Сидели мы, тогда ещё не вполне плотоядные малыши, как-то с Иннокентием Сергеевичем у него в гостях. Мастерили из подручных материалов железнодорожную станцию. Рельсы и вагоны я притащил с собой, а прочее, как указывал покойный Н. В. Гоголь, «было уготовлено распорядительностью хозяйской стороны». Из кубиков Федюнин достраивал здание вокзала, а я был занят тем, что мастерил своими кривоватыми ручками деревья и кустарники (ножницы, клей, бумага).

По ходу совместного творчества мы, сообразно своей пылкой натуре, немного подрались, помирились, попели, обменялись ёмкими замечаниями на предмет быстротечности и суетности нашего мира, поели арбуза.

В комнату вошёл папа Иннокентия. Осмотрев наш вокзал, папаша вздохнул и сказал, присев на корточки:

– Главного у вас не хватает, ребята, главного…

– Чего же? – хладнокровно спросил я.

Я и тогда полагался, и сейчас полагаюсь на своё хладнокровие. Поэтому в характеристиках, регулярно выдаваемых мне разнообразными комиссиями по делам несовершеннолетних, с удручающей регулярностью встречалась запись: «Замедленная реакция, отставание умственного развития, лжив».

– Главного, ребята, главного у вас не хватает. Вокзальной этапно-пересыльной тюрьмы!

Мы с Иннокентием многозначительно переглянулись.

В семье Федюнина постоянно кто-то сидел, скрывался, грыз мёрзлую пайку, обрубал сучья, йодировал золотоносную породу, мантулил на цырлах, перекидывался через ряды колючего заграждения. Нет, конечно, время от времени кто-то из членов семьи шиковал в городе Сочи и рвал ленты с банковских пачек ловкими пальцами. Но в основном – нет, в основном – стройки и химия, прокладка БАМа и двадцать пять замесов за смену.

Освобождалась по майской амнистии сестра, а бабушка хозяйским шагом входила в камеру, и за ней лязгали запоры.

Дедушку принимали на кармане в трамвае 20-го маршрута, а в углу прихожей оттаивал фанерный чемоданчик откинувшегося двоюродного брата.

За нападение на инкассатора на заводе клапанов объявляли в общесоюзный розыск шурина, а в дом приходила весточка, что свояк уже рванул грудью в солнечной Мордовии финишную ленту.

Мамины нежные руки крутили вохровцы на проходной молочного комбината, а из СИЗО выпускали тётю, и весело чирикали воробушки.

Своего родного старшего брата Федюнин вообще, кажется, до пятнадцати лет не видел – настолько тот был занят. Только фотокарточка на серванте. Сервант потом по конфискации увезли, и фото прикрепили к обоям кнопками.

Кто-то из федюнинских ласково щурился на черноморское солнышко, а кто-то, скусывая сосули с усов, кайлил мерзлоту.

Свёкры и кумы, всяческие деверя и золовки, безумные жулики-кузены из города Кузнецка (знатоки меня поймут), душегуб-племянник, тесть-карманник и прочие, и тому подобные единокровцы осуществляли некий тюремно-посадочный круговорот, подчиняясь в своих действиях только им внятному смыслу.

Казалось, что семья Федюнина была осколком древнего жреческого рода, пронёсшего через муть веков и гарь гонений некий тайный ритуал. Как вода изливается из облаков в океан-прародитель, как из остывшего пепла отряхивается феникс, как змей гермеситов впивается в свой хвост, так и каждый член семьи Федюнина бестрепетно нёс своё родовое предназначение, своё молчаливое тайное служение, своё сакральное знание по пересылкам, СИЗО, ШИЗО, ИТК и ВТО.

Это был вековечный хоровод посолонь – с тюрьмы на волю, с воли в тюрьму. И лучевые татуировки на семейных запястьях казались символами вечного возрождения животворного солнца.

Сам Федюнин присоединился к семейной традиции довольно поздно – лет в шестнадцать.

Родные даже волновались из-за его замедленного развития.