Моня Карась слыл человеком странным. И дело было вовсе не в фамилии, хотя, если честно, фамилия тоже была не подарок. Но, с другой стороны, жил неподалеку от Мони человек по фамилии Окунь. Так вот его почему-то странным не считали, а наоборот, держали за очень хорошего зубного техника. Этого техника фашисты расстреляли в первые же дни оккупации Бобруйска. А вот у Мони никого не расстреляли, потому что мама его умерла еще при родах, а отца арестовали в 37-м за религиозную пропаганду (он публично обсуждал версию о том, что лужа около аптеки на Бахаревской образовалась со времен библейского потопа), и что с ним стало потом, Моне никто сообщить не удосужился.

От отца Моня Карась унаследовал пасхальный лапсердак, пенсне, любовь к библейским историям, а также старинную книгу в потрескавшемся кожаном переплете. Кроме этого, отец успел обучить его древнееврейскому языку, хотя никакой видимой пользы от этого знания не было. Не мог же Моня, в самом деле, на вопрос анкеты: «Какими иностранными языками владеете» – написать: «Владею древнееврейским».

– С кем вы собираетесь общаться на этом языке? – могли спросить озадаченные кадровики. – Мы здесь, знаете ли, строим государство рабочих и крестьян, среди которых древних евреев никто пока еще не обнаружил.

Может быть, оттого, что Моня в свои неполные восемнадцать остался на белом свете совершенно один, да еще с никому не нужным грузом подозрительных знаний, в нем постепенно стало развиваться чувство отчужденности от всего того, что происходило вокруг. Ему никак не удавалось приспособиться к миру, где правили бал не постулаты седобородых мудрецов, а написанные казенным языком партийные директивы, провозглашавшие железную необходимость напрячь последние силы и отдать их на строительство чего-то такого, о чем сами авторы директив если и догадывались, то, похоже, весьма смутно. Все это напоминало Моне библейский рассказ о Вавилонской башне, которую честолюбивые потомки Адама решили построить, чтобы добраться до Божественных Чертогов, устроить там бедлам и нагадить на каждом углу так, чтобы обитатели этих чертогов сбежали прочь, и желательно навсегда. Чем вся эта затея обернулась для человечества, было известно. Чем закончится все то, что творилось вокруг, сомнений у Мони тоже практически не вызывало.

Ощущение неотвратимой катастрофы было порой таким пронзительным, что, случалось, он не мог сдержать слезы, когда думал о полной беззащитности перед ней всех тех, кто жил на огромном пространстве страны, украшенном лозунгами о неотвратимом наступлении того, что, исходя из речей новоявленных пророков, называлось прекрасным будущим. Возможно, его чувства были сродни тем, что довелось испытать праведнику Ною, когда он смотрел на своих беззаботных соплеменников и понимал, что все они обречены на мучительную смерть в мутных водах Потопа. Правда, в отличие от деятельного праведника, который день и ночь трудился над возведением ковчега, Моня Карась не предпринимал ровным счетом ничего, а потому на случай ожидаемого катаклизма у него не существовало плана, предполагавшего хоть какой-нибудь вариант спасения. Единственное, что он мог сделать сам для себя, – это изо всех сил избегать сердечной привязанности к другим людям, неважно – мужчинам или женщинам. Он был убежден, что дружба или, упаси Боже, любовь – столь же хрупки, как и мир, в котором они периодически возникают, а потому эти чувства уже заранее обречены на катастрофу, хоть и небольшую по масштабу, но вполне разрушительную по своим последствиям.

Подобные мысли в конечном счете укрепили его в желании жить по возможности уединенно и проводить время не между своими согражданами, а между всякого рода механическими приспособлениями, в которых он стал разбираться так же виртуозно, как в странных буквах никому не нужного языка.

Практичные бобруйчане, выведав, что происходит за стенами его дома, сразу сообразили, как все это обернуть в свою пользу, и без зазрения совести стали стучаться в его двери с просьбами вернуть к жизни остановившиеся ходики, прохудившиеся самовары или отслужившие свой век швейные машинки. А когда он сумел воскресить из небытия заглохший двигатель автомобиля марки «Руссо-Балт» 1912 года выпуска, невесть откуда оказавшегося в Бобруйске, некоторые горожане стали обращаться к Моне исключительно на «вы», подчеркивая тем самым уважение к его мастерству, которое было продемонстрировано чуть ли не на государственном уровне. Дело в том, что экзотического вида автомобиль был закреплен за председателем горисполкома, что впоследствии благоприятнейшим образом отразилось на судьбе самого Мони. Обрадованный председатель, вернув себе утраченную возможность с шумом и треском перевозить по улицам Бобруйска свое номенклатурное тело, в благодарность за содеянное как бы «забыл», что Моня Карась считается сыном врага народа, и помог ему обрести наконец постоянную работу. По его записке Моню зачислили в штат местной маслобойни и приставили механиком к шнековому прессу, превращавшему очищенные семечки в знаменитое на весь город подсолнечное масло.

На работу Моня ходил в отцовском лапсердаке с засаленными до зеркального блеска лацканами и в неизменном пенсне, которое чудом удерживалось на его худом носу, уныло спускавшемся к верхней губе. Маслобойня Моне понравилась. В промежутках, свободных от ремонта капризного шнека, можно было, скрывшись за пыльными мешками, листать старинную книгу, постоянно лежащую в его холщовой сумке. В этой книге, несмотря на строгий запрет отца, он пытался отыскать фразы, в которых мудрецы зашифровали семьдесят два имени Всевышнего. Он помнил, как однажды его отец вел разговор об этом с каким-то таинственным гостем, и, хотя Моню отправили за дверь, он сумел подслушать их рассуждения о том, что если в тексте книги отыскать все имена Всевышнего, а затем произнести каждое имя вслух, то можно оказаться за пределами этого мира и получить ответы на самые сложные вопросы.

Незадолго до войны, когда его призвали на службу в Красную армию, лапсердак был передан на хранение тете Басе, жившей по соседству и приходившейся ему дальней родственницей по материнской линии. Книгу он положил в небольшой сундук и закопал посреди сарая, стоявшего во дворе, а вот пенсне и любовь к библейским историям он забрал с собой, что не помешало Моне выучиться на артиллериста, точнее, наводчика 76-миллиметровой зенитной пушки.

Первый бой в составе отступавших частей он принял недалеко от родного города на трассе Минск – Бобруйск. Стрелял он, правда, не по самолетам, а, выполняя приказ командования, бил прямой наводкой по фашистским танкам. Один за другим они выползали на мощенное булыжником шоссе прямо перед поставленной посреди дороги зенитной пушкой. К удивлению Мони, их расчет сумел подбить четыре вражеские машины и уже готовился уничтожить пятую, когда рядом с ним разорвался снаряд, и Моня отправился на беседу со Всевышним.

Вначале он долго летел в каком-то черном тоннеле, потом увидел проблески света, который по мере приближения становился все ярче и ярче, потом услышал чье-то ласкающее слух пение и уже приготовился вручить свою душу посланникам Господа, но неожиданно все оборвалось, и Моня снова погрузился в беспросветную темноту. В этой темноте были несколько ярких вспышек, в которых Моня видел самого себя, но не за прицелом зенитной пушки, а за обшарпанным столом, где он торопливо записывал нечто очень важное. Потом вспышки прекратились, и, когда Моня открыл глаза, выяснилось, что он лежит на чердаке какого-то дома и незнакомая женщина прикладывает к его раскалывающейся от боли голове свернутое в жгут мокрое полотенце. У этой женщины, которая велела называть себя Ядвигой Францевной, он скрывался почти целый год, пока два ее сына (это они подобрали бесчувственного Моню в кювете рядом с изуродованной пушкой) не переправили его в партизанский отряд, где всем хозяйством, включая кухню, санчасть и ежедневные проклятия гитлеровским недоноскам, заправляла тетя Бася, сумевшая чудом выскользнуть из бобруйского гетто.

Про отцовский лапсердак Моня спросить ее так и не решился, а вот пенсне, которое он носил в нагрудном кармане гимнастерки, вопреки всем пережитым катаклизмам уцелело, и только небольшая трещина прошла по краю левого стекла. Когда, прибыв в партизанский отряд, Моня наконец водрузил пенсне на свой тощий нос, мир снова обрел для него утраченную было ясность. В отряде Моню ценили, во-первых, за то, что он умел привести в порядок любое попавшее к партизанам оружие, а во-вторых, за то, что ему покровительствовала сама тетя Бася. Правда, этого покровительства он едва не лишился почти уже в самом конце их военной одиссеи, а именно – весной 1944 года. И этому были более чем веские причины.

Весной 1944 года у тети Баси неожиданно возник острый конфликт со Ставкой Верховного Главнокомандования. Причиной конфликта стало кодовое обозначение операции по освобождению города Бобруйска. Для предстоящей операции Ставка выбрала название «Бобруйский котел», а тетя Бася – потомственная повариха – была с этим категорически не согласна. Она трепетно относилась ко всякой кухонной утвари, особенно к той, что находилась в ее непосредственном распоряжении. Среди этой утвари у тети Баси вызывал законную гордость большой металлический котел, занимавший главное место на партизанской кухне. В нем она варила щи, готовила разнообразные каши (крупа для которых появилась после нападения на склад немецкого провианта) и даже совершала маленький кулинарный подвиг, умудряясь выпекать в этом котле хлеб. Само понятие «котел» стало для нее своеобразным символом личной борьбы с фашизмом, и представить себе, что он, «котел» в самом высоком смысле этого слова, может быть осквернен гитлеровской нечистью, попавшей в него, оказалось выше ее человеческих сил.

– Вейзмир, – говорила она, – видимо, военные начальники слишком много времени проводят на кухне. Но раз им так хочется подражать поварам, пусть назовут операцию «Бобруйская мясорубка».

На «мясорубку» тетя Бася скрепя сердце еще могла согласиться, но «котел» – нет уж, увольте.

К счастью, Ставке так и не удалось узнать о глубинных противоречиях, существующих между ее генералами и тетей Басей. Зато о том, что повар отряда ходит по лагерю и в нелестном свете отзывается об армейском руководстве, донесли присланному из центра комиссару, а по совместительству майору НКВД Устину Пырько по кличке Упырь. Он вызвал тетю Басю в штабную землянку и пригрозил, что, если та не перестанет подрывать авторитет Верховного Командования, он после освобождения города сдаст ее в руки надлежащих органов. В ответ тетя Бася объявила ему, что видела на своем веку и не таких шлимазолов и что если он не перестанет запугивать честных людей, то ночью она придет к нему в блиндаж, обольет кипятком и ощиплет, как мокрую курицу.

Устин Пырько на курицу похож не был. Скорее он походил на петуха, поскольку ходил выпятив грудь и при этом слегка откидывал назад голову, словно пытался стряхнуть со лба пряди лезущих на глаза волос. Наслышанный о крутом норове тети Баси и понимая, что ночью он действительно может проснуться в луже кипятка, Устин Пырько в перепалку вступать не стал, а только погрозил ей пальцем и указал на дверь.

– Маме своей указывай, – назидательно сказала ему тетя Бася, не признающая над собой никаких начальников, и хлопнула дверью так, что прибежал часовой узнать, кто и почему стрелял.

На всякий случай Устин Пырько поинтересовался, кто такие шлимазолы. Спросил он об этом Моню и получил весьма развернутый ответ.

– Шлимазолы, – глубокомысленно изрек Моня, привычно поправляя висевшую на плече берданку, – это такие личности, про которых мудрейший Ибн Эзра сказал, что если они когда-нибудь начнут делать гробы, то люди перестанут умирать, потому что лечь в такой гроб будет невозможно.

Устин Пырько задумался. И ведь было над чем! С одной стороны – его как бы обвинили в том, что все сделанное им никуда не годится, но с другой – если это ведет к человеческому бессмертию… В конце концов он решил при случае допросить этого самого Ибн Эзру и прояснить, что тот имел в виду на самом деле.

История с общипанной курицей, начатая тетей Басей, имела своеобразное продолжение. И случилось это буквально в первый же день, когда партизаны смогли наконец вернуться в освобожденный от немцев Бобруйск. Изменения, происшедшие с городскими улицами за время оккупации, были хоть и незначительны, но для некоторых его жителей достаточно трагичны. В число этих «некоторых» попал, естественно, и Моня Карась. Выяснилось, что одна из бомб угодила туда, где стоял его дом. Воронка была такой глубокой, что, когда Моня попытался заглянуть в нее, у него закружилась голова, и он едва не скатился на самое дно. Впрочем, как говаривал его отец, если Бог захлопывает перед нами дверь, он все равно оставляет открытой форточку.

«Форточка» действительно существовала. Сарай, сколоченный из старых и давно уже прогнивших досок – тот самый сарай, внутри которого Моня закопал старинный фолиант, – уцелел. И не просто уцелел, а, как выяснилось, стал приютом для некой неизвестной личности. Время от времени эта личность выкрикивала: «Хайль Гитлер» и через какое-то время сама же себе отвечала: «Сталин капут».

Моне стало не по себе: в сарае явно сидел какой-то свихнувшийся немец, приветствовал Гитлера и требовал немедленной смерти Сталина. Оно конечно, черт бы с ними обоими, но строение-то принадлежало Моне, а следовательно, компетентные органы могли решить, что именно он спрятал в сарае недобитого противника, ведущего зловредную вражескую пропаганду.

По здравом размышлении такое обвинение выглядело предельно абсурдным, но сама по себе связка – компетентные органы и здравый смысл – давно уже казалась Моне притянутой за уши. Весь его жизненный опыт говорил о том, что эти самые органы действовали из каких угодно побуждений, но только не из тех, где могла присутствовать хоть какая-то логика. Моня даже подозревал, что искусство всяческими путями избегать ее преподавалось будущим сотрудникам в специальных учебных центрах.

Сняв с плеча берданку и подкравшись к двери, он на всякий случай подпер ее обломком доски, а затем отполз в сторону и стал прикидывать варианты. Примерно минут через пять выяснилось, что вариантов не было. Оставалось одно – идти за советом к тете Басе. К счастью, она жила рядом и с самого утра занималась тем, что наводила порядок в собственном доме, который хоть и уцелел, но был основательно разграблен.

Осторожный Моня понимал, что, с одной стороны, наверное, не следует втягивать тетю Басю в эту историю, поскольку ситуация содержала в себе потенциальную опасность и для нее. Он помнил недавние угрозы майора НКВД, и теперь, помимо конфликта со Ставкой Верховного Главнокомандования, ей могли приписать еще и соучастие в укрывании вражеского пропагандиста. Но, с другой стороны, ближе тети Баси у него никого не было, и спросить совета он по большому счету мог теперь только у нее.

Как ни странно, рассказ Мони тетю Басю воодушевил. Она давно уже лелеяла мечту лично поквитаться с каким-нибудь фашистским недоноском.

– Слушай сюда, – сказала тетя Бася и отобрала у Мони берданку. – Я незаметно подползу к двери, ты на цыпочках – и чтоб было тихо! – зайдешь сбоку, откроешь по моему сигналу дверь, я ворвусь внутрь и захвачу этого гаденыша в плен.

Еще до войны все в Бобруйске знали, что одно из самых бессмысленных занятий – это возражать тете Басе. Можно было потратить уйму времени, приводить сотни неопровержимых фактов, бить себя в грудь, объявлять бессрочную голодовку и даже клясться здоровьем всех вождей, вместе взятых. На тетю Басю это действовало так же, как действовало на солнце кваканье лягушки, возражавшей против его восхода. Солнце все равно всходило, а посрамленная лягушка бесславно скрывалась в каком-нибудь болоте.

После возвращения из партизан в характере тети Баси ничего не изменилось. Моня понял это спустя три часа, потраченных на непрерывные попытки отговорить ее от задуманного. Тетя Бася стояла на своем. Ей страстно хотелось завершить военную карьеру не воспоминаниями о недосоленных клецках, а каким-нибудь настоящим подвигом. Её не смущало, что старый сарай во дворе Мони мало напоминал бетонный дот с засевшим внутри врагом, а дверь из прогнивших досок никак не походила на амбразуру, из которой строчил пулемет. Она хотела совершить подвиг, и она его совершит, даже если бы сам Моисей на минуточку заглянул сюда с горы Синай и приказал ей этого не делать.

После упоминания о Моисее, который, чтобы не противоречить полемическому задору тети Баси, до сих пор вынужден был находиться на священной горе, Моня сдался, и участь диверсанта, коварно воспользовавшегося чужим сараем, была решена.

Справедливости ради надо сказать, что если бы существовал учебник, описывающий самые нестандартные военные действия, то операция под кодовым названием «Битва за сарай» заняла бы в нем одно из достойных мест.

Поразмыслив над сложившейся ситуацией, тетя Бася приняла два важных стратегических решения: во-первых, обойтись без артподготовки, а во-вторых, атаковать скрытно и начать с того места, где когда-то стоял дом Мони, то есть от самого края глубокой воронки. Решив не мешкать, она, вооружившись берданкой, выдвинулась к рубежу атаки, легла ничком, одернула книзу домашний халат в мелкий голубой цветочек и как была в растоптанных домашних шлепанцах, которыми почему-то побрезговали воры, поползла в сторону сарая.

Выкрики «хайль Гитлер» и «Сталин капут» на время прекратились: видимо, противник успел засечь это движение и попытался оценить степень опасности. Увы, все, что можно было бы разглядеть сквозь щели между досок, представляло собой холм, покрытый материей с рисунком из голубых цветочков, который медленно перемещался над зарослями густой травы. Остальные составляющие тети Баси вместе со шлепанцами и берданкой оказались настолько скрытыми от посторонних глаз, что даже Моня, высунувшийся из-за угла сарая, на некоторое время потерял бдительность, завороженный зрелищем той единственной части ее тела, которая возвышалась над травой, неотвратимо приближаясь к намеченной цели.

Когда устрашающий холм оказался у самого входа и кверху взметнулась рука, означавшая, что наступление перешло в решающую фазу, Моня, согласно поставленной перед ним тактической задаче, освободил дверь от обломка доски, потом резко дернул ее на себя, и в открытый проход с криком «хенде хох» ворвалась тетя Бася.

Надо отметить, что операция была спланирована блестяще и прошла без сучка и задоринки. А что касается того, что она не достигла намеченной цели, то вины Мони, а уж тем более тети Баси, в этом не было. Вина, скорее всего, лежала на каком-то паршивом гитлеровце, которой поместил в сарае у Мони клетку с серым попугайчиком, предварительно научив его основным тезисам немецкой пропаганды. И, как вскоре выяснилось, не только им одним. Во всяком случае, едва штурм сарая завершился и победители обнаружили стоящую в углу злосчастную клетку, попугай тотчас же сориентировался и вместо здравицы в честь фюрера затянул противным голосом «Яйко давай, млеко давай, курку давай».

– Цыц, оккупант, – прикрикнула на него тетя Бася. А когда попугай с перепугу свалился с жердочки, а затем, нахохлившись и прихрамывая, прошелся по загаженному настилу клетки, она сплюнула и сказала: – Чтоб я так жила, ну вылитый доктор Геббельс.

Моне ничего не оставалось, как поверить в это поразительное сходство, потому что сказано было все таким тоном, будто тетя Бася если не каждую неделю, то хотя бы раз в месяц лично встречалась с главным глашатаем нацистского режима.

Так уж вышло, что именно в этот день Моня получил для проживания одну комнату, выделенную ему сердобольной тетей Басей, одного говорящего попугая по кличке Доктор Геббельс и одну неприятность, о которой он пока еще не догадывался.

Впрочем, до того, как он и эта неприятность нашли друг друга, Моня поменял в своем пенсне треснувшее стекло и устроился на работу приемщиком конторы «Вторчермет», той самой конторы, что находилась в самом конце улицы Бахаревской. Его сутулая фигура, облаченная в сохранившийся лапсердак, вызывала приступы неудержимого веселья у мальчишек, тащивших сюда металлический хлам, который остался после боев за город Бобруйск и его окрестности.

И тем не менее выбор места работы, а именно приемного пункта, попавшего позднее в список достопримечательностей города Бобруйска, был вовсе не случайным капризом судьбы, как могло показаться стороннему наблюдателю. В этом выборе скрывался тайный знак Провидения, о котором ни сам Моня, ни тетя Бася, ни даже майор госбезопасности Устин Пырько пока не догадывались.

Что касается попугая, захваченного при знаменитом штурме, то посудите сами, мог ли житель города Бобруйска – который, по выражению тети Баси, «будь он хоть трижды католик, все равно еврей», – ждать от птицы по кличке Доктор Геббельс чего-либо, кроме очередной неприятности.

Целый месяц Моня Карась вбивал в голову капризного создания, что на выкрик «хайль Гитлер» следует отвечать «Гитлер капут». Казалось бы, простая задача. Но у вредного попугая имелся свой, явно искаженный взгляд на геополитику, и потому он упорно продолжал соединять слово «капут» исключительно с именем товарища Сталина.

Все это длилось до того момента, пока в комнату не ворвалась тетя Бася и не пригрозила Доктору Геббельсу, что, если он не перестанет выступать с провокационными речами, она сварит из него суп и угостит этим кулинарным шедевром окрестных кошек. Попугай затянул было свое «яйко давай, млеко давай», но затем, осознав, что на сей раз дело принимает нешуточный оборот, смирился и выдал наконец то, что от него требовали.

Эта политическая уступка хоть и была вынужденной, зато принесла Доктору Геббельсу немалую популярность. Теперь, когда летними вечерами Моня Карась, поставив на плечо клетку с попугаем, выходил прогуляться по Бахаревской улице, из окон ближайших домов высовывались уцелевшие соседи и, вскидывая перед клеткой руку, выкрикивали: «Хайль Гитлер!», на что попугай, отвлекаясь от чистки перышек, ворчливо докладывал: «Гитлер капут».

Вскоре слух о попугае-антифашисте дошел до ушей сотрудников местного отдела госбезопасности. Проверить политическую благонадежность говорящей птицы приехал лично Устин Пырько, оставленный в городе на предмет выявления диверсантов и бывших полицаев. Он спрятал свой трофейный «Опель» в соседнем переулке, а сам занял позицию за кустами чертополоха неподалеку от входа во двор тети Баси. В тот момент, когда Моня Карась вместе с попугаем возвращался после вечернего моциона, майор выскочил из-за кустов и, расстегнув кобуру, преградил дорогу к калитке.

– Сядем, – грозно сказал он, барабаня пальцами по рукоятке пистолета.

– В каком смысле? – предчувствуя недоброе, спросил Моня.

– Не в каком смысле, а в каком месте, – ответил Устин Пырько и указал взглядом на лавку, что стояла перед домом тети Баси.

Моня сел, поставил рядом с собой клетку и приготовился к худшему. Устин Пырько какое-то время ходил из стороны в сторону, потом остановился перед клеткой, оправил складки гимнастерки, проверил, приложив вертикально ладонь ко лбу, по центру ли находится звездочка на его фуражке, после чего щелкнул каблуками, вскинул кверху руку и зычно гаркнул: «Хайль Гитлер!»

От всего увиденного у попугая, очевидно, проснулись какие-то воспоминания о нелегком детстве, когда кошка пыталась зацепить его лапой, а дети тыкали в него пальцами и кричали: «Попка дурак». Он соскочил с жердочки, затравленно посмотрел на майора, а затем хрипло, но четко произнес: «Сам дурак».

Устин Пырько ожидал чего угодно, только не этого. Он сел рядом с Моней, вытащил из кармана брюк мятую пачку «Беломора», закурил, выпуская дым кольцами, и, наконец, сказал:

– Знаешь, что полагается за такое?

– Что? – еле выдавил из себя Моня.

– Статья 19 – 325 пункт «б» – разглашение частными лицами сведений, заведомо являющихся государственной тайной. Срок – от трех лет до десяти.

Сказав это, он погасил о лавку недокуренную папиросу, хлопнул Моню по плечу, взял клетку и направился к машине.

За всю свою жизнь Моня Карась так и не научился распознавать, когда эти люди, именующие себя почему-то компетентными органами, шутили, а когда говорили всерьез. Ему казалось, что они существовали в каком-то особом мире, где юмор был тем смешнее, чем больше страху он нагонял на других.

Как бы там ни было, но больше Моня своего попугая не видел. Одни говорили, что клетка с ним какое-то время находилась в кабинете Устина Пырько, который гордился тем, что натаскал Доктора Геббельса отвечать на гитлеровское приветствие так, как учил великий Вождь и Учитель. «Хайль Гитлер!» – кричал майор попугаю, на что получал в ответ: «Наше дело правое, мы победим». Другие утверждали, что попугай был подарен первому секретарю райкома, что он якобы дожил до ХХ съезда КПСС, после которого вернулся к фразе из своего прежнего репертуара и целыми днями твердил: «Сталин капут». Третьи, впрочем, настаивали, что легендарного попугая не было вовсе, что это только один из бобруйских мифов. Однако, если следовать их логике, то можно договориться до того, что не было и тети Баси, и Мони по фамилии Карась, и Устина Пырько, и даже, представьте себе, самого города Бобруйска. А вот это уже, извините, наглая ложь.