Есть благородные болезни: малокровие, общее истощение, когда исхудалые руки на простыне и родственники толкутся у бюро, мышино шурша и вырывая друг у друга кипы вязанных бечевой закладных и облигаций всех государственных займов.

Дворовые воют, ждут набата, чтобы ограду валить и немца бить за шахматы его вонючие. Из благочиния приезжали, справлялись про то, про се, щупали занавески. Уехали быстро – каждому высказал свое: «…Идумей Варавва да Авимелех, вам ли в граде сем быти?!»

Смотришь на все на это действие, приподнятый на властных подушках. Лежишь, как главный орден на голубой ленте, свидетель прошлого столетия. В думчатом блеске. А екатерининский орел уже устало вздымает над тобой державны крыла. Вот те минуты бы! Мгновение бы мне! Случай вернуть!

Огненный взор брошен, саблю с персиянского ковра рвешь! «За Матушкой отправляюсь! Пожил на славу, так и тут дам распоследнюю кадриль!»

И с черкасского ствола р-раз! В дыму палевом палашом своим направо-налево! Накрест! Как при Туртукае! Ногой забитое целебной ватой окно во двор под звон и чужие причитания – н-н-на! И из второго пистоля прямо в незнакомую проезжающую бричку, в которой вдруг обмяк седок в пестренькой косынке на шее, прижимая к груди шкатулку, с дырочкой аккуратной во лбу.

– Что-э?! Позабыли меня? Меня?!

И с рыком львиным оземь! А уж тут за мной и ангелы прилетят в драгунских касках, подхватят слабого дитятю своего и снесут на дегтярных крылах туда, куда генералов обычно отправляют – чучела из них делать восковые для воспитания в юношестве почета и бережения к святыням отечества.

Бронхит же этот мерзейший… Ходишь собственной карикатурой эдакой по залам, никого на месте нет, кашляешь, жалеешь себя. Слабо мотая тапочками, сидишь на продавленном великими россами креслице и плачешь, тряся зажелтелыми от турецкого табаку сединами.

Жизнь, куда ж ты умчалась?