10
Теперь я знаю, что уже тогда решение было совсем рядом. Того, что я успел узнать, было вполне достаточно, чтобы понять, что же происходит на Кабенге. Временами мне кажется, что сумей я остановиться, сумей отбросить мысли о необходимости как можно больше успеть увидеть за отпущенные мне шесть суток, необходимости не упустить ничего существенного, сумей я задуматься над происходящим — и я бы всё понял. И, быть может, сумел бы хоть что-то предотвратить.
Но это, конечно, только кажется.
Озарение не возникает на пустом месте. Оно подспудно готовится всей предшествующей жизнью, всем тем неявным обобщением поступающей в мозг информации, которое незаметно для нас самих идёт с момента нашего рождения. И на него не влияет простая доступность информации — иначе все могли бы стать гениями, просто подключив своё сознание к единой информационной системе вместо индивидуальных мнемоблоков. Но информация для нас имеет смысл лишь тогда, когда её можно охватить сознанием, а сознание всегда остаётся ограниченным. И для того, чтобы пришло озарение, чтобы какое-то случайное наблюдение, обронённое кем-то слово, сопоставление казалось бы никак не связанных фактов и событий вдруг воплотилось в чёткую схему, по-новому объясняющую окружающую действительность, необходимо, чтобы каркас этой схемы уже существовал в нашем подсознании. Чтобы схема заработала, все её элементы должны быть расставлены по местам. И потому наивно было бы ждать озарения тогда, на Каланде — то, что я успел к тому моменту узнать о Нашествии, воспринимается как Нашествие сегодня. А тогда — тогда это новое знание ещё не вызывало во мне никакого отклика. Возможно, будь я историком, я быстрее нашёл бы разгадку. Но я, наверное, вовсе не нашёл бы её за отпущенный мне — и Зигмундом, и самим Каландом — срок, если бы ни Джильберта. Пусть неявно и неосознанно, но в конечном счёте опыт, полученный там, позволил мне понять происходящее на Кабенге.
И ещё, наверное, опыт, за который меджды заплатили самим существованием своей цивилизации. Мы были предупреждены, и мы не прошли мимо этого опыта.
Людей по-разному задевает то, что происходит вокруг них. Есть счастливцы, которые способны пройти, не заметив, мимо чужой беды, и глупо и смешно было бы винить их за это — такими их создали природа и окружение. И в их существовании есть определённый смысл, ибо они — гарантия жизнеспособности всего вида, они способны уцелеть там, где люди более чувствительные обречены на гибель. Уцелеть и дать начало новым поколениям, как не раз бывало в человеческой истории. Но в этих новых поколениях неизбежно рождаются те, кто более открыт и незащищен от своего окружения, кто самой природой обречён на несчастную судьбу, кто ценой своего личного счастья и благополучия, независимо от своей воли способен предупредить вид о грозящей ему опасности. Я уже давно понял, что Зигмунд отбирал себе в сотрудники только таких. Таких же несчастных, как и он сам. Таких же обиженных судьбой.
Появлялись и другие. Но они быстро уходили — уходили сами по себе, потому что им нечего было делать в нашем отделе. Потому что они не чувствовали. Потому что существует лишь одно чувство, способное предупредить об опасности — боль. И не всякому дано её испытывать. И не всякий захочет этого.
Я попал к Зигмунду, потому что мне стало больно, когда я ознакомился с третьей категорией данных о Нашествии. И вместе с этой болью пришёл страх. И боль, и страх — чувства глубоко личные, они касаются лишь самого человека — но неизбежно переносятся на весь мир, который ты в себе вмещаешь. Какое-то время, наверное, около года, я не мог понять, что же со мной происходит, а когда понял, поздно было что-то менять. Да и незачем. Мы жили тогда с Хэйге в прекрасном коттедже на берегу озера Тана, и какое-то время мне казалось, что мой дом остаётся неприступным убежищем, где можно отдохнуть душой от мира ужасов, в который вводил меня Зигмунд. Но так казалось мне одному. Пришёл день, когда Хэйге сказала: «Ущербный ты какой-то, Лёша». И ушла. А я не стал её возвращать. Потому что она была права. Все мы, работающие с Зигмундом, ущербные, и он сам прежде всего. «Во многом знании много печали».
Хотя печаль эта шла от незнания, которое было для нас очевидным. И которое грозило непоправимыми последствиями.
Когда становишься таким, каким стал Зигмунд, поневоле меняется само отношение к людям. И я не в обиде на него за то, что он рассматривал всех нас в качестве неких инструментов для достижения своих целей — у него просто не было иного выхода. Но мы не были готовыми, отлаженными и настроенными инструментами, нас надо было создавать — и он блестяще справлялся с этой задачей. Год на Престе, три года на Скорпионе, полёт к Т-ОРШ, умело и вовремя поданная сверхсекретная информация — всё это многому меня научило. Зигмунд сумел заполнить во мне брешь, пробитую третьей категорией данных о Нашествии. Но он, конечно, не сделал меня снова нормальным человеком. Для нашего дела это совсем не нужно. Я стал таким же, как он сам. И точно так же готов был использовать других для достижения своей цели. Использовать всех, с кем сталкивался. Графа, Катю, ребят, с которыми ехал на Каланд-1. Мне нужна была информация — любой ценой.
Мы встретились с ними вновь часа через два, когда стало уже темнеть, в холле гостевого блока. Пока они разгружали вездеход, пока Берта устраивала Криса с переносным медблоком в одной из спальных секций, я успел написать и отправить на базу шифрованный отчёт для Зигмунда, договориться с начальником Каланда-1 Хироти о завтрашнем спуске к онгерритам и перекусить. Каланд-1, через который велись все контакты с онгерритами и, прежде всего, с самим Великим Каландом, был очень мал. После станции Галлау, построенной с размахом, почти достойным самой базы, в полутора сотнях километрах к югу, Каланд-1 поразил меня своей теснотой и переполненностью. Известное дело — нельзя почувствовать, что есть что, не побывав на месте, и только здесь я в полной мере ощутил контраст между условиями на Галлау и на Каланде, хотя разница между ними — в сравнении с их относительным значением в работах по контакту — бросалась в глаза уже при изучении материалов.
Я, конечно, не думал, что это как-то может быть связано с Нашествием.
В холл размером два на два с половиной метра дизайнеры — наверное, кто-то из местных — сумели каким-то образом втиснуть довольно удобные диваны, портативную кухню, складные столики на каждого из обитателей секции — всего шесть штук — пару проекторов и аппаратуру связи. Стены были расписаны красно-зелёным орнаментом, что после монотонности окружающего пейзажа было даже приятно. Доступ к спальным боксам, встроенным вдоль длинных стен, был удобен и прост, и не приходилось, как на иных станциях, просить кого-то из сидящих подвинуться, чтобы вылезти с нижнего яруса, или же валиться кому-то на голову, выбираясь с верхнего. На станции было шесть таких блоков, расположенных по сторонам от центральной секции, ещё один блок-лаборатория и два складских. Где-нибудь на орбите или же на поверхности безжизненной, лишённой атмосферы планеты, освоение которой только началось, такая станция была бы вполне уместна. Но здесь, после базы, после Галлау теснота и скученность поначалу шокировали.
— Насколько я понял, инспектор, — сказал Валент, садясь напротив меня. — Вы желаете задать нам некоторые вопросы.
Я отключился от информационного канала станции — всё равно ничего важного раскопать мне пока не удалось — проверил, заблокирован ли вход, потом сказал:
— Да. Во-первых, меня интересует, почему онгерриты стали нападать на людей?
— Нас это тоже интересует, инспектор. — Валент вдруг засмеялся, и Берта подхватила его смех, Рашид, севший рядом со мной, лишь слегка — одними губами — улыбнулся.
— Ну хорошо, — сказал я, подождав, пока они кончат смеяться. — Тогда расскажите, когда это началось.
— Вы же должны знать, инспектор, вы же изучали материалы по Кабенгу, — Валент пожал плечами. — Ещё во время третьей экспедиции, в 522-м году они начали атаковать нашу технику.
— Вы же понимаете, Валент, что спрашиваю я не об этом. Ведь после того, как был установлен контакт с Великим Каландом, нападения эти прекратились.
— Я бы так не сказал.
— Что вы имеете в виду?
— Я уже объяснял вам раньше. Я имею в виду, что, скорее всего, нападения перестали фиксироваться. У меня, правда, нет достаточной информации, но я разговаривал как-то раз в Академии с одним человеком — имени его я вам не назову — который был здесь во время четвёртой экспедиции. Так вот, он прекрасно помнит, как аж в 529-м им приходилось отбиваться от онгерритов где-то на Гаревом плато. А вы говорите — нападения прекратились.
— Кабенг велик…
— Вот именно, инспектор. Велик и почти не изучен. А мы пришли сюда, увидели — убедили себя, что увидели — непорядок и давай исправлять его первой же подвернувшейся под руку кувалдой.
— Так вы считаете, что проект воздействия — ошибка?
— Это особый разговор, инспектор. Я просто отвечал на ваш вопрос. Вы спросили — когда начались нападения онгерритов? Я ответил — с самого первого контакта. И они не прекращались.
— Допустим — хотя вы меня не убедили. Но даже если и так, за почти полтора столетия до самого недавнего времени никто из людей не погиб при нападениях онгерритов. Так?
— Возможно.
— А вот группа Коврова погибла. Значит, начался какой-то новый этап во взаимоотношениях людей и онгерритов. Так я спрашиваю — когда?
Он не отвечал. Опустил голову и рассматривал что-то у себя под ногами. Вместо него ответила Берта:
— Около полутора лет назад. С тех самых пор, как эти идиоты начали прорыв к Резервуару.
— Да нет, — подал голос Рашид. — Раньше. Ещё с Бергсона.
— С Бергсоном особая история. Не о нём сейчас разговор, — сказал Валент.
— А почему это не о нём? — Берта резко повернулась в его сторону. — Правильно — считать надо с Бергсона.
Про Бергсона я помнил. Я помнил вообще все зарегистрированные случаи гибели людей — не так уж их было много. Я помнил кое-какую информацию высшей категории секретности, несмотря на уничтожение содержимого моих мнемоблоков. С гибелью Бергсона не связывалось нападение онгерритов — это я помнил наверняка. Но спросил пока о другом:
— А как относится Великий Каланд к тому, что вы убиваете нападающих онгерритов?
— Кто спрашивает об этом Великого Каланда? — буркнул себе под нос Рашид.
— Великий Каланд не против, — ответил Валент. — Великий Каланд об одном мечтает — поскорее добраться до Резервуара. А то, что гибнут его подданные, ему пока что безразлично. Тем более, что, скорее всего, это вовсе не его подданные.
— Насколько мне известно, все онгерриты на Кабенге являются подданными Великого Каланда.
— Вам, инспектор, известно лишь то, что известно Академии. А это далеко не всё. Например, известно ли Академии о том, что Срок Великого Каланда давно уже миновал?
— Нет. Откуда вы это взяли?
— Это не мы. Это установил ещё Бергсон. Даже у Великого Каланда есть, оказывается, Срок. Бергсон сумел как-то выяснить это — и задал вопрос. И через несколько дней не стало всех тех, с кем мы тогда работали — ни одного из них. А ещё через неделю не стало и самого Бергсона. Вот так. Ну а потом потихоньку и начался этот так называемый демографический взрыв.
— Почему же «так называемый»? Не хотите же вы сказать, что данные искажены.
— Если говорить о численных данных — судить не берусь. Мне ведь не известно, какие цифры идут наверх. Но просто термин этот — «демографический взрыв» — нельзя применить в нашем случае. Он может относиться лишь к резкому увеличению численности разумных существ определённой расы. Но не к онгерритам, — и Валент, гримасничая, развёл руками. Получилось очень смешно. Но я не засмеялся. Я спросил:
— Почему?
— Инспектор спрашивает «почему»? Или я ослышался? — повернулся Валент к Берте. Но она не улыбнулась, только поморщилась и сказала:
— Хватит кривляться.
— А кто кривляется? — Валент вдруг смутился, покраснел. — Я кривляюсь? А что мне остаётся делать? И потом, — он поднял голову, обвёл нас всех взглядом. — Раз уж Академия посылает к нам лазутчика, то мне остаётся только кривляться.
— Мы теряем время, Валент. Давайте говорить по существу.
— Раньше надо было по существу говорить, инспектор, раньше. Пока ещё была возможность отступить. Вы знакомы с нашими докладами пятилетней давности?
— С какими докладами?
— Да брось ты, Валент, — опять вступила в разговор Берта. — Откуда ему знать про эти доклады? Ты же сам говорил, что они не пошли дальше Галлау. Тогда надо было добиваться. Чего теперь-то после драки кулаками махать? Или, если хочешь, я расскажу.
— Да нет уж, ты, пожалуй, расскажешь… — сказал Валент и на полминуты, наверное, замолчал. А потом начал рассказывать — обстоятельно, по-деловому. Мне почти не приходилось задавать вопросов.
В общем, дело свелось к следующему. Около пяти лет назад, когда полным ходом шла подготовка к тому, чтобы начать активное воздействие на онгерритов, кое-кто из сотрудников группы контакта начал получать неожиданные результаты. До тех пор люди всегда контактировали с ограниченным количеством онгерритов. Достаточно сказать, что все контакты осуществлялись вблизи поверхности или даже на самой поверхности, что проникновения разведочных роботов, а тем более самих ксенологов в Первую камеру — не говоря уже о Второй и Третьей — можно было пересчитать по пальцам. Но около пяти лет назад в связи с расширением фронта работ потребовалось увеличить количество и интенсивность контактов. Через онгерритов, с которыми осуществлялся контакт, ксенологи запросили разрешения Великого Каланда на расширение своей деятельности и получили его. В Первой камере была установлена необходимая аппаратура, и работа началась. И вот тут — совершенно неожиданно по утверждению Валента, который проработал на Кабенге все восемь лет, с самого начала проекта, причём всё это время был при группе контакта, хотя основная его специальность — не ксенология, а настройка аппаратуры связи — вот тут стали проявляться неожиданные закономерности. Отдельные онгерриты, с которыми ксенологи контактировали до этого, проявляли себя вполне разумными существами, способными к логическому осмыслению действительности, потенциально способными к дальнейшему развитию и самосовершенствованию. Препятствием к этому, как показали ранние исследования, служил лишь так называемый Срок, по достижении которого онгеррит — находящийся ещё в расцвете сил, физически и умственно здоровый — должен был «уйти». Это было реакцией цивилизации онгерритов на ограниченность ресурсов бета-треона, необходимого для их жизнедеятельности, но реакция такого рода неизбежно заводит цивилизацию в эволюционный тупик. По замыслу вдохновителей проекта, воздействие на Кабенге должно было пробудить онгерритов от спячки, которая длилась уже не один, наверное, миллион лет, путём ликвидации самой необходимости в Сроке.
Однако исследования, проведённые группой Бергсона, показали, что в поведении онгерритов имеются некоторые особенности, которые могут поставить под сомнение саму возможность оказания воздействия. Оказалось, что поведение группы онгерритов, в отличие от поведения одиночного онгеррита, нельзя интерпретировать как поведение группы разумных существ. Уже на уровне пятнадцати-двадцати особей онгерриты, объединённые в группу, теряли практически все индивидуальные черты своего поведения. В поведении же группы как единого целого исследователи неожиданно для самих себя обнаружили стереотипы, свойственные живым существам, находящимся на гораздо более низком уровне развития. Характерно, что группа всегда проявляла себя в агрессии — как правило, химическое нападение — были фиксированы и не менялись до распада группы. По поводу эволюционного смысла обнаруженного явления было высказано немало гипотез, которые в основном сводились к тому, что эффект группы является реликтовым механизмом самозащиты вида до появления разума, сохранившимся с тех времён, когда онгерриты имели на Кабенге естественных врагов. Но каким бы то ни было объяснение, вывод, который делали тогда все исследователи, был вполне определённым — не могло быть и речи о том, чтобы относиться к онгерриту, входящему в группу, как к разумному существу. Он таковы попросту не являлся. Однако разрыв его с группой приводил через некоторое время к восстановлению как разумной деятельности, так и памяти о предшествующем опыте.
Тогда же были проделаны оценки возможного влияния эффекта группы на дальнейшее развитие цивилизации Кабенга. И — неожиданно для самих себя — исследователи пришли к выводу о том, что обнаруженное ими явление лишает проект воздействия в нынешнем его виде малейших шансов на успех. Оказалось, что в результате воздействия плотность онгерритов в местах их обитания на Кабенге будет в несколько раз выше критического значения плотности, при котором значительная — более половины — часть онгерритов переходит к групповому поведению.
Таким образом получалось, что выводы, сделанные ранее ведущими специалистами — в том числе и академиком Крессом, одним из главных инициаторов проекта воздействия — выводы о том, что одно лишь снабжение онгерритов бета-треоном способно сдвинуть их цивилизацию с мёртвой точки, ставилось, как минимум, под сомнение. Было очевидно, что для того, чтобы проверить и должным образом осмыслить открывшуюся закономерность, требуется проведение немалых дополнительных исследований. И это выяснилось тогда, когда работы над осуществлением проекта были уже в разгаре, когда на Кабенге развёртывалось производство самой разнообразной техники, необходимой для осуществления проекта, когда наготове были группы специалистов, которым предстояло расширить фронт работ. Бергсон выступал тогда за то, чтобы вообще приостановить все работы до получения полной ясности, но руководство ксенологов на Галлау не согласилось с этим.
— Нас уверяли тогда, — говорил Валент. — Что у нас ещё останется время для исследований, что новые группы сотрудников, прибывающие на Кабенг, помогут быстрее докопаться до истины и найти решение проблемы. В общем, примитивнейшим образом заговаривали зубы. Слишком многие были заинтересованы в том, чтобы проект не был свёрнут — мы это тогда не понимали. Но мы никак не предполагали, что уже через пару лет никого из тех, кто отвечал за продолжение работ в прежнем направлении, на Галлау не останется. Все, все улетели отсюда, потому что никто не хотел руководить делом, обречённым на провал. Они и теперь всё меняются и меняются, только мы, дураки, сидим тут неизвестно зачем, — он вздохнул и замолчал.
— Ты не сказал про этого репортёра, — вступила в разговор Берта.
— А чего про него говорить? Мелочь, — Валент махнул рукой и опустил голову.
— Ничего себе мелочь! Если обыкновенную подлость называть мелочью, то далеко зайти можно!
— Ну и рассказывай сама.
— И расскажу, — она повернулась ко мне. — Понимаете, заявляется тут к нам как-то раз репортёр. Это ещё при Бергсоне было, за месяц, наверное, до его гибели. Совсем мальчишка ещё, сорока нет. Их тогда на базу порядком прилетало, некоторые даже до Галлау добирались, но до нас доехать мало у кого пороху хватало. Не всем, как вам, захочется трястись весь день в вездеходе, а транспорт сюда редко и тогда летал. Но этот прытким оказался, добрался и досюда. Ну и рассказали ему о наших проблемах, про эффект группы и так далее. А он вместо того, чтобы всё это объективно и достоверно изложить в информационном сообщении — что он, между прочим, обязан был сделать как журналист — пошёл сразу же к руководству базы.
— А ты бы что сделала на его месте? — спросил Валент. — Это же его работа — до всего докапываться.
— Докапываться, а не служить доносчиком. Помнишь, как на Бергсона тогда сразу же выговор свалился, а этот р-репортёр, — прорычала она. — Улетел прямо с базы назад на Землю. А ведь обещал к нам ещё раз заглянуть. И, между прочим, никто на Земле об эффекте группы так и не узнал.
— Зачем обвинять? — тихо спросил из своего угла Рашид. — Мы же многого не знаем. Может, с ним случилось чего.
— Так вот пусть он и узнает, — кивнула Берта в мою сторону. — Раз он ведёт расследование — пусть и узнает. А ещё пусть узнает, где те умники сейчас обитают, что наши доклады тогда затормозили.
— Он-то узнает, — Валент хмыкнул, потом, немного помолчав, сказал, глядя куда-то в пол под ногами. — Только скорее он другое узнает. Как, помнишь, сразу после гибели Бергсона открылось вдруг, что Шалва имеет медицинские противопоказания и не может работать на Кабенге. Помните, какой разнос тогда Яковлев получил?
Эк как их прорвало — что ни фраза, то повод для расследования. Только вот беда — так мне тогда казалось — всё это не имело никакого отношения к тому, что меня тогда интересовало. Это было странно, это было ненормально — хотя мне не раз приходилось сталкиваться с подобными ненормальностями, особенно при работе на переднем крае, на той же Джильберте, например, там, где обстановка требовала особой концентрации усилий и особой чёткости в руководстве. Но это вряд ли приближало меня к тому, чтобы понять, что же есть Нашествие. Я слушал, я фиксировал нашу беседу в своих мнемоблоках для дальнейшего анализа, но я не находил пока ни малейшей зацепки. Репортёр, не придающий гласности полученную им информацию о давлении на исследователей с целью сознательного замалчивания результатов их работ? Скверная картинка, но вполне объяснимая. Уж я-то знаю, сколь многое приходится не предавать гласности по соображениям, которые заведомо непонятны для непосвящённых. Я сам когда-то занимался анализом информации с этой именно целью — до тех пор, пока Зигмунд не стал поручать мне более серьёзных заданий. Кто знает, возможно, наш же отдел и наложил вето на всю эту информацию?
Хотя нет — в таком случае я бы знал обо всём, что они мне рассказали, ещё там, на Земле.
И вдруг я вспомнил, как Кей Рубаи застыл в неподвижности, склонившись над столом, когда мы с ним разговаривали у него в лаборантской. Бог ты мой, как же это я не сообразил-то?! Ведь он же работал на Кейталл-99. Мнемоблоки быстро выдали информацию. Те восемь случаев были уже после его отлёта, почти через полгода, но гарантии, что его не прихватило, это не давало. Скорее наоборот — он не проходил контроля, который потом стал обязательным. А это могло означать всё, что угодно, в том числе и то, что его доказательство невозможности синтеза бета-треона может быть намеренной задержкой работы.
Я, наверное, изменился в лице, потому что Берта спросила:
— Что с вами, инспектор?
— Ничего, — ответил я, мысленно выругав себя за потерю самоконтроля. — А скажите, каким же образом руководство сумело скрыть от Академии информацию об эффекте группы?
— Самым примитивным, — ответил Валент. — Эффекта группы попросту не существует, — он немного помолчал, ожидая, видимо, моего вопроса, потом добавил: — Больше не существует.
В общем, по его рассказу получалось так. После этого выговора от руководства базы Бергсон и его группа ни с кем не контактировали и углубились в исследования, стараясь как можно быстрее собрать достоверную информацию об эффекте группы. Время поджимало, потому что на базе уже вовсю велось строительство комплекса по производству бета-треона — тогда ещё думали, что синтез его будет осуществлён достаточно быстро. А массовый синтез бета-треона сам по себе мог привести к необратимым последствиям. Бергсон понимал это и поэтому торопился. Видимо, тогда и был сделан первый нерасчётливый шаг. Бергсон через посредников спросил Великого Каланда о его Сроке. Посредники были устранены через два или три дня. Это, правда, ни у кого не вызвало особой тревоги, за время работы такое случалось пять или шесть раз, не говоря уже о непрерывной текучести среди посредников, вызванной тем, что то и дело то у одного, то у другого из их числа наступал Срок, и приходилось постоянно обучать новых онгерритов на смену выбывшим. Но задержка, вызванная внезапным устранением всей группы подготовленных посредников, существенно сказалась на работе. Все спешили, были раздражены и потеряли бдительность — на это и списали тогда гибель Бергсона во время его поездки на Каланд-2.
Результатом расследования обстоятельств его гибели было назначение нового руководства группы контакта, которое, кстати, целиком поддерживало проект воздействия. Исследования онгерритов были соответствующим образом переориентированы, все несогласные так или иначе выведены из состава исследовательских групп, и в итоге на настоящий момент с полной достоверностью установлено, что эффекта группы не существует.
Сказав это, Валент горько рассмеялся.
— Сколько всего человек было уволено из группы контакта? — спросил я.
— Пять или шесть. Точно не помню.
— Сейчас я подсчитаю, — сказала Берта. Несколько секунд она сидела, что-то бормоча себе под нос, потом сказала: — Шестеро.
— А всего вас тогда было человек сорок. Так?
— Так.
— И что же делали остальные. Вы, например. Почему вы молчали?
— Спросите что-нибудь полегче.
— Нет подожди, Валент, — вступила Берта. — Почему молчали? А вы, инспектор, вы что, всегда против ветра плюёте? Велик героизм — ходить с оплёванной физиономией! Тем более, что никому никакой пользы от этого не будет. Знаете, где сейчас Рыбников? Лаборантом работает на Лесте. И это тот самый Рыбников, который в двадцать восемь лет уже выпустил монографию об онгерритах, который провёл на Кабенге больше тринадцати лет. А Шерп? Крис вон тоже тогда сунулся в драку — чем он теперь занимается? Фонды выбивает под свои непрофильные для группы контакта исследования. Да катается взад-вперёд между Галлау и Каландом. Кому-то, видно, очень хочется, чтобы его ухлопали также, как Коврова. А Ковров с его ребятами? Легко спрашивать, что делали остальные. Вас бы на наше место.
— Ковров сам виноват, — тихо сказал Рашид. — Не следовало ему возвращаться.
— Ну конечно. И мы были бы сами виноваты, если бы нас сегодня ухлопали. Очень удобная для некоторых позиция.
— Ну хорошо, не будем отвлекаться, — сказал я. — Что было дальше, после гибели Бергсона?
— Может, чаю выпьем? — спросил из своего угла Рашид.
— Неплохо бы, а то всё горло пересохло, — отозвался Валент. — Надеюсь, инспектор не возражает.
— Нисколько. Если и меня угостите.
— Будьте как дома, — Валент сделал широкий жест. — Тем более, что вы сидите у самой кухни. Чувствуйте себя хозяином.
Я усмехнулся, отодвинул панель и стал доставать чашки.
Разговор за чаем шёл, в основном, о вещах посторонних. Это многое значит — когда при тебе начинают говорить о посторонних вещах. Особенно, если и ты участвуешь в разговоре. Это значит, что в тебе, пусть и с натяжкой, признали своего, признали человека, просто человека, а не представителя высшей инстанции, наделённого полномочиями карать или миловать. Говорили о пустяках — о том, как Рашид провёл недавно отпуск на Тренсе, о проекте Гранд-театра в Окрополисе — Берте он почему-то не нравился, но объяснить толком, почему, она не сумела — о трёх банках настоящего клубничного варенья, сваренного в настоящем медном тазу на настоящем костре, которые ей прислал какой-то знакомый с Земли и которое, увы, уже кончилось. (По этой причине мы заказали клубничное варенье у кухни, но это, конечно, было совсем не то). В человеческом обществе тоже существует эффект группы, но с другим в сравнении с онгерритами знаком. А может быть, существует и эффект, аналогичный обнаруженному здесь — если группа становится слишком большой, если она начинает действовать так, что за её поступком уже не проглядывает разумного начала. Было ведь в нашем прошлом такое время, когда высшие устремления лучших представителей человечества тонули в этом эффекте группы, тянувшем нас в прошлое, а то и вовсе к гибели. И похоже было на то, что эффект этот снова заработал здесь, на Кабенге.
Впервые, наверное, я вполне осознанно подумал о том, что всё, о чём они мне рассказали, может быть проявлением Нашествия. И сразу же снова сосредоточился, снова стал тем, кем я прибыл сюда.
И снова стало мерзко на душе. Я должен был уцелеть любой ценой. И это одно уже отделяло меня от всех остальных.
— Итак, — сказал я, когда чаепитие закончилось. — Бергсон погиб, исследования приняли другое направление, все несогласные были так или иначе устранены или, скажем так, подвергнуты репрессиям. Это было четыре с половиной года назад. Что произошло дальше?
— Это тянулось довольно долго, — снова стал рассказывать Валент. — Мы здесь даже привыкли. Ко всему привыкнуть можно. Кто не смог приспособиться, тот ушёл, а мы вот оказались обыкновенными приспособленцами. До сих пор всё приспосабливаемся и приспосабливаемся. Ну а полтора примерно года назад, когда начался уже этот так называемый «демографический взрыв», ситуация резко изменилась.
— В чём это выразилось для вас лично?
— Приспосабливаться стало труднее. Нам же теперь приходится возить бета-треон с Галлау. Раз в пять дней какая-то из групп в обязательном порядке — мы установили дежурство — возит бета-треон для подкормки онгерритов. Теперь это приходится делать раз в пять дней, раньше ездили реже.
— Почему же вы не откажетесь?
— Да всё потому же — приспосабливаемся. И потом, ты откажешься — значит за тебя поедет кто-то другой. Вы бы отказались?
— Потому ещё, — сказала Берта, — что дорога считается безопасной. Все знают, что на этой дороге уже не раз случались нападения, но это нигде и никем не зафиксировано — вот и ездим.
— И ещё потому, что нас слишком много, — тихо сказал Рашид.
— Много? — удивился я. — А на Галлау — я успел поговорить с начальником станции — мне сказали, что группе контакта хронически не хватает людей.
Они неожиданно засмеялись. Даже Рашид. Но смех этот был невесёлым.
— Группе контакта, — сказал Валент. — Надо не более пятидесяти человек. Для того, чтобы вести работу здесь и на Каланде-2, да изредка отдыхать. Не обязательно на Галлау — время от времени можно было бы летать на базу. Но вот для того, чтобы возить эту гадость каждые пять дней, — повысил он голос. — Для того, чтобы создавать видимость крупной, широко развёрнутой работы — для этого людей не хватает.
— Не кричи, — спокойно сказала Берта.
— А я и не кричу, — Валент уже успокоился. — Просто, инспектор, даже если вы посмотрите официальные документы, даже если просто сопоставите официальные данные из наших, например, рабочих отчётов, вы увидите, что за пять с лишним лет с тех пор, как соорудили неизвестно зачем эту станцию Галлау, здесь, на Каланде, ничего не изменилось. И это при том, что вся работа идёт именно здесь.
— Известно, зачем соорудили Галлау, — себе под нос буркнул Рашид.
— А почему вообще приходится возить сюда бета-треон так часто, да ещё на вездеходах? Ведь на Галлау же его доставляют на транспорте.
— Потому, что ёмкости по его хранению соорудили именно на Галлау. Это же такая… — Валент не нашёл слов и постучал себя кулаком по макушке. — Ну такая кругом глупость, что руки опускаются. И главное — ради чего? На третьей биостанции на всех источниках фильтры поставили, только его добычей теперь здесь и занимаются. Биостанция, называется, учёные, биосферу Кабенга изучают. Вы там побывайте — там теперь на сотню километров вокруг пустыня, нечего там больше изучать. Ну а мы, значит, контакт осуществляем.
— Из излучателей, — зло усмехнулась Берта.
— Ничего не скажешь — симпатичная картинка получается, — сказал я. Это действительно не вязалось ни с какими отчётами, ни с какой информацией, полученной мною раньше. Я всякое повидал — такая работа. Приходилось и с подлостью сталкиваться, и с трусостью, и с безответственностью. Флуктуации в сознании отдельных людей неизбежны при любом сколь угодно высоком среднем нравственном уровне человечества, и инспекция Академии — не наш отдел, конечно — тем в основном и занимается, чтобы исключить по возможности их влияние. Но чтобы вот так погрязнуть, чтобы вот так вполне осознанно делать чёрт те что неизвестно во имя чего — и молчать, так, будто здесь концлагерь какой-то, будто информация отсюда в принципе не доходит, а попытка донести её может дорого обойтись — с подобным я ещё не встречался. Правда, на Кабенге действует режим А. Но его же ввели недавно, двух лет ещё не прошло. Академия вынуждена была пойти на этот шаг, чтобы ускорить работы, режим А действительно — это доказано практикой — помогает сконцентрироваться, не распылять понапрасну силы. Но тот же режим А, в конце концов, не помешал Панкерту доставить в Академию свой доклад. Выходит, для того, чтобы действовать, а не сваливать всё на судьбу и чью-то злую волю, нужно быть Панкертом?
Я смотрел на них, разговаривал с ними, слушал их, и меня не покидало ощущение нереальности всего того, о чём они говорили. Так, будто передо мной разыгрывалась какая-то пьеса на историческом — из древней истории — материале. То, о чём они говорили, было гнусно и подло, но ведь всё это было вполне объяснимо, вполне по-человечески понятно и элементарно устранимо, во всём этом не было ничего сверхъестественного, ничего, что говорило бы о Нашествии, ничего общего с тем, что случилось пять лет назад на Джильберте, в других местах, где проявило себя Нашествие.
Ничего, кроме одного — это тоже могло привести к катастрофе.
Валент уже успокоился и рассказывал о том, что произошло с группой Коврова. Они ехали по той же дороге, что и мы, и точно так же наткнулись на засаду. Они, правда, не подозревали, что это засада, но приборы зафиксировали момент, когда начался камнепад, вездеход отскочил назад, и они, точно так же, как и мы сегодня, оказались перед разрушенным участком дороги. Тогда это было совсем внове — бывало, конечно, что дорога частично разрушалась, но вездеходы никогда ещё не попадали в такие переделки. И откуда им было знать, что обвал вызвали онгерриты, заполнив полости между камнями какой-то слизью — они на это мастера — так что малейшая дополнительная нагрузка сбрасывала в пропасть целый участок дороги? Это всё выяснилось позже, во время расследования следующего подобного инцидента, когда на Галлау прибыла специальная группа экспертов. А тогда они решили, что произошёл случайный обвал. Карабкаться через перевал, как нам сегодня, им не хотелось, да и время было уже к вечеру, и они повернули обратно. И всего через несколько километров попали под обвал на склоне, который всегда считался надёжно закреплённым. Спасатели обнаружили тела троих из группы под камнями — спустя много часов, когда делать что-то было уже поздно. Но самого Коврова среди них не было. Его — то, что от него осталось — обнаружили лишь через сутки, в нескольких километрах от места аварии, обугленного от попадания концентрированных кислот. Рядом с ним лежал излучатель — совершенно разряжённый. А вокруг лежало то, что осталось от пяти мёртвых онгерритов.
Это было ЧП высшего разряда. Во-первых, потому, что это было первое явно враждебное действие онгерритов после установления контакта с Великим Каландом. Во-вторых, потому, что в результате этого действия были убиты и люди, и представители местного населения. В-третьих, наконец, потому, что в создавшейся ситуации ни у кого не было конкретного плана действий. Стандартный план предусматривает в таком случае прекращение всякой активности на планете, вызов группы расследования из Академии, чрезвычайную сессию Совета Академии для решения вопроса о возможности дальнейшей работы на планете. Но уйти с Кабенга люди уже не могли, потому что все большие массы онгерритов на Каланде проходили восьмой метаморфоз, становились взрослыми особями и требовали бета-треона для того, чтобы жить.
Бета-треон могли им дать только люди.
Вся жизнь здесь, на Кабенге, была завязана на бета-треоне, без которого в местных организмах был невозможен синтез жизненно необходимых соединений. Эволюционный тупик, в который попали онгерриты, был вызван именно чрезвычайно высокой эффективностью использования бета-треона организмами Кабенга, эффективностью, далеко превосходящей все до сих пор обнаруженные формы синтеза в живых системах. Именно эта эффективность, заставившая организмы планеты отказаться от всех альтернативных механизмов, сделала их рабами бета-треона и, в конечном счёте, затормозила их эволюцию. С бета-треоном любой организм Кабенга по жизнестойкости далеко превосходил все до сих пор обнаруженные формы жизни. Без бета-треона всё живое на Кабенге было обречено на смерть.
— В общем, с тех пор, как погиб Ковров, мы стали ездить с излучателями на боевом взводе. И в защитной форме, — невесело закончил свой рассказ Валент. — Правда, не всем это помогло.
— Сколько было нападений?
— Не знаю. Я сам попал уже в восемь засад. Не считая сегодняшней.
— И чем это кончилось?
— Пока жив, — Валент грустно улыбнулся.
— Выходит, здесь вошло в норму убийство онгерритов?
— Выходит. В порядке обороны, разумеется.
— А почему об этом не знают на базе? Или в Академии?
— Кто вам сказал, инспектор, что они об этом не знают?
— Этой информации нет в материалах, касающихся Кабенга. А я имею доступ к материалам высшей категории секретности. Даже к таким, которые недоступны руководителям проекта.
— Об этом, инспектор, вы спросите у тех, кто занимается информацией, — ответил Валент. — Мы бы тоже хотели знать — почему?
— А если честно, то ведь и в наши отчёты не всё попадает, — добавила Берта. — Что поделаешь, приспособились к среде обитания.
Я вспомнил утренний разговор с Графом. Действительно, о чём говорить, если даже начальник базы не способен знать всего, что творится на Кабенге? Все мы живём под гипнозом информационной системы, и когда происходит нечто необычное, не в силах отрешиться от этого гипноза, готовы предположить всё, что угодно, кроме одного, возможно немыслимого, но объясняющего все решения. Кроме того, что информация, на которой мы основываем свои действия, может содержать заведомую ложь.
— Я бы выразил это иначе, — тихо сказал Рашид. — Я думаю, что они просто не хотят этого знать. Так спокойнее. И потому они очень не любят, когда кто-то им открывает глаза.
Что ж, кое-что это объясняло. Но далеко не всё.