Некоторое время буду, вероятно, записывать свои уже подзабытые ощущения от работы.

Конечно, если бы я катал по шатким мокрым доскам тачки с отвальным грунтом весь световой день в ожидании вечерней баланды, то записывать свои впечатления мне было бы затруднительно. В минуты неожиданного отдыха (нормировщика станиной пришибло насмерть или порезали кого из капризного блатного озорства) я бы не кидался к огрызку карандаша и селёдочной бумаге для фиксации пережитого. У меня было бы множество неотложных дел. Я бы мог искать грунь-траву, помогающую при фурункулёзе, или собирал бы в негнущиеся от стылой ломоты ладони водянистую шикшу, обгладывал лишайник на валуне, длинными ногтями прочёсывал швы на робе…

А так как я надрываюсь до кровавого пота по кабинетам со столами из стекла и хрома, с картинами в чёрных рамах на прозрачных думчатых стенах, то краткая минута для рефлексии у меня найдётся.

Вот, например, моя секретарь Лена.

Она очень восторженная девушка. И считает, что в жизни всегда есть место позитиву.

Родом она из посёлка Шлюзовой, а там вполноги жить не умеют! Если веселье, то такое, что шлюзы открывают на всю ночь, и по фарватеру, на пороги, несутся обезумевшие баржи, врезаясь в пассажирские теплоходы. Маленький лобастый буксир ещё пытается отвернуть от неизбежного, команда ещё надеется, вцепившись друг в друга, но зрителям уже всё понятно. Горит разлитая из танкера нефть. Горит и сам танкер, заваливаясь левым бортом.

В Шлюзовом иначе отдыхать не умеют. Звучат песни, визжит гармонь, возносится к небу в чёрных клубах окисляющихся углеводородов колокольный звон. Качаются в верёвочных петлях отец Евдоким и отец Евстихей. Перепуганные цыгане мечутся по переулкам, путаясь в колючей проволоке и разыскивая своих украденных детей. Если в Шлюзовом свадьба, то в небо дополнительно пускают голубей.

Конечно, такое житьё на людях сказывается всё сильнее от поколения к поколению. Нынешние и клей нюхать перестали. Незачем уже.

Вот и Лена у меня постоянно чему-то радуется.

– Джо-о-он Алекса-а-а-андрович! Здесь та-а-акое случила-а-ась!

Радость! Счастье! И глаза – в полнеба! И носик чуть вздёргивается и морщится, как от весёлой газировки в парке, когда тебе только семь и впереди ещё очень много чего.

Человек неопытный, человек, который плохо знает Лену, увидев такую звенящую красоту, немедленно жаждет прижать её к груди, закружить по осеннему лесу, хохоча от счастья. Бежать, ловко вороша ковёр опавших листьев, к ЗАГСу! Любить и быть любимым!

Но я – человек опытный, поэтому, заслыша Ленин бубенец, я немедленно молча падаю на бок вместе с креслом и ловко перекатываюсь за тяжёлый книжный шкаф.

– Что случилась, милая?! – притворно равнодушно спрашиваешь, трясущимися руками запихивая в подствольный магазин патроны с картечью. – Кому-то понадобилась наша помощь? Давай же, ангелёнок мой, немедленно поспешим её оказывать!

Сам в это время тряско достаешь фальшивые паспорта из панически распахнувшегося сейфа и запихиваешь по карманам, много просыпая на пол, радужные, остро пахнущие бегством пачки.

– Джо-о-он Алекса-а-а-андрович! Звонили с объекта, там…

А уже можно не слушать. И так понятно, что там, на объекте. Там уже, наверное, в бочке варится прораб, строители объявили джихад и режут разбежавшихся по стройке кяфиров и шайтанов из УФМС, в гудрон заживо закатывают верещащего представителя архитектурного управления, всё это дело снимает телевидение. К телекамере подскакивает лидер таджикского сопротивления и предъявляет в камеру мой портрет, на котором меня зовут Зульфикар и я в зелёной чалме явственно сомневаюсь в эффективности властной вертикали. «Он! Он поведёт нас!..»

В последний раз, когда я слышал Еленино ликование, половина правления оказалась в наручниках, а вторая половина, утираясь явками с повинной, давала показания на первую, торопя уставших записывать следователей, особенно упирая голосом на контракты и переводы «фирмам, имеющим явные признаки анонимности».