Утром объявил собравшимся за завтраком, что перепрофилировал наш центр пролетарских оргий в молочный санаторий.

Цепко оглядывая собравшихся, потряс перед ними счётами и объявил сумму убытков от бесчинств и излишеств. Сумму несколько преувеличил для ровного счета.

– Друзья! Пора приходить в себя! Еще не поздно! – вот так сказал и еще раз счётами потряс в воздухе. – Давайте, родные, стареть опрятно!

После же озаботился ужином.

Конечно, налим – он рыба зимняя. Налима надо имать по морозу из дымящейся проруби, трясущимися заиндевелыми руками, скусывая налипшие на усах и бороде сосули.

– Бейте его, братцы! – орешь в исступлении, как на измаильском приступе во главе обреченной колонны. – Багром его язви! Поддевайте, родненькие! Вон он, подлец! Тычь в него, Исидор Матвеич, под зябры суй!

Над твоей головой крутится вьюга, в набрякшем черном небе мечутся заряды снега, а ты, как бы в беспамятстве, тянешь на себя добычу, и пар валит от твоей сиротской шубейки, клубясь над синеющей лысиной.

Но раз принесли на двор налимов в разгар лета, то, понятно, пропадать им давать нельзя. Повелел, сложив руки на чреве, изготовить мне заливного галантину из пойманного с морковью, с сельдерейным нарезом и растертыми с горчицею и лимоном молоками. Бульон для галантину будет из петушьих гребешков, осветленный ложкой икры для оттяжки. Туда же вскипяченные в сливках раковые шейки опустят. Настругают мне огурчиков в стружку и выложат тертого осетрового балыка нежного. На лед поставят квасу петровского с изюмом и хреном для оживления воображения.

Таков, Фелица, я, развратен, но на меня весь свет похож!