Вымогая себе приглашение на молочную пшённую кашу с тыквой, призадумался о детях.

Потому как пшённая молочная каша с тыквой ассоциируется у меня с детством. Редкого ребёнка не тыкали в эту молочную кашу мордой с ласковым: «Жри!» И редкий ребёнок не просил, стоя на коленочках, доброго Боженьку долбануть молнией по изготовителям этого полезного блюда, да так, чтоб пепел ещё три дня кружил над городком у моря, а птицы сгорали бы ещё на подлёте в угарных облаках.

Я, будучи невинным малышом, любил столовские пельмени. И требовал к ним уксусу и перца, умиляя всех окрестных забулдыг, одобрительно поднимавших свои кустистые брови при виде растущей смены.

Идут годы, и вот юный бунтарь превращается в степенного производителя материальных благ. И начинает есть и любить эту самую кашу. Варит её для себя, для своей семьи, накладывает заботливо своим детям, не чувствуя, как чёрные громыхающие тучи сбираются над ним самим под печальным детским взглядом.

Есть что-то в этой каше глубоко символическое и эстафетное. Как у сказки «Курочка Ряба», которую человечество пересказывает подрастающему поколению тысячелетиями, не понимая, в чём, собственно, смысл золотых яиц, мышей, ряб этих пресловутых, бабок и дедок, чему эта сказка учит, сказка ли она вообще и что из всего этого получится.