Вчера к вечеру, пережив припадок строительного азарта, спустился к людям, тоскливо переминавшимся на первом этаже в ожидании моей обязательной вечерней проповеди. Спускался по лестнице неторопливо, по-плотницки основательно, постукивая негромко обухом ловкого топора по перилам.

Вечер морального воспитания у нас в семье выглядит так: я с выражением читаю по бумаге наставление, а люди под качающейся над головами коптилкой торопливо рыдают.

Сначала собравшимся внизу явились мои трудоробные босые ноги, припорошенные стружкой, затем к обозрению были представлены мои рабочие просторные штаны, затем домотканая рубаха, и только после, насладившись видом мозолей и бахромы, семейство наконец узрело мой просветленный лик, полный живых чувств и мыслей.

Застать меня за физическим трудом непросто.

Не потому, что я какой-то особый лентяй или неумеха. Просто я себя сдерживаю сильно в трудовом плане. Знаю за собой особенность: если уж решил вбить гвоздь в стену для вывешивания пейзажа там какого или государственного портрета, то дело вполне может закончиться тем, что меня к вечеру, хрипящего и в пене, уволакивают под руки в уже полуразобранный дом с заложенными мешками окнами, а я вырываюсь и надсадно ору в смоляном чаду, перекрывая набат:

– Ров! Ров укрепляйте! Выкатывайте мортирку! На скосы траншей вбивайте клинья, заточенные противу супостата! Орлы! Орлы! Зовите Александра! Смертников-добровольцев тащите к амбразурам и там вяжите накрепко! Ребята! Ребята, не выдайте!..

Сплю потом беспокойно. Утром стыжусь содеянного и, глядя на плоды вечерних забав, сокрушаюсь на перевернутой беседке.

К труду физическому отношусь с опаской.