Глава 8

В Беортрике я не встретил ни капли сострадания, когда назавтра, посреди дня, изможденный и валкий, явился на место встречи. Желание у меня было одно: приползти в казарму и пасть на кровать. Но вместо этого я потащился в казначейство, показал там записку от архиепископа и принял под роспись тысячу золотых солидов из тех, что оставались в сокровищнице аваров. Оттуда я направился в ремесленный квартал к кожевнику. Перед Беортриком я предстал уже с припрятанными монетами, зашитыми в увесистый сафьянный пояс, плотно обвязанный вокруг моего торса тесемками. На плечах я волок две седельные сумки со сменой одежды и запасом писчих принадлежностей, которыми разжился у судейской братии. Довершали мою поклажу свернутый в скатку плащ и меч. Мой спутник уже сидел верхом на крепком коне и держал за поводья вьючную лошадку. Мне он подал письмо, запечатанное перстнем Арна и адресованное маркграфу Герольду.

– Архиепископ наказывает, чтобы ты отдал это маркграфу, и никому иному, – скупо сообщил он, а затем кивнул на еще одну скаковую лошадь, привязанную поблизости. – Эта вот твоя.

После этого он поводьями развернул коня и, не оглядываясь, поехал вдоль улицы. В седло я забрался кое-как и тронулся следом, вполголоса чертыхаясь. Движение лошади обнаруживало растяжения и ушибы, о которых я до сих пор и не догадывался. А тут еще, как назло, Беортрик пустил своего коня рысью. Я окликнул его, чтобы он ехал медленнее, но саксонец даже не обернулся. Из города мы выехали через южные ворота. На лошади я сидел, покачиваясь кулем, а по лицу моему струились слезы досады и боли. Стоит ли говорить, что к своему спутнику я испытывал жесточайшую неприязнь?

Следующие восемь дней на мое отношение к нему повлияли мало. Мы держали путь по оживленному купеческому тракту, что стелился по покатым сельским окрестностям Гессена и Восточной Франкии на юг. По пути мы миновали множество мелких городков и деревень, где, будь моя воля, я бы предпочел ночлег под крышей и сон в кровати. Но архиепископ Арн не сказал мне заранее, кто в нашей поездке является старшим, а поскольку Беортрик уже некогда следовал этим путем в земли аваров, то я невольно принимал его непререкаемые требования и нещадный распорядок. Он настаивал, чтобы в путь мы пускались едва ли не с рассветом, каждый день одолевали по тридцать-сорок миль, а ночевали прямо там, где нас застанут сумерки. Обычно это означало сон на земле, завернувшись в плащ, что весьма пагубно сказывалось на моих только лишь начинающих подживать синяках.

Памятуя о нацепленном на меня золоте, я относился к своему попутчику с осторожностью и бдительно наблюдал за ним во время долгих часов пути. То ночное нападение возле казармы заставляло меня чутко вслушиваться в языковые акценты, и хотя Беортрик говорил немного, да и то короткими, рублеными фразами, я иной раз улавливал в его франкском выговоре саксонские интонации. Подмечал я и то, что верхом он ездит так себе: в седле держится мужлан мужланом, длинные ноги нелепо свисают и даже покачиваются не в такт лошадиной поступи. Это подкрепляло мою догадку о том, что он из саксонских «отступников»: всем известно, что саксонские воины – кавалеристы посредственные и воевать предпочитают пешим порядком. Но при этом Беортрик удивительно умело ухаживал за нашими лошадьми. Он скрупулезно проверял их подковы в начале и по окончании дня, в пути менял темп хода с шага на рысь и обратно, в полуденную пору непременно давал лошадям продолжительный отдых, при всякой остановке освобождая их от седел и переметных сум, а овес им в пути всегда покупал добротный. И я стал склоняться к выводу, что когда-то, в бытность свою наемным солдатом, он служил в передовых войсках короля Карла, и хотя настоящий кавалерист из него не получился, он тем не менее усвоил важность заботы о своих подопечных – пусть не людях, так хотя бы лошадях.

Во всем же прочем он был путешественником на редкость благоразумным. Стоянки под ночлег подбирал в отдалении от дороги, чтобы не привлекать ненужного внимания, костры разводил небольшие и малозаметные, а поутру все тщательно прибирал, не оставляя почти никаких следов нашего присутствия. Если путь пролегал через густой лес с тесно обступающими дорогу деревьями, то мой спутник бдительно выпрямлялся и поводил головой из стороны в сторону, высматривая признаки засады. Я тогда объяснил это не иначе как закоренелыми привычками войскового разведчика или же бриганта – что было почти одно и то же.

За день мы с ним обменивались от силы десятком фраз и предложений, и лишь когда я спросил, что он, в сущности, знает об аварах, мне удалось, наконец, очертить хотя бы некоторые штрихи из его прошлого. Вышло так, что где-то на пятый день нашего путешествия мы собирались спуститься в плодородную долину, расстелившуюся перед нами под солнечным предвечерним затишьем. Медленно блистала текучая зыбь реки, петляющей средь теплых, желтовато-коричневых пятен полей, оголенных после жатвы, темнели кривенькие, нечеткие линии изгородей и пятачки огородов… А отраднее всего был вид небольшого городка на отдалении – там, где возвышались призраки лиловатых холмов на горизонте. С приближением к тому городку мы как раз покрывали наши ежедневные сорок миль, и у меня была надежда, что ночь я проведу в постели, а не на голой земле.

– Архиепископ Арн сказал мне, что ты говоришь на языке аваров, – сказал я, скача рядом с Беортриком.

Тот молчал целую минуту, а затем промолвил:

– Научился как-то. От женщины.

– Трудно было?

В ответ мой спутник неопределенно хмыкнул:

– Учить аварский или быть с женщиной-аваркой?

– Первое. А может, и то и другое.

– Усвоив сотню-другую слов, я уже понял, как с ним обращаться.

– А с женщиной-аваркой? – как бы ненавязчиво полюбопытствовал я.

Саксонец повернулся ко мне лицом. В его светло-голубых глазах не было ни тени иронии.

– С аварами, будь то мужчины, женщины или дети, никогда не знаешь наперед, ни где ты, ни что тебе думать.

– Видимо, ты это говоришь из нелегкой ценой нажитого опыта.

– В Аварии я бывал дважды, – сказал Беортрик с безошибочным оттенком жесткости. – Первый раз семь лет назад, с большим походом короля Карла.

Во всех схватках мы тогда одерживали верх, но только окончательного, решающего сражения все так и не наступало. Авары отходили, увиливали, обещали признать Карла своим покорителем, но так этого и не делали.

– Что же мешало Карлу силой заставить их повиноваться?

Рослый, плечистый саксонец слегка нагнулся вперед и похлопал по конской шее.

– Лошади начали мереть сотнями, и нам пришлось повернуть вспять. Какая-то неизвестная болезнь. Я думаю, ту хворь авары наслали на нас намеренно. Их главный, каган, пригнал королю Карлу табун коней, якобы в подарок.

Мне подумалось: возможно, именно тогда Беортрик и понял важность заботы о лошадях.

– Что же случилось, когда ты был в Аварии во второй раз?

– То было иное. Я уже знал страну аваров и потому был нанят герцогом Фриульским следовать с передовой частью его войска. Герцог довершил то, что начал Карл. Я был в войске, когда мы обложили и разграбили аварскую столицу – тот самый Хринг, – хотя она больше напоминала становище, чем всамделишный город.

– Ты говоришь так, будто второй поход был не в пример легче. Или авары толком не сопротивлялись?

Беортрик осадил меня горько-насмешливым взглядом.

– Единственной причиной их поражения стало то, что они были в разладе между собой. Они так же лживы и коварны друг с другом, как и с теми, кто давит на них извне.

О женщине-аварке я его решил не расспрашивать, но мой спутник неожиданно потянул вверх полу своей котты. На левом бедре у него начинался зарубцевавшийся шрам, который шел наискось вверх к ребрам, где терялся из виду.

– Вот насколько преданна оказалась моя наставница по языку, – мрачно усмехнулся он. – Я спас ей жизнь, когда наше войско сумело прорваться в Хринг. Несколько месяцев она была мне благодарна, а затем, когда выпал шанс вернуться к своим сородичам, взяла и… да еще и утащила почти всю мою добычу.

– Будем надеяться, что мы не повстречаемся там с ней или ее братьями, – пробормотал я.

– На этот случай при нас будут воины маркграфа Герольда. Архиепископ Арн сказал, что попросит его отправить с нами в Хринг отборный отряд своей кавалерии, который будет сопровождать нас все время нашего пребывания у аваров.

Беортрик заправил котту обратно под пояс.

Я продолжал ехать в некотором смятении, наступившем вместе со словами саксонца. Когда Арн давал мне строгий наказ вручить письмо непосредственно Герольду, я предполагал, что там содержится приватная просьба архиепископа оказать нам содействие. Теперь же оказывалось, что Арн открыто сказал Беортрику, что испрашивает поддержки маркграфа. Смутная тоска тяготила мне нутро, когда я представлял себе подлинное содержание письма, настолько тайное, что оно предполагалось исключительно для глаз маркграфа Герольда. Само собой напрашивалось заключение, что наша миссия в Аварию является для архиепископа гораздо более важной, чем он сообщил мне на словах. Это же, в свою очередь, могло означать, что Арн озаботился не рисковать жизнями своих посланников из тех соображений, что его спесивые замыслы простираются куда дальше, нежели кажется. Догадки о том, что именно может замышлять архиепископ, не давали мне покоя весь остаток дня и последовавшую ночь, даром что Беортрик, наконец, внял моей просьбе заночевать на постоялом дворе, а не в поле.

Я чесался и ворочался на колючем соломенном тюфяке, размышляя о сокровищах аваров и заново вспоминая тот момент, когда Теодор отыскал в доме Альбина золотой сосуд с воином. Безуспешно выстраивал я в уме цепочки между варварской Аварией и распорядителем папского двора, а также пытался понять, зачем Алкуин порекомендовал меня архиепископу Арну. В какой-то момент в уме у меня всплыл образ той золотой пряжки, что мой друг Павел показал мне в Риме. Бляха изображала грифона – мифического полульва-полуорла. Бывший номенклатор заверял меня, что изготовлена она в землях аваров, и я раздумывал, откуда ее создатель черпал свое вдохновение. Я решил, что если мне все-таки удастся разыскать золотых дел мастера, создавшего сосуд с изображением воина, то я непременно его об этом расспрошу. Быть может, он поведает мне, что грифон этот – существо, до сих пор блуждающее где-то средь бескрайних степей аваров, простирающихся на неведомый восток.

Незадолго перед рассветом меня, наконец, сморила дрема, и мне приснился каган аваров, который водил меня по своему зверинцу, где у него обитал грифон со своими оперившимися детенышами.

Спустя четыре дня все переменилось. Мы добрались до северного берега великой реки Дунай, переправились через нее на большом плоту и тронулись вдоль правого берега вниз по течению. Дорога стала весьма оживленной. Тракт был широк – по нему могли проезжать две встречных телеги, – и движение на нем было сплошным: погонщики со стадами скота, крестьяне, везущие плоды своего труда на рынки торговых городков, в тесном соседстве расположенных вдоль Дуная, нищие и паломники, купцы, едущие верхом, в то время как их слуги вели в поводу вьючных животных. Как правило, встречным хватало одного взгляда на моего спутника, чтобы определить примерно то же, что и я при нашей первой встрече. Бормоча что-то вежливо-невнятное, они обходили нас стороной. Беортрик же их игнорировал, скача прямиком с таким видом, будто дорога принадлежала ему одному.

Поэтому я был удивлен, когда посредине утра мой спутник вдруг остановил своего коня и остерегающе поднял руку. Сейчас вести вьючную лошадку был мой черед, а потому, едучи следом, я мог только остановить свою лошадь рывком удил, иначе она въехала бы в круп коня Беортрика. Вглядываясь вперед, я не различал ничего, что могло бы показаться необычным. Навстречу нам ехала пустая арба, запряженная двумя волами.

– Что случилось? – спросил я.

– Тихо! – шикнул на меня мой спутник.

Я не слышал ничего, кроме скрипа деревянных колес на осях и постукивания арбы, медленно катящейся по неровной дорожной поверхности. Сидящий впереди погонщик, разморенный на солнышке, дремал под своей широкополой соломенной шляпой, накрененной вперед, а голова его свисала на грудь.

И вот издалека, вначале очень тихо, до моего слуха стал доноситься размеренный стук одинокого барабана, басовитый и траурно-грозный.

Беортрик нахмурился и отрывистым кивком указал, чтобы я ехал за ним следом. Он свернул с дороги в сторону, и вскоре наши лошади уже взбирались вверх по узкой стежке, что вилась через буковый лес. Дальше мы выехали на небольшой пригорок, с которого открывался вид на дорогу. Здесь мы спешились, привязали лошадей к деревьям и пошли вперед, покуда вид на окрестность не сделался отчетливым. Яснее стал слышаться и бой барабана – стойкий, медленный и неуклонный.

Примерно полумилей ниже на дороге показалась цепь вооруженных всадников. По дороге они ехали неторопливо, степенным шагом. С нашего места обзора было видно, как прочие ездоки на дороге торопливо скатываются к обочинам и безропотно ждут, когда конная процессия проследует мимо.

– Кто они, по-твоему? – спросил я своего спутника, непроизвольно понижая голос: эта сцена казалась мне несколько зловещей.

– Выясним в следующем городишке.

Кавалькада приблизилась, и я насчитал в ней, по меньшей мере, сорок всадников. Барабан, с полтуаза в поперечнике, везли на небольшой двухколесной повозке впереди процессии. Стоящий в полный рост барабанщик выбивал один и тот же гулкий сигнал, требуя освободить дорогу. А по центру колонны, окруженная всадниками, катилась большая крытая повозка, которую тащили три пары тягловых лошадей. Сверху повозка была накрыта паланкином в красную и зеленую полосу, а под ним находился единственный предмет: что-то вроде короба, задрапированного в ту же красно-зеленую материю. Такая же раскраска повторялась на конских попонах и вымпелах копий.

Проход процессии занял не меньше получаса, после чего заунывный ритм, отдаляясь, стал понемногу стихать. Лишь после этого Беортрик отвязал наших лошадей, и мы спустились с холма, чтобы продолжить путешествие.

Следующее поселение представляло собой скромное, но удобное место для постоя, где на въезде у обочины ответвлялся ручей, который впадал в большущее выдолбленное бревно, служащее скоту для водопоя. Были здесь также таверна, различные постройки и сараи, а еще лавка с добротного вида одеждой и обувью. На табурете возле двери в таверну сидел сапожник, менявший на сапоге подметку. Рядом сидел и владелец сапога, какой-то ратник: вытянув перед собой одну босую ногу, он держал в руке большую деревянную кружку, дожидаясь, по всей видимости, исполнения заказа.

Беортрик отлучился узнать, можно ли здесь где-нибудь купить овса, а я остался караулить лошадей. Ратник кивнул мне весьма любезно, и я воспользовался случаем спросить, знает ли он что-нибудь о проехавшей недавно процессии.

– Как же не знать! Это же был мой господин, маркграф Герольд, – ответил местный житель. – На пути домой.

Надо же, какая неосмотрительность! Предосторожность Беортрика сыграла скверную шутку: съехав с дороги, мы теперь будем вынуждены разворачиваться и догонять маркграфа – иначе письма ему не передать.

– Маркграф, кажется, по-прежнему заправляет аварской маркой? – спросил я, чтобы поддержать разговор.

Ратник отер с лица шарфом дорожную пыль. Шарф у него был тоже красный с зеленым, изрядно вылинявший.

– Теперь уже нет, – неожиданно ответил он.

– Это почему? – опешил я, стараясь не выказывать разочарованности. Если такое произошло, то получается, что король без ведома Арна сменил своего родственника, управлявшего аварским приграничьем. Ну а если это так, то нам с Беортриком придется возвращаться к архиепископу в Падерборн и отправлять письмо уже новому хозяину марки.

– Почему? – как-то странно покосился на меня мой собеседник. – Да потому что мой господин умер. А процессия отвозит его тело обратно в Винцгау.

Я уставился на него в полной растерянности.

– Что произошло? – спросил за моей спиной подошедший Беортрик, который, судя по всему, услышал последнюю фразу.

Ратник бросил на него взгляд и, видимо, признал в нем сослуживца, поскольку сказал:

– Да вот, в последнюю минуту умудрился погибнуть на поле боя. Из-за промашки.

Беортрик сурово сжал губы:

– Маркграф? Не поверю. Он не из тех, кто мог допустить оплошность. Он бывалый воин, закаленный в боях.

– Супротив предателя защиты не бывает, – досадливо вздохнул солдат.

– Продолжай, – буркнул мой спутник. Впервые за все время в его голосе угадывались сочувственные нотки.

– Через границу перешла большая сила диких аваров, – стал рассказывать ратник. – Маркграф тогда призвал новобранцев и сплотил достаточную силу, чтобы выпроводить незваных гостей восвояси.

Краем глаза я заметил, как игла сапожника замедлилась. Он слушал.

– И вот маркграф выбрал ровное поле, чтобы мы могли выгодно использовать бросок нашей тяжелой конницы. С собой мой господин вывел свою личную стражу и пару сотен прирученных аварских конников. Им вменялось преследование врага, когда мы разобьем его главные силы.

– Я и не знал, что авары бывают ручными, – сухо заметил Беортрик.

– Это мы испытали потом, на своей шкуре, – сказал солдат. – Но они справедливо зовутся едва ли не лучшими всадниками на свете, а оплошность маркграфа была в том, что он счел: лучше, если они будут с нами, а не против нас.

– Так что же произошло? – спросил мой попутчик.

– Обе силы встали лицом к лицу, готовые к схватке. И вот тогда мой господин решил выехать перед строем и сказать речь для нашего ободрения. Обычная болтовня, которую через нашлемник толком и не слышно.

Ратник, словно удивляясь своему воспоминанию, повел головой из стороны в сторону:

– И вот заканчивает он говорить, поворачивается к врагу и поднимает руку, чтобы махнуть рукой к атаке. И тут вдруг пара так называемых ручных аваров вырывается из рядов и со спины пускает стрелы в него и в пару военачальников, что были рядом с ним. Стрелки авары отменные, это я вам говорю. Маркграфу стрела вонзилась аккурат между плеч, и его вышибло из седла.

– А что стало с теми двумя аварами? – спросил Беортрик.

– А они молнией метнулись мимо поверженного маркграфа и встали со своими собратьями, что стояли против нас. – Рассказчик досадливо плюнул. – Вот что бывает, когда набираешь в свои ряды изменников!

Я почувствовал, как мой спутник напрягся рядом со мной. Теперь было наглядно видно, что соплеменники-саксонцы его бы тоже сочли изменником.

– И что же битва? – спросил он. – Как она проходила?

– Да с битвой все в порядке, – ответил ратник. – У нас на них душа горела, все хотели отомстить. Маркграф был к нам добр. Мы прорубились к аварам в самый центр. Погнали их с поля прочь, только головы успевали с плеч лететь. Теперь они нагрянут к нам нескоро.

Он повернулся к сапожнику спросить, долго ли тот еще будет возиться, а я воспользовался возможностью отвести Беортрика в сторонку.

– Что будем делать? – спросил я тихо. – Поворачиваем назад и едем в Падерборн?

Саксонец озабоченно помрачнел.

– Ты как хочешь, – с непреклонностью сказал он. – Если хочешь, можешь поворачивать. А я поеду дальше. Мне за это плачено.

Я мельком глянул на ратника, остерегаясь, чтобы тот случайно не подслушал наш разговор.

– Письмо Арна адресовано лично маркграфу, и никому больше, – напомнил я своему товарищу. – Ты сказал, что нам для въезда в аварские земли должны были приставить конный отряд.

– Ты же слышал этого воина. Аваров только что разгромили, – возразил тот. – Если мы будем расторопны, напасть на нас они не посмеют.

Я, признаться, замешкался. Появляться перед архиепископом с пустыми руками и одновременно докладывать, что Беортрик отправился выполнять задание один, меня не прельщало.

Но что раздражало еще больше, так это надменность и презрение, с которыми на меня глядел этот верзила-саксонец.

– Что ж, хорошо, – бросил я. – Пойдем оба. Но давай условимся: уговорим того, кто теперь начальствует над границей, чтобы нам дали хоть какое-то вооруженное сопровождение.

– Если тебе от этого легче, – едко, с обидным снисхождением, усмехнулся Беортрик.

Рука моя потянулась за письмом Арна, которое я благополучно хранил за пазухой своей котты. Я вынул его и, не сводя со своего спутника глаз, порвал его перед ним на множество мелких клочков. Этот жест был отчасти направлен на то, чтобы показать мою решительность, хотя и бравада здесь тоже присутствовала. Не было необходимости говорить саксонцу: что бы ни было написано Арном в письме, оно наверняка таило для нас опасность, если бы с его содержимым ознакомился кто-нибудь, помимо маркграфа Герольда.

И мы опять пустились в путь, день за днем все в том же утомительном ритме, держась правее вод желтовато-бурой реки. Чем дальше мы продвигались, тем больше встречалось признаков того, что за здешние земли недавно шли сражения. Жилища селян были по большей части разбиты, с провалившимися, нередко обугленными стенами и крышами. Амбары и хлевы стояли пустые, с сорванными дверями, а содержимое их было расхищено. Заборы и изгороди близ дороги пребывали в запустении. От фруктовых садов оставались лишь обрубки деревьев, пущенных на топливо для костров. Длинные полосы жнивья заросли и смотрелись дикими космами. Уже вскоре после встречи с похоронным кортежем маркграфа нам навстречу попалась еще одна колонна людей, бредущих по дороге, – на этот раз пеших чумазых оборванцев с сумами, шаркающих навстречу под вооруженной охраной. Поравнявшись с ними, Беортрик определил в них пленных. Когда они донесут поклажу до места, пояснил он коротко, их продадут в рабство.

Мало-помалу мы близились к самым дальним пределам державы короля Карла. Здесь, возле постройки, отдаленно напоминающей постоялый двор, мы заметили человек двадцать всадников. Старший над ними – мясистый, с изрытым оспинами лицом – изъяснялся на франкском с таким акцентом, что я с трудом понимал его речь. По всей видимости, он и его солдаты были из числа бойцов вспомогательного войска короля Карла, пожелавших добровольно остаться на страже пограничья и осваивать недавно завоеванные земли, взяв себе в жены местных женщин. Глинобитная караульня возвышалась среди скопления хижин и домиков с солдатскими семьями. Судя же по числу детворы, копошащейся в песке под золотистым светом предвечернего солнца, и младенцев на руках у матерей, линия Карла на переселение своих подданных вполне себя оправдывала.

– Зачем явились? – коротко и сварливо спросил солдатский начальник. Нас он принял в неподметенной угрюмой комнатенке полузаброшенного строения. Штукатурка на голых стенах отсутствовала, единственное оконце было без ставен, а всю меблировку здесь составляли стул и побитая столешница. Место пахло плесенью и чем-то нежилым. Дверь была открыта из-за того, что, будучи покоробленной, должным образом не закрывалась.

Разговор с начальником я взял на себя:

– Мы с моим спутником путешествуем по велению архиепископа Арна Зальцбургского.

Судя по туповато-сумрачному лицу, об архиепископе этот воинский чин никогда как будто и не знал.

– Слыхом об этом не слыхивал, – и впрямь сказал он, откидываясь на своем стуле.

– По велению архиепископа на следующий этап путешествия нам нужно приставить сопровождение из солдат, – продолжал я, втайне жалея, что уничтожил письмо архиепископа маркграфу. Печать Арна могла бы, возможно, произвести на этого служаку впечатление.

– И куда же именно? – бросил он.

– К месту, именуемому Хрингом, – ответил я.

Брови начальника удивленно взметнулись вверх.

– Зачем вам эта богом забытая дыра? – осведомился он.

– Говорить об этом я не волен, – ответил я, надеясь, что слова мои звучат уверенно и веско.

Наш собеседник оглядел меня с откровенным недоверием.

– Туда не ездит никто. Это слишком близко к аварским землям.

– По моему разумению, маркграф Герольд недавно одержал крупную победу и авары умирены.

Солдатский начальник сипло рассмеялся:

– Авары не усмиряются никогда. В чем маркграф убедился на собственной… собственном опыте. – Он глянул мимо меня на пару солдат, которые, ошиваясь за дверью, прислушивались к нашему разговору, и рыкнул на них: – Вы, двое, а ну пошли отсюда!

Те нехотя отошли, а служака вернулся вниманием ко мне:

– Аварам, возможно, и расквасили нос, но людей я вам дать все равно не могу без прямого приказа моего начальства.

Я тайком вздохнул, еще сильнее печалясь по безвременной кончине маркграфа Герольда. Кто-то осторожно тронул меня за руку – как оказалось, Беортрик.

– Зигвульф, – сказал он негромко, – тебе следует предъявить приказ конюшего. Он, кажется, у тебя в седельной сумке.

Не успел я откликнуться, как здоровяк-саксонец повел меня из комнаты, крепко держа за локоть. Мне хватило ума ничего не говорить, пока мы не отошли от караульни на достаточное отдаление.

Там, не повышая голоса, я спросил:

– Что это еще за плутовство насчет конюшего и его письменного приказа?

– У тебя наверняка есть что показать и через это впечатлить начальника. Он, похоже, в грамоте силен не больше моего, – сказал мой спутник ровным голосом, не нарушая темпа ходьбы и подводя меня к конюшне, где мы оставили лошадей и поклажу.

– Он заметит, что чернила свежие, – сказал я Беортрику. – А впрочем, можно подыскать нечто такое, что сгодится.

Мы вошли в конюшню, и там я извлек из седельной сумки стопку писчих принадлежностей, которыми меня в Падерборне снабдили писцы. Новый пергамент был дорог, а потому многие из листов врученной мне пергаментной бумаги раньше уже использовались. Часть написанного на листах была предварительно соскоблена, и у меня имелся запас мела, чтобы забеливать поверхности, на которых затем можно было снова писать. Я припомнил, что кое на каких листах сохранились подобия казенных записей. Один из них я и взял.

Беортрик подошел ближе, едва ли не вплотную, и загородил собою свет.

– Отчего б тебе не поделиться кое-чем из того, что ты носишь вокруг пояса? – предложил он.

Я опешил и посмотрел на него настороженно. Мой спутник не отодвинулся, и у меня мелькнула было мысль, что он мне угрожает.

– Не думай, что я настолько уж недогадлив, – добавил он с кривой усмешкой. – Тут большого ума не надо. Да и мзды достаточно небольшой.

Наконец, я снова обрел дар речи.

– То, что я ношу, предназначено для изготовления копии пропавшего сосуда, если мы найдем подходящего аварского мастера по золоту, – сказал я, опасаясь, что изъясняюсь несколько помпезно.

Беортрик пожал плечами:

– Если сейчас не умастить этого чинушу, никаких мастеров тебе не видать вообще.

До меня дошло, что он специально встал так, чтобы со стороны никому не было видно, как я, если что, полезу в свой денежный пояс. Предложение же, надо признать, звучало настолько благоразумно, что и возразить-то было нечем.

– Тогда дай мне нож, который ты носишь на шее, – сказал я и, когда моя просьба была выполнена, приподнял полу котты и, не снимая пояса, кончиком ножа расковырял пару стежков на мягкой коже. Получившейся щелки хватило, чтобы выпростать три золотых солида, каждый величиной не больше ногтя. Затем я снова прикрыл пояс одеждой и возвратил нож саксонцу.

С монетами, сложенными внутри куска пергамента, мы возвратились обратно к солдатскому начальнику. Тот ждал нас все там же и все в той же позе, скучливо ковыряя в зубе грязным ногтем.

– Вот письменный приказ от начальника конюшен, – объявил я, подавая сложенный лист. Судя по всему, что-то в моем голосе привлекло внимание служаки: бережно приняв пергамент, он осторожно поглядел на открытую дверь. Людей поблизости не было. Тогда начальник отвернулся от нас вполоборота и развернул лист.

Наступила тишина.

– Когда мы с моим товарищем вернемся из Хринга, от начальника конюшен последуют дальнейшие указания, – сказал я вкрадчиво.

Наш собеседник снова бережно свернул лист пергамента и с точно рассчитанной медлительностью сунул его за пазуху.

– Это я оставляю у себя, – сказал он угодливо и одновременно развязно. – Как-никак официальный документ: вдруг, знаете ли, потребует начальство… – Нас он оглядел долгим, медленным взором, жадным и что-то высчитывающим. – Дать вам могу двоих людей. Они доедут с вами до самого Хринга, но не дальше.

– Но я надеялся на более крупный эскорт, – возразил было я.

Однако начальник меня перебил:

– У них приказ: вернуться сюда через пять дней. Если вы к той поре не закончите – уж чего вы там хотите, – то это уже ваша личная забота.

Он размашисто вышел из комнаты и почти с порога взялся выкрикивать приказы. К ним я почти не прислушивался. Больше всего меня сейчас занимало, как и где Беортрик сумел заметить, что я ношу пояс с деньгами. Единственная возможность, пожалуй, была у него в тот день, когда он поведал мне о своих отношениях с той аваркой. Тем вечером мы ночевали в таверне (мне до сих пор помнился тот клопяной, кусачий соломенный тюфяк). Наутро я разделся и омылся из лохани с холодной водой, пытаясь как-то унять зуд и избавиться от сыпи на коже. Если мой пояс Беортрик увидел именно тогда, то получается, что он знал о нем уже почти месяц. И надо же: за все это время ни разу о нем не обмолвился! Более того, не попытался меня ограбить. Да, он, безусловно, отступник и наймит, а содержание пояса с деньгами несравненно превосходит то, что ему выплачивается за службу. Ему было бы легче легкого взять золото и исчезнуть, вернуться обратно к своим сородичам. Получается, своего спутника я недооценивал. И вот теперь, когда мы собирались пуститься в самую опасную часть нашего путешествия, для меня, быть может, настал момент начать доверять этому человеку.