIII съездом компартии Мозамбика и пышным барокко. Ближе, скорее, к барокко.

Бабушка, отодвигая VIII съезд компартии Мозамбика, любила говорить мне правду. Обо мне же. Правда заставляла меня плакать и невнятно орать в болтавшуюся на резинке варежку. Что очень обидно, когда тебе двадцать восемь лет. Или, наоборот, тридцать два года. Или когда я там школу закончил?

Иногда перепадало не только мне. Сидели мы как-то большой и очень трогательной семейной компанией: бабушка, ее сестра Люда, я, дети бабы Люды и внуки какие-то. Очень все было тонно. Летняя дачная истома. Скатерть. Самовар. Я панамой обмахиваюсь. Прочим и на то сил не хватает. Ибо зной. И сад. И вечер.

И тут баба Люда говорит моей Александре Ивановне:

– Шурочка! Нам с тобой завтра привезут святую воду. Дивеевскую! Шутка ли – святость в ней необыкновенная… То, что нам с тобой нужно. Мне, понятно, поменьше, а тебе, Шурочка, надо уж и грехи свои замаливать. Пора, как в газетах пишут.

Глаза у Александры Ивановны моей заголубели так, что стали совсем прозрачными.

– Давно ль ты верующей стала, Людочка? На чем сломалась? Воровала-то составами, помню, в тридцать пятом, с мужем своим, с армянином этим. Продавала липовую помаду в Ташкенте. Притон содержала в Канавино. И никаких позывов к молебну не выказывала! За старое, гляжу, принялась… Не загуляла ли на старости лет?

Тут все разом заголосили. Даже муж бабы Люды как-то слишком остро отреагировал на предыдущего армянина. Я выступил, понятно, сразу на все деньги, а потом только бонусы выдавал всем желающим.

Поднимаю с пола самовар, ошпаренные ругаются с покрасневшими, ходики на стене частят до неприличия.

И тут голос моей Александры Ивановны звучит высоко и свято:

– Пожгу я твой, Людка, вертеп гнусный! Обязательно пожгу. И на том крест чистый кладу. Да хоть бы и вот на этого Достоевского…

Я вякнул, что это портрет профессора Виноградова, на даче которого мы и выступаем.

Посмотрели все на меня, как на идиота окончательного. Ну, то есть смеялись и пальцем тыкали.