Глава 10

Аварский дозор обыскал нас действенно и грубо. С нас сняли все оружие, включая потайной нож Беортрика на шейном шнурке. Его скрамасакс вызвал у местных жителей живой профессиональный интерес. Они передавали его из рук в руки, пробуя на вес и баланс, одобрительно цокали языками, проверяя остроту, и похвально отмечали необычность формы. Нашли они и мой пояс с деньгами, несколько раз похлопав меня по голове, когда я разъяснял, что золотые монеты привез для того, чтобы переплавить их на изготовление столовой утвари. Я придерживался именно этой трактовки, и тот из всадников, кого я счел за старшего, в конце концов решил, что более полное дознание будет проведено после доставки нас к вышестоящему начальнику. Нам стянули запястья полосками сыромятной кожи, после чего посадили на наших же лошадей, а щиколотки связали ремнями, пропустив их под конскими животами, чтобы мы невзначай не свалились. Когда дозор покидал деревню (конники держали наших лошадей за поводья), я обернулся в седле, чтобы напоследок взглянуть на Кунимунда. Гепид стоял посреди улицы с насупленным видом: ему, как видно, досаждало, что с нами не обошлись жестче.

В пути аварские конники нас не щадили. Их быстрые натасканные лошади неслись с той же неумолимой скоростью, которую нам до этого задавал гепид. Держаться вертикально в седле было сущим мучением. Когда я попытался заговорить с Беортриком, державший мою лошадь за поводья конник ожег меня по лицу плетью. Я негодующе смолк, а нас тем временем продолжали угонять все дальше и дальше. Судя по углу, под которым светило послеполуденное солнце, мы направлялись куда-то на юго-восток. К сумеркам мы оставили за спиной еще две деревни, такие же убогие, как та, где нас пленили, и переправились на лошадях через полноводную реку. Так что к тому времени, как мы, наконец, остановились на ночлег в еще одной захудалой деревушке, я совсем продрог и во всех смыслах поистрепался. Здесь нас, едва держащихся на ногах от усталости и синяков, стащили с лошадей и отволокли в какой-то коровник. В нем авары усадили нас спина к спине на покрытой соломой земле и привязали за руки к толстому столбу. В таком виде нас оставили одних, и у нас появился первый шанс поговорить.

– Кунимунд сказал, что он гепид, вынужденный прислуживать аварам. Почему он в таком случае нас предал? – спросил я.

Ноги пленители нам развязали, и я чувствовал боль от ощущения, как кровь возвращается в ступни.

Беортрик чихнул: солома была старой и пыльной.

– Ну а как бы ты сам относился к тем, кто убил или поработил твою семью, а тебя оставил калекой с раздробленной ногой? Он, видать, с самого начала решил, что поведет нас к сельскому кузнецу, а не к золотых дел мастеру.

– Он никак не мог заранее знать, что вблизи той деревушки будет проезжать дозор.

– Может быть. Но рано или поздно он бы нас выдал.

Замечание Беортрика настроения мне не подняло. Весь остаток дня я проникался все большим пессимизмом, думая о нашей участи. Те двое солдат, которых мы оставили дожидаться нас в Хринге, наверняка отправятся назад в свою караульню и доложат начальнику о нашем исчезновении. Тот, в свою очередь, вряд ли станет доводить это до сведения своего начальства, тем более что даже знать не знает, кто мы такие. Со смертью маркграфа Герольда вообще становилось неясным, кто сейчас заведует безопасностью в Аварии. Что же до архиепископа Арна, то он, будучи прожженным прагматиком, не дождавшись нас, бросит свою затею с использованием сосуда, чтобы подлить масла в огонь своих интриг. Более того, он может счесть, что Беортрик или я, а то и мы вместе пошли на то, чтобы похитить выданное мне состояние в золотых монетах. В общем, куда ни кинь, становилось очевидным: никому невдомек, что мы попали в плен к аварам. И что самое печальное, никому до этого даже нет дела.

Мои невеселые раздумья оказались прерваны внезапным ревом Беортрика. Он продолжал орать до тех самых пор, пока к входу в коровник не подошел один из наших аварских пленителей. Саксонец все не унимался, пока тот, гневно на него зыркнув, не развернулся и не ушел.

– Чего это ты? – недоуменно спросил я.

– Я сказал ему, что нам нужны пища и что-нибудь выпить.

Внезапно я ощутил, насколько голоден. В самом деле, после той утренней трапезы в виде молока у нас маковой росинки во рту не было.

– Мне ни за что не надо было доверяться этому гепиду, – вздохнул я удрученно. – Насколько легко он обвел меня вокруг пальца!

– Благодари бога, что ты ничего не сказал ему насчет кувшина с воином, – усмехнулся в ответ Беортрик. – Уж тут-то авары взялись бы дознаваться с пристрастием, а не только пытать тебя насчет монет в поясе.

Деревянный столб немилосердно давил на спину, и я, как мог, сменил позу.

– Можно подумать, между первым и вторым такая уж большая разница! – проворчал я.

Саксонец саркастически хмыкнул:

– Когда люди считают, что могут выжать из тебя что-нибудь для них интересное, они удваивают усилия.

Судя по его тону, он рассуждал, основываясь на личном опыте.

Авар возвратился с краюхой черствого хлеба и деревянной посудиной, в которой была вода. Все это он опустил возле нас на солому. Вначале он развязал руки мне, и я с волчьей жадностью набросился на пищу и воду, зачерпывая ее ладонью. После этого авар снова меня связал, и настала очередь Беортрика подкрепляться. Наблюдая, как здоровяк-саксонец жует хлеб, я терялся в догадках, каким таким образом он мог в свое время подвергаться допросу и кто его допрашивал. Вероятнее всего, это могло произойти при пленении франками, после чего он сделался отступником. Оставалось лишь гадать, каким именно образом франки сумели заставить его перейти на их сторону. Может статься, они посулили ему щедрую плату или же, наоборот, его пытали, пока он не совершил измену по отношению к своим соплеменникам – нечто такое, после чего возврат стал уже невозможен. После этого ему пришлось примкнуть к воинству короля Карла. Это вызывало неуютную мысль о том, что Беортрик может оказаться еще одним Кунимундом: одним из тех, кто в глубине души питает лютую ненависть к тем, кто заставил его страдать.

Назавтра среди дня авары доставили нас, судя по всему, в зимнее обиталище их правителя-кагана. На склоне покатой лощины теснилось с сотню деревянных срубов различной величины, а к этим основным строениям со всех сторон лепилось разномастное скопище всевозможных шатров, пристроек и круглобоких хижин, а также множество кибиток, служащих кому-то жилищами. Укрепления, подобного мощному палисаду Хринга, здесь не наблюдалось: очевидно, аварский каган еще не успел отстроить и укрепить свою новую столицу после разорения, учиненного на его землях франками.

Из бледной синевы туч сеялась тонкая, наносимая ветром морось, оседающая на наших лицах и на гривах лошадей. Небо и земля угрюмо темнели. Всадники, подхлестывая коней, повлекли нас по глинистым тропам, что крест-накрест проходили через поселение. Исподтишка оглядываясь, я видел, как вокруг по своим каждодневным делам, невзирая на зреющую непогодь, снуют здешние обитатели всех возрастов. На вид авары были людом крепко сбитым и весьма подвижным. Женщины носили большие платки и длинные толстые юбки, подолами стелющиеся по грязи. Малые дети при матерях были плотно укутаны от холода. Мужчины носили овчинные шапки и замасленные тяжелые плащи из шерсти. На нас никто не обращал решительно никакого внимания. К тому времени, как мы добрались до центра поселения, морось переросла в обложной дождь. Здесь дозор остановился перед срубом из толстенных бревен. Был он заметно крупнее остальных и в какой-нибудь иной стране сошел бы за жилище зажиточного селянина. Сруб венцом лежал на макушке небольшого взгорья (в дожди желтоватая лысина двора перед ним наверняка превращалась в болото). Здесь всадники указали нам спешиться, что со связанными руками было не так-то просто, а наших лошадей увели. Меня и Беортрика старший дозорный подтолкнул в сторону двойных дверей, которые охраняло с полдюжины вооруженных аваров – видимо, кагановы стражники. Нас повторно обыскали на предмет оружия, и от меня не укрылось, что на этот раз свои меч с кинжалом страже сдал и дозорный. И лишь после этого нам позволили ступить внутрь.

Мы очутились в подобии скудно освещенной приемной. Фитили светильников, полыхая, чуть ли не до потолка били копотью. Пахло мокрой шерстью и кожей. Пол покрывали перепачканные грязью половики, а по стенам висели ковры, преимущественно с вишнево-красными и коричневыми узорами. На скамьях по обе стороны приемной сидело с десяток аваров, очевидно выжидающих аудиенции со своим правителем. Вышивка на рукавах и воротниках их одежд, шитые бисером сапоги из мягкой кожи, узорчатые поясные бляхи – все указывало на принадлежность этих людей к знати. Бороды их были пышны, усы тоже роскошны, а волосы заплетены в длинные косы, перевитые цветастыми ленточками. Сами же косы, стянутые на затылке в тугие узлы, были скреплены застежками – тоже, как и поясные бляхи, из золота и серебра.

С полчаса мы стояли в ожидании. Все это время авары усиленно нас не замечали, а я обнаружил, что наш сопроводитель прихватил с собой одну из моих седельных сумок. Когда, наконец, отворилась дверь в недра строения, из нее наружу явился вооруженный стражник, который суровым отрывистым голосом задал нашему сопроводителю какие-то вопросы. Похоже, мы заслужили предпочтение, поскольку нам жестом было велено пройти, в то время как остальные авары остались ждать.

Перенеся ногу через порог, я чуть было не упал плашмя. Пол здесь отстоял на несколько локтей ниже уровня земли, а вниз вела лесенка в несколько ступеней. Взору открывалась похожая на пещеру просторная полутемная комната, в которую через узкие окошки-бойницы просачивался тусклый свет. Мы находились, можно сказать, в зале аудиенций – мрачной и полной теней, стелющихся почти во всю длину комнаты. Чуть в стороне от центра в костровой яме тлели матово-красные стеклянные угли, и розоватый дым от них улетал со жгучими звездочками вверх, в мутно-синюю темень дымника. Утварь была, казалось бы, обыкновенной и одновременно несколько варварской. Складные железные табуреты стояли возле низких, темного дерева столов. Помимо них, возле стен громоздилось несколько здоровенных сундуков, в которых, по всей видимости, хранились разные ценности. Всюду были ковры – на полу, на сундуках, на стенах… Человек, которого я счел каганом, восседал в дальнем конце на подобии деревянного трона с резной спинкой, напоминающей идолище. Лица его из-за отдаленности я различить не мог, но десяток-другой телохранителей и советников подле него были одеты не менее броско, чем авары, что дожидались в приемной, и волосы их были уложены примерно в той же манере.

Я все еще вбирал глазами нежданную сцену, когда старший дозорный возле меня вдруг пал на колени. Затем он подался вперед и простерся на половике ниц, лицом вниз и с раскинутыми руками. Я замешкался, но тут Беортрик рядом со мной шикнул:

– Ляг!

Скользнув на него взглядом, я увидел, что он уже опускается на пол, и последовал его примеру, хотя связанные руки здорово этому мешали. На полу я пролежал несколько секунд, вдыхая затхлую пыль половика. Затем каган гыкнул что-то невнятное: видимо, знак всем троим встать на ноги. Не обращая внимания на нас с Беортриком, он жестом указал нашему пленителю подойти ближе.

– Что он говорит? – шепнул я саксонцу, когда каган начал спрашивать, а воин отвечать благоговейным тоном.

– Он хочет знать, где нас схватили и что мы делали, когда нас там застигли.

Пока длился опрос, я исподтишка оглядывал аварского правителя. Лицо у него было на удивление моложавым, можно даже сказать, немного мальчишеским: кругленьким, щекастым. Цветом, кстати, оно было светлее, чем у остальных находившихся в этом помещении. По возрасту ему можно было дать от тридцати до сорока, и внешность его была на удивление бесприметной: средний рост, среднее сложение… Руки у него оказались небольшими и несколько женственными. Не было при нем и символов царственной власти, помимо разве что шапочки из меха – судя по мягкому блеску, дорогого. От всех остальных его отличало лишь то, что он сидел, а они стояли.

Старший дозорный тем временем запустил руку в мою седельную суму. Из нее он вынул мой денежный пояс и протянул для ознакомления кагану. Тот жестом велел подать ему эту вещь, после чего взвесил ее на руке, сунул палец в проделанную мною прорезь и выковырнул наружу золотую монету. Затем, после паузы, он поднял на меня глаза. И вот тут-то я понял, отчего он зовется каганом. Эти темно-карие глаза были полны такой непререкаемости, такой тяжелой жестокости, что от внезапно нахлынувшего страха волосы у меня встали дыбом. С подобным я прежде не сталкивался.

– Говори, – зловеще прошелестел аварский правитель.

Я потрясенно понял, что он обратился ко мне на франкском, хотя и с сильным акцентом.

– Я… я вез с собой монеты, чтобы переплавить их в утварь, – выдавил я из своей враз пересохшей глотки.

Каган безмолвно взирал на меня, как бы примеряясь. Я поспешил продолжить и сбивчиво зачастил:

– Аварские ремесленники, как известно, славятся своим мастерством…

Но, не успев даже договорить, я понял, что слова мои для этого человека – не более чем бессмысленное журчание ручья. По-франкски он знал лишь считаные фразы, а произнесенное слово использовал сугубо для рисовки перед своими приближенными. Меня прошила догадка, что если я продолжу тараторить, то тем самым заставлю его выглядеть нелепо в глазах подданных. А это непомерный риск. Так что голос мой осекся.

Один из его советников владел франкским и быстро перевел мои слова. Каган, не сводя с меня глаз, чуть приподнял подбородок, а затем резко бросил пояс с деньгами обратно дозорному – тот едва успел метнуться и подхватить его на лету.

После этого правитель заговорил глухим потусторонним голосом, в котором явственно чувствовалась враждебность.

– Великий каган говорит, что ты подлый лжец и сын греха, – перевел советник. – Он говорит, что этим золотом ты, осквернитель могил, собирался заплатить его врагам за козни против него.

– Это не так! – воспротивился я.

Перевести это советник не озаботился.

Каган вернулся вниманием к дозорному, который теперь протягивал ему тоненькую стопку пергаментов, привезенных мною из Падерборна. Я с волнением прикинул, что я мог на них написать. Записей я сделал всего ничего – в основном беглые впечатления о Хринге и попытки установить, где были зарыты аварские сокровища. Остальные страницы были попросту пустыми. Каган взял стопку листов и начал их перебирать. Каждую сторону он изучал с такой мучительной неспешностью, что меня начало пробирать сомнение, умеет ли он читать хотя бы на своем языке, не говоря уже о латыни, на которой я делал свои заметки. Мысленно я себя приободрил: если кто-то начнет переводить кагану латынь, то все написанное мною совершенно безобидно. Так что я немного поуспокоился.

Тут каган перестал листать страницы, и внезапно вся комната застыла в напряжении. Телохранители и советники взирали на своего предводителя с тревожным ожиданием. Каган тем временем разглядывал лист, который держал перед собой, а затем обратил взор на меня. Его круглое щекастое лицо сделалось темным и злым. В нем уже не было никакой моложавости, а лишь тень грозного могущества и готовность сорваться, как волкодав на ягненка.

Он выставил лист так, чтобы я мог видеть написанное, вслед за чем выкрикнул мне в лицо нечто, звучащее суровым обвинением.

– Он говорит, что мы лазутчики, – пробормотал Беортрик, стоящий в полушаге за моей спиной.

На листе были незамысловато прорисованы очертания Хринга и того, что я там увидел. Аварский правитель, хотя и был неграмотен, все же смог узнать очертания своего палисада.

Я тотчас понял, что объяснять причину этих зарисовок бессмысленно. Каган уже выплескивал какие-то новые словеса, причем не надо было знать язык, чтобы понимать: он отдает приказы, не сулящие нам ничего хорошего. Вперед выступила стража, чтобы увести нас прочь из этой комнаты. И тут вмешался Беортрик. Он обратился напрямую к кагану на его родном аварском языке. Тот в это время уже повернулся для разговора с кем-то из советников, который для этого участливо придвинулся к своему вождю. И тут голова правителя дернулась, а слегка раскосые глаза буравчиками впились в саксонца. Он выслушал его, не перебивая, а затем, судя по всему, отдал уже иной приказ. Я это почувствовал по тому, как приослабла железная хватка стражника на моем локте.

– Что произошло? – перебросился я фразой с Беортриком, когда нас, подгоняя тычками, повели обратно в переднюю.

– Каган повелел, чтобы нас обоих вытолкали взашей и удавили, – ответил он. – Такая у них кара лазутчикам. Но я указал, что им было бы выгодней оставить тебя в живых и держать в заложниках против тех, кто тебя послал.

Секунда-другая ушла у меня на осмысление.

– А… как насчет тебя? – спросил я испуганно. – Ты ведь тоже лазутчик?

Саксонец улыбнулся мертвенной улыбкой:

– Я ему сказал, что не умею ни читать, ни писать. А потому понятия не имею, что там в твоих заметках. И о поясе с деньгами ничего не знал, потому как ты его всегда прятал.

– И он тебе поверил?! – ошеломленно спросил я.

– Как видишь, я помешал им удавить тебя тетивой от лука.

– Что же теперь со мной будет?

Мой спутник пожал плечами:

– Авары не держат никчемных ртов, особенно в зиму, когда не хватает еды. Значит, наверное, займут тебя работой.

Стражники вывели нас на слякотную площадку двора. Уже начало смеркаться, ветер иссяк, а дождь сменился реденьким снегом. Крупные мягкие снежинки бесшумно спархивали из-под хмурого пепельного небосвода. Один из стражников срезал кожаный ремешок с запястий саксонца, однако мой остался на месте. Оставив Беортрика стоять посреди двора, авары повели меня через глинистую, чуть схватившуюся морозцем жижу и дальше, по узкой тропке меж деревянных срубов. В голове моей кружила такая околесица, что я толком не замечал, куда мы идем, и все не мог определить, оставил меня Беортрик намеренно или же на самом деле уберег меня от расправы.

Снег довольно быстро густел, и вот уже вокруг нас клубилась белая полумгла. Мои сопровождающие ускорили шаг и в конце концов остановились перед лачужкой размером не больше сарая. Дверь из старых досок была надежно заперта, но после продолжительного стука и окриков со скрипом отворилась, явив в проеме фигуру старухи с наброшенным на плечи тканым одеялом. Из-под темного плата, словно очерчивающего ее морщинистое лицо, выбивалось несколько упрямых седых прядок. Несмотря на явно преклонные года и рост не выше моего плеча, старуха оказалась вполне способна выказать свое неудовольствие. Глядя на моих караульщиков пристальными водянистыми глазами, она сипловато-тонким голосом желчно их отчитала – чтобы это понять, знания языка тоже не требовалось.

Оба стражника стояли как пришибленные, пока приступ старушечьего кашля не дал им шанс подтолкнуть меня вперед с несколькими торопливыми словами объяснения. Один из стражников вынул нож, чтобы вспороть мои путы, но мелькнула крючковатая старушечья длань, отбившая клинок на сторону. Гаркнул властный сердитый возглас, и караульщики, вполголоса поругиваясь, распутали все узлы на моих путах. В следующий миг та же самая длань умыкнула целехонькую завязку, а другая костлявая рука ухватила меня за запястье и потянула в дверной проем. Оба моих стража дружно развернулись и пошагали прочь в набирающей силу пурге.

За те часы, что длились потемки, снаружи резко похолодало, а с востока налетел пронзительный ветер с поземкой. Зима, которая ожидалась по меньшей мере через месяц, явилась к аварам раньше срока. Когда забрезжил мутный белесый рассвет, у входа в лачужку обнаружился небольшой сугроб, из-за чего дверь подалась не без труда. Когда я с нею управился, старуха подала мне пустую бадью и жестом указала спуститься к реке, набрать в дом воды. Снаружи все было белым-бело, а крепкая свежесть зимнего воздуха была такова, что при дыхании занималось в груди. С реки я вернулся продрогшим до костей, с посинелыми руками и безудержно дрожал, понимая, что моя одежда никак не годна для таких погод. Но еще хуже было другое: если зимой пытаться бежать из становища кагана, то я или околею от мороза, или же аварам будет легче легкого настичь меня среди белых, дымящихся снегом просторов.

Остаток дня ушел у меня на то, чтобы уяснить: старухе я достался в дар. Звали ее Фаранак, и, как я узнал позднее, она была бездетной вдовой любимого каганова дяди. По аварскому обычаю, племяннику вменялось о ней заботиться, и он делал это исправно: обеспечил ее под зимовку каким ни на есть жилищем, то и дело подсылал что-нибудь из съестного… Ну а теперь вот еще и снабдил ее дармовым слугой.

Ее жилище было, можно сказать, мелкой и убогой разновидностью сруба, где обитал сам каган. Глиняный пол единственной комнатки был утоплен несколько ниже уровня земли, а согревалась лачуга огоньком в костровой яме. Мои обязанности слуги были нудноваты, но необременительны. Я должен был присматривать за огнем и поддерживать его, а также готовить на нем пищу. В силу возраста Фаранак растеряла почти все зубы, а ела она очень бережливо, так что готовка ограничивалась варкой каши из нескольких горстей проса. Когда была возможность, я добавлял в нее сухих фруктов или кусочки мяса. После еды я отскребал единственный имеющийся в наличии металлический котел, счищал с камней очага золу и пепел, а также пополнял запас топлива из кучи хвороста, что находилась за нашей лачужкой. В мои обязанности также входило подметать земляной пол и в целом поддерживать в жилище порядок. Что до стирки одежды, то о ней меня никто не просил – на моей памяти моя престарелая госпожа ни разу не переодевалась. Темные же уголки ее жилья были завалены грудами всякой всячины, от которой она отказывалась избавляться. Вследствие этого – тут впору издать скорбный вздох – в лачуге Фаранак расплодились вши и блохи, так что вскорости я уже немилосердно чесался и все тело у меня зудело. Укромная дверка позади лачуги вела к отхожему месту, расположенному в крохотной пристройке у задней стены. Получалось, что единственная возможность немного отдалиться от лачуги была у меня, когда я ходил к реке за водой. Причем, если я отваживался отойти чересчур далеко, на меня бдительно и зло кричали соседи. Сама же Фаранак почти ни с кем не виделась.

Разумеется, всякий раз, выходя на вольный воздух, я всюду, как мог, высматривал Беортрика. Мне хотелось с ним переговорить и выяснить, чего нам ждать и как быть дальше. Раз или два мне казалось, что я вижу его в отдалении, но холода стояли такие, что мало кто задерживался снаружи подолгу, и не успевал я подобраться к месту, где вроде как видел его, как он уже исчезал. Чтобы как-то скрасить томительные часы безделья, проведенные в полумраке лачуги, я взялся за изучение языка аваров – занятие оказалось не из легких, поскольку Фаранак была сильно туга на ухо, и свои вопросы мне приходилось ей буквально орать. Но когда мне удавалось застать ее в благодушном настроении, она охотно со мною общалась. Постепенно мой словарный запас ширился. Одновременно я каждый день делал зарубку на палке, служившей мне календарем. Ну а когда дух мой пребывал в унынии, я ободрял себя мыслью, что нынешнее мое житье куда легче, чем удел тех бедолаг, которых, как скот, гнали вереницей по дороге из Падерборна. Нынче они, безусловно, уже все были распроданы в рабство.

И вот спустя примерно пару месяцев со дня своего пленения я, наконец, увидел Беортрика воочию. В то утро Фаранак удивила меня тем, что сама прошаркала к двери и поманила меня за собой. Обычно она никогда не прихорашивалась, а тут вдруг нацепила на свою тощую дряблую шею несколько ниток ярких бус, да еще и золотые серьги с пурпурными каменьями. Смутно понимая, что происходит нечто необычайное, я поспешил вслед за ней по тропинке. То был один из редких дней, когда зимнее солнце радостно сияло в бирюзовом небе, превозмогая стужу, отчего все поселение, казалось, оттаивало и оживало. Ручеек из людей – мужчин, женщин и детей постарше – стекался к срубу кагана.

Ноги скользили по насту и наледи, отчего Фаранак ухватила меня за руку, и мы вдвоем влились в общую толчею. Когда мы добрались до места сбора перед срубом кагана, там уже было тесно от закутанных во всевозможное тряпье людей. Они топтались плечом к плечу, притопывая ногами, чтобы согреться, а над головами их клубился парок дыхания. Несмотря на кажущуюся хрупкость, моя старушка, не церемонясь, прокладывала нам путь. Толпа раздавалась, учтиво давая ей пройти – вероятно, как близкой родственнице кагана, – так что я оказался в переднем ряду вместе с ней. Здесь, на открытой площадке шириной в два десятка шагов, перетаптывалось что-то похожее на чучело – а именно мужчина в похожей на куль рубахе до щиколоток. Полы ее были изорваны в лохмотья, а к ткани были пришиты всевозможные ленточки, цветные лоскутки и обрывки кожи, которые трепетали и колыхались в такт его извилистым движениям, как живые. К лентам же были привязаны десятки всяческих безделушек – бубенцы, амулеты, камешки, косточки, перышки… С шеи этого ряженого, обутого в несуразно огромные постолы, свисал на шнурке холщовый, круглящийся снизу мешок. Кожаный колпак у него на голове был размалеван белым, и из него торчал пучок перьев. Выше рта лица его было не разобрать: все сплошь было завешано бусами и клочками цветастых тканей.

То был аварский колдун.

Я глянул на зрителей по ту сторону круга. Там на полшага впереди своих советников стоял каган. Даже не знаю почему, но внимание мое привлек другой авар в богатых мехах, стоящий значительно ближе ко мне. Привлек меня он, видимо, своей неказистостью. Был он широкоплеч и приземист, коротконог и длиннорук. Лицо его под шапкой куньего меха было прыщавым и изрытым оспинами. А широченным ртом он напоминал жабу.

Тут послышался резкий стук, и мое внимание вернулось к тому ряженому. В одной руке он держал похожий на маленький щит бубен, а другой лупил по нему короткой колотушкой. Под это ритмичное постукивание колдун стал поигрывать плечами – эдак нехотя, словно рисуясь своими лохмотьями. Рокот толпы мгновенно унялся, а колдун взялся кружить на месте – неторопливо, постепенно раскручиваясь, отчего ленты и лоскутки на его одеянии плавно развевались. Разгонялись и удары колотушки по бубну. А затем колдун завыл. Звук был высоким и по-волчьи тоскливым, он возвышался и опадал, то становясь утробно-горловым, то вдруг взлетая до орлиного клекота. Под немолчное кружение одни и те же фразы повторялись по нескольку раз, и одеяние мужчины, кружась, вздувалось колоколом, над которым пращой крутился мешок. Затем, чуть качнувшись в момент остановки, колдун трусцой припустил по кругу перед теми, кто замер в качестве зрителей, и стал бегать почти вплотную к ним, едва с ними не соприкасаясь. При каждом таком пробеге толпа невольно подавалась назад. Временами колдун неожиданно останавливался и угрожающе совался лицом в передний ряд, где зрители различали лишь его окропленный слюной подбородок. Когда он проделал это перед Фаранак, та нисколько не сробела – в эту секунду я ею гордился. Все быстрей и быстрей нарезал круги этот странный человек, и в такт ему частила колотушка. Вскоре он уже мотал головой из стороны в сторону, словно измаянный состязанием бегун. Когда он проносился мимо нас, я улавливал взмывами зловещего воя призвуки одышки.

Наконец, он возвратился на середину круга, остановился, выронил бубен с колотушкой на истоптанный снег, воздел руки к небу и, закинув голову, зашелся неистовым скрежещущим воплем, эхом разнесшимся над безмолвной толпой.

Затем, опустив руки, колдун встал лицом к кагану. Руки его погрузились в холщовый мешок, и он вынул оттуда нечто, золотисто блеснувшее на солнце. Подойдя к кагану, колдун поместил этот предмет ему в протянутые ладони. Я стоял настолько близко, что смог разглядеть эту вещь: это был оправленный в золото человеческий череп.

Фаранак, замершая передо мной, восторженно зашипела.

Некое подспудное чувство заставило меня взглянуть на того жабоподобного человека, что стоял слева. Взгляд его был прикован к кагану, а лицо представляло собой хладную маску со страшными в своей ненависти черными глазами. Видно было, что сохранять спокойствие стоит ему неимоверных усилий. Ледяная судорога сковала мне нутро. До меня дошло, что, в сущности, я почти ничего не знаю о людях, среди которых бытую пленником, и уж точно ничего не ведаю об их вражде и распрях.

Обряд был завершен, и люд, словно опомнившись, зашевелился и загудел, готовясь постепенно расходиться по домам. Вот тогда я и заметил Беортрика. Он стоял на заднем краю толпы, несколько правее, шагах в двадцати от меня. Будучи на полголовы выше окружающих, он к тому же носил не характерный для местных плащ с капюшоном. Да и его бледное лицо с пшеничными усами нельзя было ни с кем спутать. Наши взгляды встретились, и он довольно долго с непроницаемым выражением выдерживал мой взор. Я затаил дыхание, всем своим существом пытаясь внушить ему: вот он я, давай же встретимся! Но саксонец отвел глаза куда-то вбок, как будто намеренно меня избегая, а через минуту и вовсе пошел прочь, оставляя меня в смятении и злой разочарованности.