Снова произошло! Не спим вторую ночь.

Иннокентий Сергеевич Федюнин не пьёт жизнь маленькими глоточками, щурясь от весёлых пузыриков, щекочущих нос. Иннокентий Сергеевич Федюнин пьёт жизнь прямо из ведра, половину выливая себе за шиворот, а вторую половину даря нам в виде брызг. Потому как одновременно хлебать из бадьи, орать от счастья, захлёбываясь и фыркая, и не дарить окружающим половину содержимого ведра трудно.

Время от времени от нашего гейзера счастья, от нашего Гаргантюа и почётного страусовода Поволжья уходит женщина. Я бы даже написал «женщины», но это было бы неправдой. Уходит от Федюнина его единственная женщина-жена.

На месте жены Иннокентия Сергеевича, не дай бог, конечно, я бы давно повесился от нежности к нему, приколов к кофте записку: «Спасибо за всё! Обожаю!» Но жена Кеши к весомым доказательствам своего полного счастья не готова и уходит от нашего общего любимца строго раз в год. Приблизительно на месяц.

Этот регулярный месячник Федюнин переживает остро.

Для начала он сбривает свою бороду, глупея полнокровным лицом своим лет на двадцать. Неделю Федюнин тоскует по покинувшей его спутнице. Ходит стодвадцатикилограммовым оленёнком-подранком по гостям. Открываешь дверь в три ночи, а там Федюнин с босым лицом глотает слёзы и протягивает через порог руки.

Закрываешь дверь, приваливаясь к ней плечом. Через двадцать минут беспрерывного звона и тарабасинья открываешь дверь снова, уже одетый во всё новое и чистое, застёгивая верхнюю пуговичку на белой своей поминальной рубахе.

Через час в доме рыдают все. Я, Федюнин, мои домочадцы, животные мои тоже рыдают. Мой портрет на стене мироточит.

– Ушла, значит, Аринушка-то наша? – спрашиваешь в сотый раз у безутешного друга, уткнувшись ему красным носом в плечо. – Покинула, да?..

В этот момент пёс Савелий обязательно начинает выть.

– Бросила! – отчаянно рубит ладонью воздух Иннокентий. – Насовсем, говорит! Устала она от меня, изнемогла…

– Тихо уходила? – скорбно спрашиваешь, растирая слёзы краем скатерти. – Без мук? Без того, как в прошлые разы?

– Плазму грохнула, конечно…

– Бедная, бедная… – шепчешь в ответ. – Босиком ушла или как?

– Не босиком, Джон, ох не босиком… – И шепотом: – Фары о шлагбаум расколотила…

– Ах, ты ж, – умиляешься, – фары…

– У тебя коньяк есть? – медленно, с болью, через надорванное горем сердце спрашивает Федюнин.

И тут уже, с этих заветных слов, немедленно начинается вторая неделя траура.

По итогам второй недели можно снимать бюджетный фильм-катастрофу. В котором клипово мелькают летящий по воздуху серьёзный Б-ч со сложенными на груди руками, пляшущие визгливые соседи, ночной баскетбол в свете прожекторов, качающиеся берёзы, умоляющий отпустить его дальний родственник с верёвкой на шее, звон хрусталя, ожившее чучело медведя с подносом, я, вытирающий чувственный лик свой чем-то чужим, тонким и в кружевах, горящий ром, синюшные рожи, игра в расшибалочку, метание топоров на звук, бинты и вой увозимых полицией свидетелей…

В последний раз Иннокентий показывал узбекам, как надо жонглировать дынями. Мы стояли по колено в разбитых дынях, а Иннокентий всё подкидывал и подкидывал их в ликующее небо. Потом он давил руками арбузы, потом расшибал кулаком узбеков, а Б-ч сыпал вокруг себя моими деньгами, чтобы всех успокоить.

– Ушла, говорю, ушла навовсе, да?! – спрашиваешь у Кеши, выпрыгивая в единственном сапоге в центр зала. – Предала тебя, выходит, друг? Да, друг?!

– Па-аскуда! – выдыхает жарко Федюнин, разрывая меха гармошки.

Третья неделя посвящена узнаванию окружающих нас предметов и тщательному выяснению, кого как зовут и почему тут Виолетта. А главное, что за мудак Антон посеял все наши ключи от всего и зачем мы отдали ему все деньги.

Четвёртая неделя – святая. Федюнин рассматривает фотоальбомы.

Особенность фотоальбомов Федюнина, замечу, заключается в том, что, просмотрев пару из них, неподготовленный человек навсегда отказывается от употребления мяса. Столько в них жизни, пляжа, снова жизни, баранины и улыбок.

Четвёртую неделю мы стараемся не смотреть друг на друга, потому как на четвёртую неделю мы сентиментальны и беззащитны. Сидим на берегу, трогательно свесив ноги, наблюдая поплавки.

– Арина – она ведь не всегда такая была, – начинает в сотый раз Кеша, – она ведь такая была трогательная раньше. С веснушками. В воду прыгала с любой вышки, хочешь – солдатиком, хочешь – бомбочкой. Весёлая была…

– Я помню, – кротко ответствуешь, поправляя панамку, – просто чудо как хороша была. Особенно с косицами своими рыжими. И ведь готовила же прекрасно!

– Готовила… – играя желваками, отвечает Кеша. – И всё-всё понимала…

– А вы как будете имущество делить? – сдержанно интересуется Б-ч. – Вы дом будете продавать или договор подпишете? Просто если будете продавать, то у меня покупатель хороший есть… Не, а чё?! – Под нашими взглядами Б-ч тушуется. – Я просто спросил. Арина мне всегда очень нравилась. Она и готовила, и понимала всё-всё, и бомбочкой… Вы, русские, ничего не понимаете в поддержке!..

Потом мы едим уху. Неторопливо, придерживая ломти хлеба у подбородков, по-страннически основательно.

На пятую неделю Арина возвращается. И Федюнин исчезает из поля нашего зрения примерно на месяц же. На телефонные звонки отвечает изредка, говорить долго не может, очень-очень занят, в трубке смех и возня.

– Я его больше пускать к себе не буду, – радуясь за краснорожего друга, говорю Б-чу. – Устроили тут, понимаешь, шапито с романтикой. Обостряют они чувства себе, молодожены-гадюки…