Кардинал Лотарингский получил безраздельную власть над помыслами королевы-матери; видам де Шартр вовсе лишился ее милости, а любовь к госпоже де Мартиг и к свободе мешала ему даже почувствовать эту потерю так живо, как она того заслуживала. Кардинал за десять дней болезни короля имел время определиться в своих замыслах и убедить королеву принять решения, которые с этими замыслами согласовались; так что сразу по смерти короля королева велела коннетаблю оставаться в Турнеле при теле покойного и заняться обыкновенными в таких случаях церемониями. Это поручение оторвало его от всего происходившего и лишило свободы действий. Он послал к королю Наваррскому с просьбой спешно приехать, чтобы они могли совместно противостоять небывалому возвышению Гизов, которое, как он видел, готовилось. Командование армией было отдано герцогу де Гизу, а распоряжение финансами – кардиналу Лотарингскому. Герцогиня де Валантинуа была отлучена от двора; вернули кардинала де Турнона, заклятого врага коннетабля, и канцлера Оливье, заклятого врага герцогини де Валантинуа. Одним словом, лицо двора совершенно переменилось. Герцог де Гиз наравне с принцами крови нес королевскую мантию во время погребальных церемоний; он и его братья стали полновластными хозяевами в королевстве не только благодаря влиянию кардинала на королеву, но и потому, что королева полагала, будто всегда сможет их удалить, если они вызовут ее неудовольствие, тогда как с коннетаблем она бы так поступить не могла, ибо он пользовался поддержкой принцев крови.

По завершении траурных церемоний коннетабль явился в Лувр; король принял его весьма холодно. Он хотел поговорить наедине, но король позвал господ де Гизов и при них сказал коннетаблю, что советует ему уйти на покой; что есть кому распоряжаться финансами и начальствовать над армией и что если ему понадобятся советы коннетабля, то он призовет его к себе. Затем коннетабль был принят королевой-матерью – еще более холодно, чем королем; она даже попрекнула его тем, что он говорил королю, будто его дети на него не похожи. Прибыл король Наваррский; его приняли не лучше. Принц де Конде, менее терпеливый, чем его брат, громко возмущался; возмущение его было напрасно, его удалили от двора, послав во Фландрию подписывать ратификацию мирного договора. Королю Наваррскому показали подложное письмо от короля Испании с обвинениями в том, что он нападает на испанские города; ему внушили опасения за его земли и наконец убедили в необходимости возвращаться в Беарн. Королева дала ему и предлог для этого, поручив сопровождать принцессу Елизавету и даже обязав его поехать вперед; так при дворе не осталось никого, кто мог бы уравновешивать могущество дома Гизов.

Хотя для принца Клевского было огорчительно, что не он повезет принцессу Елизавету, но сан того, кого ему предпочли, лишал его оснований для обиды; однако он жалел об этой поездке не столько из-за почестей, с ней сопряженных, сколько из-за того, что это была возможность удалить его жену от двора так, чтобы не было заметно желание ее удалить.

Вскоре после смерти короля было решено ехать в Реймс для коронации. Как только начались разговоры об этом путешествии, принцесса Клевская, которая оставалась дома, притворяясь больной, стала просить мужа позволить ей не следовать за двором и уехать в Куломье подышать воздухом и позаботиться о своем здоровье. Он отвечал, что не хочет вникать, действительно ли слабое здоровье мешает ей проделать путешествие в Реймс, но согласен, чтобы она его не совершала. Он охотно согласился с принятым ею решением: сколь бы высоко он ни ценил добродетель своей жены, он отлично видел, что благоразумие требует не подвергать ее более опасности встречаться с мужчиной, которого она любит. Господин де Немур вскоре узнал, что принцесса Клевская не будет следовать за двором; он не мог уехать, не повидав ее, и накануне отъезда отправился к ней так поздно, как только позволяли приличия, в надежде застать ее одну. Во дворе ее дома он встретил госпожу де Невер и госпожу де Мартиг, выходивших от нее; они сказали, что оставили ее в одиночестве. Он вошел в дом с таким волнением, какое могло сравниться только с волнением принцессы Клевской, когда ей сказали, что ее хочет видеть господин де Немур. Страх, что он заговорит с нею о своей страсти, опасение ответить ему слишком благосклонно, тревога, которую этот визит может внушить ее мужу, мысль о том, как трудно будет все ему рассказать или все от него скрыть, мгновенно промелькнули в ее уме и привели ее в такое смятение, что она решилась избежать того, чего, быть может, более всего желала. Она послала одну из своих прислужниц к господину де Немуру, ожидавшему в передней комнате, сказать, что внезапно почувствовала себя дурно и весьма огорчена, что не может принять чести, которую он пожелал ей оказать. Как горько было герцогу не увидеться с принцессой Клевской, и не увидеться потому, что она этого не хотела! Он уезжал на следующий день; никаких надежд на счастливый случай у него не оставалось. Он не говорил с нею после той беседы у дофины и имел основания полагать, что неосторожность проговориться видаму разрушила все его упования; итак, он уезжал, испытывая все, что только могло сделать его боль еще острее.

Как только принцесса Клевская немного оправилась от смятения, в которое поверг ее визит герцога, все доводы, заставившие ее отказать ему, исчезли; она даже сочла, что совершила ошибку, и если бы осмелилась или если бы на то было еще время, то велела бы его вернуть.

Госпожа де Невер и госпожа де Мартиг, выйдя от нее, отправились к дофине; там был и принц Клевский. Дофина спросила, откуда они сейчас; они отвечали, что были у принцессы Клевской, где провели часть вечера в многолюдном обществе и что остался там только господин де Немур. Эти слова, которые им казались ничего не значащими, не были таковы для принца Клевского. Хотя он отлично понимал, что господин де Немур мог иметь множество случаев поговорить с его женой, мысль о том, что он был у нее, что он был там один и мог говорить о своей любви, показалась ему в тот миг столь неожиданной и невыносимой, что ревность разгорелась в его сердце жарче, чем когда бы то ни было. Он не мог оставаться у королевы; он вернулся, не зная сам, зачем это делает и собирается ли прервать беседу господина де Немура с принцессой. Подъехав к дому, он стал высматривать, нет ли каких-либо признаков, позволяющих понять, там ли еще герцог; он почувствовал облегчение, увидев, что его уже нет; ему приятно было думать, что герцог не мог пробыть там долго. Он предположил, что, быть может, вовсе и не к господину де Немуру ему следует ревновать жену, и хотя он в том не сомневался, но искал повода усомниться; однако его убеждало в том такое множество доказательств, что он недолго пребывал в столь желанной неопределенности. Он сразу же прошел в спальню жены и, поговорив с ней какое-то время о вещах посторонних, не смог удержаться и спросил, что она делала и кого видела; она ему рассказала. Заметив, что она не упомянула господина де Немура, он спросил, трепеща, перечислила ли она всех, кого видела, чтобы дать ей возможность назвать герцога и не страдать от того, что она с ним хитрит. Но поскольку она не видела герцога, то и не назвала его, и принц Клевский продолжал, тоном голоса выдавая свое волнение:

– А господин де Немур, – сказал он, – вы его не видели или забыли назвать?

– Я и вправду его не видела, – отвечала она, – я почувствовала себя дурно и послала извиниться перед ним.

– Вы почувствовали себя дурно только для него, – возразил принц Клевский. – Коль скоро вы приняли всех, отчего такое отличие для господина де Немура? Отчего он для вас не такой, как другие? Отчего вы должны бояться встречи с ним? Отчего вы позволяете ему увидеть, что ее боитесь? Отчего вы даете ему понять, что пользуетесь той властью, которую его страсть дает вам над ним? Отважились ли бы вы отказаться его принять, если бы не были уверены, что он не сочтет вашу суровость неучтивостью? И отчего вы должны быть с ним суровы? У такой женщины, как вы, сударыня, знаком особой благосклонности становится все, кроме безразличия.

– Какие бы подозрения вы ни питали относительно господина де Немура, – проговорила принцесса Клевская, – я не предполагала, что вы будете упрекать меня за то, что я с ним не виделась.

– И все же я это делаю, сударыня, – отвечал он, – и у меня есть для того основания. Отчего не видеться с ним, если он ничего вам не сказал? Но он говорил с вами, мадам; если бы о его страсти свидетельствовало только его молчание, оно не произвело бы на вас столь сильного впечатления. Вы не смогли мне сказать всю правду, вы скрыли от меня большую ее часть; вы раскаиваетесь даже в том немногом, в чем мне признались, и не в силах продолжить. Я несчастней, чем я думал, я несчастнейший из людей. Вы моя жена, я люблю вас, как возлюбленную, и вижу, что вы любите другого. Этот другой – самый привлекательный мужчина при дворе, он видит вас каждый день, он знает, что вы его любите. Ах! – воскликнул он. – Я мог подумать, что вы совладаете со своей страстью к нему. Должно быть, я потерял рассудок, если поверил, что такое возможно.

– Не знаю, – печально отвечала принцесса Клевская, – были ли вы не правы, истолковав благосклонно мой столь необычный поступок; но ошибалась ли я, поверив, что вы будете ко мне справедливы?

– Не сомневайтесь в том, сударыня, – сказал принц Клевский, – вы ошиблись; вы ожидали от меня вещей столь же невозможных, как я ожидал от вас. Как могли вы надеяться, что я сохраню рассудительность? Стало быть, вы забыли, что я безумно вас люблю и что я ваш муж? Одного из этих обстоятельств довольно, чтобы довести до крайности; что же могут наделать оба вместе? Ах! Чего они уже не наделали? – продолжал он. – Я испытываю чувства неистовые и смутные и не властен над ними. Я вижу, что уже не достоин вас; мне кажется, что вы более недостойны меня. Я боготворю вас, я вас ненавижу; я оскорбляю вас и прошу у вас прощения; я восхищаюсь вами и стыжусь своего восхищения. Не знаю, как я мог жить после нашего разговора в Куломье, после того дня, когда узнал от дофины, что ваша история стала известна. Не стану допытываться, как она стала известна и что произошло по этому поводу между господином де Немуром и вами; вы никогда мне этого не объясните, и я не требую от вас объяснений. Я только прошу вас помнить, что вы сделали меня несчастнейшим человеком на свете.

Произнеся эти слова, принц Клевский вышел из спальни жены и на следующий день уехал, не повидавшись с нею; но он написал ей письмо, полное печали, благородства и нежности. В ответ она послала ему письмо столь трогательное, заключавшее в себе такие уверения в невинности ее поведения в прошлом и того, какое изберет она для себя в будущем, что, поскольку заверения эти были правдивы и чувства ее действительно были таковы, письмо это произвело большое впечатление на принца Клевского и немного его успокоило. К тому же господин де Немур был, как и он, при короле, и он мог быть уверен, что герцога нет там, где находится принцесса Клевская. Всякий раз, когда принцесса говорила с мужем, его страсть к ней, благородство его обхождения с нею, добрые чувства, которые она к нему питала, и ее долг перед ним производили такое действие в ее душе, что мысль о господине де Немуре слабела; но это длилось недолго, и вскоре мысль о герцоге возвращалась еще более живой и настойчивой, чем прежде.

В первые дни после отъезда она почти не чувствовала его отсутствия; затем разлука показалась ей жестокой. С тех пор, как она его полюбила, не было ни дня, когда бы она не боялась или не надеялась его встретить, и ей было тяжело думать, что случай не властен более устроить их встречу.

Она уехала в Куломье и, отправляясь, позаботилась о том, чтобы туда перевезли большие картины, которые она велела скопировать с тех, что герцогиня де Валантинуа заказала для своего дворца в Ане. На этих картинах были изображены все замечательные события, случившиеся в царствование короля Генриха. Среди прочих была там и осада Меца, и все, кто в ней отличился, были нарисованы очень похоже. Господин де Немур был из их числа, и, возможно, поэтому принцесса Клевская пожелала иметь эти картины.

Госпожа де Мартиг, которая не могла поехать со всем двором, обещала ей провести несколько дней в Куломье. Благорасположение королевы, которое они делили, не рождало в них зависти и не отдаляло их друг от друга; они были дружны, хотя и не поверяли одна другой своих чувств. Принцесса Клевская знала, что госпожа де Мартиг любит видама; но госпожа де Мартиг не знала ни что принцесса Клевская любит господина де Немура, ни что он ее любит. Принцесса Клевская была племянницей видама, и это делало ее еще дороже госпоже де Мартиг; а принцесса Клевская любила ее как женщину, питавшую такую же страсть, как и она, и притом к близкому другу ее возлюбленного.

Госпожа де Мартиг приехала в Куломье, как и обещала принцессе Клевской, и увидела, что та ведет жизнь весьма уединенную. Принцесса даже искала способов оставаться в полном одиночестве и проводила вечера в саду без своих домочадцев. Она приходила в тот домик, где господин де Немур ее подслушал, садилась в комнате, выходившей в сад. Ее камеристки и слуги оставались в другой комнате или снаружи и не входили к ней, пока она их не звала. Госпожа де Мартиг никогда не видела Куломье; она была поражена всеми его красотами, в особенности же очарованием этого домика. Они с принцессой Клевской проводили там все вечера. Они были там одни; эта свобода и ночь в прекраснейшем месте на свете рождали нескончаемые беседы двух молодых женщин, таивших пылкие страсти в своих сердцах; и хотя они не делали друг другу признаний, но находили великое удовольствие в разговорах между собой. Госпоже де Мартиг было бы грустно покидать Куломье, если бы, покидая его, она не отправлялась туда, где был видам. Она ехала в Шамбор, где находился двор в то время.

В Реймсе кардинал Лотарингский совершил обряд коронации, а остаток лета двор собирался провести в недавно построенном замке Шамбор. Королева очень обрадовалась, увидев снова госпожу де Мартиг; и, дав ей множество свидетельств своей радости, стала расспрашивать о принцессе Клевской и о том, что та делала в деревне. Господин де Немур и принц Клевский также были в то время у королевы. Госпожа де Мартиг, которая находила Куломье восхитительным, описывала все его красоты и особенно подробно рассказывала о лесном домике и о том, как принцесса Клевская любит проводить в нем одна часть ночи. Господин де Немур достаточно знал это место, чтобы понимать, о чем говорила госпожа де Мартиг; он подумал, что для него было бы не совсем невозможно увидеть там принцессу Клевскую так, чтобы его видела только она. Он задал госпоже де Мартиг несколько вопросов, с тем чтобы получить сведения более точные; и принц Клевский, не сводивший с него глаз, пока говорила госпожа де Мартиг, словно увидел, что происходило в тот миг в его уме. Вопросы, заданные герцогом, еще укрепили его в этой мысли, так что он не сомневался более, что у герцога явилось намерение повидаться с его женой. Намерение это так овладело душой господина де Немура, что, проведя ночь в размышлениях о способах его исполнить, он наутро попросил короля отпустить его в Париж, придумав для того какой-то предлог.

Принц Клевский не сомневался в цели этого путешествия, но решился удостовериться в поведении своей жены и не оставаться более в мучительной неопределенности. Он хотел было отправиться одновременно с господином де Немуром, чтобы самому тайком убедиться, каким успехом увенчается это путешествие; но, опасаясь, что отъезд его может вызвать подозрения и господин де Немур, будучи предупрежден, примет иные меры, он решился довериться одному из своих дворян, чья преданность и сообразительность были ему известны. Он поведал этому дворянину, в каком затруднительном положении оказался. Он рассказал, сколь добродетельно было до той поры поведение принцессы Клевской, и велел ему ехать по пятам за господином де Немуром, тщательно за ним наблюдать и узнать, поедет ли он в Куломье и проникнет ли ночью в сад.

Дворянин, который был весьма пригоден для такого поручения, исполнил его со всей возможной точностью. Он следовал за господином де Немуром до деревушки в полулье от Куломье, где герцог остановился для того (как легко догадался этот дворянин), чтобы там дождаться ночи. Он не счел разумным дожидаться там и самому; он миновал деревню и остался в лесу, в том месте, через которое, как он рассудил, господин де Немур должен будет проходить; и он не ошибся в своих расчетах. Как только наступила ночь, он услышал звук шагов и, хотя было темно, без труда узнал господина де Немура. Он увидел, что тот обходит сад, словно вслушиваясь, нет ли там кого, и выбирая место, где легче всего туда проникнуть. Изгородь была высока, а за ней была сделана и другая, чтобы никто не мог пробраться, так что попасть туда было весьма трудно. Но господину де Немуру это удалось; оказавшись в саду, он тотчас догадался, где была принцесса Клевская. Он увидел яркий свет в кабинете; все окна там были открыты, и, пробираясь вдоль изгороди, он приблизился к домику с таким трепетом и волнением, какие легко вообразить. Он поместился у одного из окон, служившего дверью, и стал смотреть, что делает принцесса Клевская. Он увидел, что она одна; и красота ее показалась ему столь восхитительной, что он едва мог обуздать свой восторг, рожденный этим зрелищем. Ночь была теплая, и ее голова и плечи были покрыты лишь небрежно убранными волосами. Она сидела на кушетке за столиком, на котором помещалось много корзинок с лентами; она выбрала несколько лент, и господин де Немур заметил, что они были тех же цветов, в какие он был одет на турнире. Он увидел, что она повязала из них банты на весьма необычную индийскую трость, которую он носил какое-то время, а потом отдал сестре; у нее принцесса Клевская и взяла эту трость, не показывая виду, что знает, кому она принадлежала. Покончив с этим делом, с тем прелестным и нежным выражением, которое придавали ее лицу таившиеся в ее сердце чувства, она взяла факел и подошла к большому столу перед картиной, изображавшей осаду Меца, где был и портрет господина де Немура; она села и принялась разглядывать этот портрет с таким вниманием и погруженностью в свои грезы, какие может внушить только страсть.

Нельзя передать, что чувствовал господин де Немур в ту минуту. Увидеть среди ночи в прекраснейшем месте на свете обожаемую женщину; увидеть, оставаясь невидимым для нее; увидеть ее поглощенной тем, что было с ним связано, и той страстью, которую она от него скрывала, – этого никогда не испытывал и не мог вообразить ни один другой влюбленный.

Герцог настолько не владел собою, что стоял неподвижно, глядя на принцессу Клевскую и забыв, что мгновения для него драгоценны. Когда он немного пришел в себя, то подумал, что ему следует подождать, когда она выйдет в сад, чтобы поговорить с нею; он полагал, что так будет безопаснее, потому что она будет дальше от своих прислужниц; но, видя, что она остается одна в комнате, принял решение туда войти. Какой трепет его охватил, когда он попытался это решение исполнить! Какой страх ее рассердить! Какая боязнь изменить выражение этого лица, в котором было столько нежности, и увидеть, как оно становится суровым и гневным!

Он счел себя безумцем, не потому, что пришел увидеть принцессу Клевскую, будучи невидимым для нее, но потому, что захотел ей показаться на глаза; он понял все, о чем не подумал раньше. Ему показалось неприличной дерзостью намерение застать врасплох, среди ночи, женщину, которой он еще никогда не говорил о своей любви. Он решил, что не должен надеяться на то, что она пожелает его выслушать, и что она будет вправе гневаться на него за ту опасность встретиться со всякими неприятными случайностями, которую он на нее навлекает. Все мужество его покинуло, и он несколько раз был готов уйти без того, чтобы она его увидела. И все же, движимый желанием поговорить с нею и ободренный надеждами, которые внушало ему все, что он увидел, он сделал вперед несколько шагов, но таких неверных, что его перевязь зацепилась за окно, и оно скрипнуло. Принцесса Клевская повернула голову, и оттого ли, что мысли ее были полны герцогом, или оттого, что он оказался в том месте, где на него падал свет и она могла его разглядеть, но ей показалось, что она узнала его, и, не раздумывая и не оборачиваясь в его сторону, она вошла в ту комнату, где были ее прислужницы. Она была в таком волнении, что принуждена была, чтобы его скрыть, сказать, что почувствовала себя дурно; она сказала это также и для того, чтобы занять всех своих людей и дать господину де Немуру время уйти. Поразмыслив немного, она сочла, что ошиблась и что только обман воображения заставил ее поверить, будто она видела господина де Немура. Она знала, что он в Шамборе, ей казалось совершенно невероятным, чтобы он решился на такую опасную затею; несколько раз она хотела было вернуться в кабинет и посмотреть, есть ли кто-нибудь в саду. Быть может, она столь же хотела увидеть там господина де Немура, сколько боялась этого; но наконец благоразумие и осторожность взяли верх над всеми прочими ее чувствами, и она сочла, что лучше по-прежнему оставаться в сомнениях, чем отважиться их развеять. Ей понадобилось много времени, чтобы решиться уйти из того места, вблизи которого, как она думала, мог быть герцог, и, когда она вернулась в замок, уже почти рассвело.

Господин де Немур оставался в саду до тех пор, пока видел свет; он не терял надежды увидеть принцессу Клевскую еще раз, хотя был уверен, что она его узнала и ушла только для того, чтобы избежать встречи с ним; но, увидев, что запирались двери, он рассудил, что надеяться больше не на что. Он вернулся за своим конем, неподалеку от того места, где поджидал дворянин принца Клевского. Дворянин последовал за ним до той самой деревни, откуда он выехал вечером. Господин де Немур решил пробыть там весь день, а ночью вернуться в Куломье и узнать, будет ли принцесса Клевская снова так жестока, чтобы бежать от него или скрываться от его глаз; и хотя он испытывал живую радость оттого, что увидел, как она полна мыслями о нем, все же его весьма печалил ее столь естественный порыв от него бежать.

Никогда еще страсть не была столь нежной и пылкой, как у герцога в то время. Он удалился под сень ив, что росли вдоль ручья, протекавшего позади дома, где он скрывался. Он искал уединения, насколько возможно, чтобы никто не видел и не слышал его; он предавался восторгам своей любви, и сердце его так сжималось, что он не мог удержаться от слез; но это были не те слезы, что проливаются от одной только скорби, к ним примешивались сладость и очарование, которые дарит лишь любовь.

Он стал перебирать в памяти все поступки принцессы Клевской с тех пор, как он ее любил; с какой добродетельной и стыдливой суровостью всегда обходилась она с ним, хотя и любила его! «Да, она любит меня, – говорил он себе, – она любит меня, в том нет сомнений; самые щедрые обещания и самые великие милости были бы не столь непреложными доказательствами любви, как те, что я получил. И все же она держится со мной столь же строго, как если бы я был ей ненавистен; я уповал на время, мне нечего больше ждать от него; я вижу, что она по-прежнему обороняется от меня и от себя самой. Если бы она меня не любила, я думал бы о том, как ей понравиться; но я ей нравлюсь, она меня любит и скрывает это от меня. На что же я могу надеяться, каких перемен в моей судьбе мне ожидать? Как! Неужто я любим прелестнейшей женщиной на свете и питаю страсть такой силы, какую рождают лишь первые свидетельства взаимности, для того только, чтобы острее чувствовать боль от ее холодности? Не таите от меня, что вы меня любите, прекрасная принцесса, – восклицал он, – не таите от меня своих чувств; ради того, чтобы узнать о них от вас однажды в жизни, я примирился бы с тем, чтобы вы впредь всегда обходились со мной с той же строгостью, какой удручаете меня теперь. Взгляните на меня хотя бы теми же глазами, какими вы сегодня ночью глядели на мой портрет; как вы можете смотреть на него с такой нежностью и убегать от меня так жестоко? Чего вы боитесь? Почему моя любовь так страшна для вас? Вы любите меня, вы скрываете это от меня напрасно; вы сами невольно дали мне свидетельства своей любви. Я знаю о своем счастье; позвольте мне насладиться им, не делайте меня больше несчастным. Возможно ли, – продолжал он, – чтобы принцесса Клевская меня любила, а я был несчастлив? Как прекрасна она была этой ночью! Как мог я побороть желание броситься к ее ногам? Если бы я это сделал, быть может, я не дал бы ей бежать от меня, почтение, которое я ей бы выказал, ее бы успокоило; но, возможно, она меня и не узнала; я терзаюсь больше, чем следует, и она просто испугалась, увидев какого-то мужчину в столь необычный час».

Такие мысли занимали господина де Немура весь день; он дожидался ночи с нетерпением и, когда она настала, снова отправился в Куломье. Дворянин принца Клевского, переодевшись, чтобы быть менее заметным, последовал за ним до того же места, что и накануне вечером, и видел, как он проник в тот же сад. Герцог вскоре понял, что принцесса Клевская не хотела подвергаться опасности его новых попыток ее увидеть; все двери были заперты. Он обошел сад со всех сторон в надежде увидеть, что где-нибудь горит свет, – все было тщетно.

Принцесса Клевская, предполагая, что господин де Немур может вернуться, оставалась у себя в спальне; она боялась, что не найдет в себе больше сил бежать от него, и не хотела навлекать на себя риск говорить с ним таким тоном, который плохо согласовался бы с ее обхождением с ним до сих пор.

Хотя у господина де Немура и не было никакой надежды ее увидеть, он не мог решиться так быстро покинуть место, где она так часто бывала. Он провел в саду всю ночь и нашел немного утешения в том, что хотя бы видел те предметы, на которые она глядит всякий день. Солнце взошло прежде, чем он собрался уходить, наконец страх, что его обнаружат, заставил его удалиться.

Он не мог уехать, не повидав принцессу Клевскую; он отправился к госпоже де Меркёр, которая жила тогда в своем доме, что был неподалеку от Куломье. Она до крайности удивилась приезду брата. Он придумал какую-то причину своего путешествия, достаточно правдоподобную, чтобы ее обмануть; он исполнял свой замысел весьма искусно и добился того, что она сама предложила ему навестить принцессу Клевскую. Они сделали это в тот же день, и господин де Немур сказал сестре, что расстанется с нею в Куломье и спешно вернется к королю. Он задумал расстаться с ней в Куломье для того, чтобы она уехала оттуда первой; ему казалось, что он нашел верный способ поговорить с принцессой Клевской.

Когда они приехали, она прогуливалась по широкой аллее, окаймлявшей лужайку. Увидев господина де Немура, она пришла в немалое волнение; она не могла больше сомневаться, что это его она видела прошлой ночью. Такая уверенность вызвала у нее гнев на его затею, которую она сочла дерзкой и неосторожной. Герцог заметил выражение холодности на ее лице, и это причинило ему сильную боль. Беседа шла о вещах посторонних; и все же он сумел выказать в ней столько остроумия, любезности и восхищения принцессой Клевской, что против ее воли отчасти растопил ту холодность, с какой она его встретила.

Почувствовав, что первые его опасения не оправдались, он стал говорить о своем великом желании пройтись и посмотреть на лесной домик. Он говорил о нем как о самом приятном месте на свете и описывал его с такими подробностями, что госпожа де Меркёр сказала, что он, должно быть, не раз там побывал, коль скоро так хорошо знает все его красоты.

– Я, напротив, не думаю, – возразила принцесса Клевская, – что господин де Немур когда-либо туда входил; домик этот лишь недавно достроен.

– Я и был там недавно, – отвечал господин де Немур, глядя на нее, – и не знаю, должен ли я радоваться тому, что вы забыли, что меня там видели.

Госпожа де Меркёр любовалась садом и не обратила внимания на слова брата. Принцесса Клевская покраснела и, потупив глаза и не глядя на господина де Немура, сказала:

– Я не помню, чтобы вас там видела; а если вы там и были, то я об этом не знала.

– Это правда, сударыня, – произнес господин де Немур, – я был там без вашего позволения и провел самые сладостные и самые мучительные мгновения в моей жизни.

Принцесса Клевская отлично понимала все, о чем говорил герцог, но ничего не сказала в ответ; она думала, как помешать госпоже де Меркёр войти в ту комнату, потому что там был портрет господина де Немура, и она не хотела, чтобы госпожа де Меркёр его видела. Ей удалось устроить так, что время незаметно протекло, и госпожа де Меркёр заговорила об отъезде. Но когда принцесса Клевская увидела, что господин де Немур и его сестра не собирались ехать вместе, она поняла, какой опасности подвергалась; она очутилась в таком же затруднительном положении, как в Париже, и приняла такое же решение. Страх, что этот визит еще укрепит ее мужа в его подозрениях, немало помог ей собраться с мыслями; и чтобы господин де Немур не оставался с ней наедине, она сказала госпоже де Меркёр, что проводит ее до опушки леса, и велела, чтобы ее карета ехала за ними. Увидев, что принцесса Клевская не отступает от своей неизменной суровости, герцог испытал такую боль, что внезапно побледнел. Госпожа де Меркёр спросила, не стало ли ему плохо; но он взглянул украдкой на принцессу Клевскую и дал ей понять, что у него нет иного недуга, кроме отчаяния. Однако он принужден был расстаться с дамами, не смея за ними следовать; после того, что он сказал, он не мог ехать вместе с сестрой; итак, он вернулся в Париж и выехал оттуда на следующий день.

Дворянин принца Клевского все время за ним следил; он также вернулся в Париж и, увидев, что господин де Немур поехал в Шамбор, помчался туда на перекладных, чтобы его опередить. Его господин дожидался его возвращения, словно оно должно было решить его участь.

Увидев его, принц сразу понял по его лицу и по его молчанию, что может узнать от него только дурные вести. Какое-то время он предавался горю, опустив голову и не чувствуя себя в состоянии говорить; наконец он сделал дворянину знак удалиться.

– Ступайте, – сказал он, – я понял, что вы хотите мне сказать; но я не в силах это выслушивать.

– Мне нечего вам сообщить такого, – отвечал дворянин, – на чем можно было бы основать непреложное суждение. Верно то, что господин де Немур две ночи подряд проникал в ближний к лесу сад и что на следующий день он был в Куломье с госпожой де Меркёр.

– Довольно, довольно, – прервал его принц Клевский, снова делая ему знак удалиться, – мне не нужно знать что-либо сверх этого.

Дворянин был принужден оставить своего господина погруженным в отчаяние. Более горького отчаяния, быть может, еще не бывало на свете, и немногие из людей, наделенные таким чувством чести и такой пылкой душой, как принц Клевский, испытали одновременно и боль от неверности возлюбленной, и стыд быть обманутым женой.

Принц Клевский не мог противиться обрушившемуся на него горю. Той же ночью у него началась горячка, и с такими тяжелыми последствиями, что болезнь сразу же показалась весьма опасной. Известили принцессу Клевскую, она спешно приехала. К ее приезду принцу стало еще хуже, а она встретила обхождение столь холодное, столь ледяное, что была этим до крайности удивлена и опечалена. Ей казалось даже, что он с трудом принимает ее заботы; но затем она сочла, что то было, возможно, действие болезни.

Когда она появилась в Блуа, где находился в то время двор, господин де Немур не мог сдержать радости при мысли, что она пребывает там же, где и он. Он пытался ее увидеть и всякий день являлся к принцу Клевскому, якобы для того, чтобы справиться о его здоровье; все тщетно. Она не выходила из спальни мужа и жестоко страдала, видя, в каком он состоянии. Господин де Немур был в отчаянии от того, что она так горюет; он мог судить, как усиливает такое горе те добрые чувства, которые она питала к принцу Клевскому, и каким опасным отвлечением эти чувства служат для страсти, таившейся в ее сердце. Какое-то время подобные размышления жестоко его печалили; но болезнь принца Клевского была столь тяжела, что это рождало в нем новые надежды. Он видел, что принцесса Клевская может обрести свободу следовать своим чувствам, и будущее может стать для него чередой наслаждений и долгим блаженством. Эта мысль приводила его в такое волнение, в такой восторг, что он был не в силах ее сносить и гнал ее от себя из страха оказаться слишком несчастным, если утратит свои надежды.

Тем временем лекари почти отказались от принца Клевского. В один из последних дней болезни, проведя очень тяжелую ночь, он сказал утром, что ему нужен покой. Принцесса Клевская была одна в его спальне; ей показалось, что он погрузился не в покой, а в волнение. Она подошла к нему и опустилась на колени у постели; лицо ее было залито слезами. Принц Клевский решился не давать ей понять, какое жестокое горе она ему причинила; но заботы, которыми она его окружала, и ее печаль, которая порой казалась ему искренней, а порой – свидетельством притворства и измены, вызывали в нем чувства столь различные между собой и столь мучительные, что он не смог таить их в себе.

– Вы проливаете много слез, сударыня, – сказал он ей, – из-за смерти, которой вы причиной и которая не может рождать в вас такую скорбь, какую вы выказываете. Я более не в силах делать вам упреки, – продолжал он голосом, ослабевшим от болезни и скорби, – но я умираю от жестокого огорчения, которое вы мне принесли. Возможно ли, чтобы поступок столь необычный, как тот, что совершили вы, признавшись мне в Куломье, имел столь малые последствия? Для чего вы рассказали мне о вашей страсти к господину де Немуру, если ваша добродетель была уже бессильна ей противиться? Я любил вас так, что меня было нетрудно обмануть, признаю это к своему стыду; я жалею о той ложной безмятежности, из которой вы меня извлекли. Зачем вы не оставили меня в том покойном неведении, в каком пребывает множество мужей? Быть может, я так и не знал бы всю жизнь, что вы любите господина де Немура. Я умру, – прибавил он, – но знайте, что вы делаете смерть любезной для меня, а жизнь, лишившая меня уважения и нежности, которые я к вам питал, внушала бы мне ужас. К чему мне жизнь, – продолжал он, – если я буду проводить ее с женщиной, которую так любил и которой был так жестоко обманут, или буду жить в разлуке с этой женщиной и дойду до ссор и насилия, столь противных моему нраву и моей былой страсти к вам? Она простиралась дальше тех пределов, что вы видели, сударыня; я таил от вас большую ее часть из страха докучать вам или утратить немного вашего уважения, если бы обходился с вами не так, как подобает мужу. Я заслуживал вашей любви; повторю снова: я умираю без сожаления, потому что не смог ее добиться и не могу больше ее желать. Прощайте, сударыня; когда-нибудь вы пожалеете о человеке, чья страсть к вам была искрення и праведна. Вы испытаете страдания, которые ждут разумных женщин в таких связях, и узнаете разницу между той любовью, какой любил вас я, и той, какую вы получите от тех людей, что будут вам клясться в любви, но искать будут лишь тщеславного удовольствия соблазнить вас. Но моя смерть дает вам свободу, – прибавил он, – и вы сможете сделать господина де Немура счастливым, не впадая в грех. Но какая важность, – продолжал он, – что случится, когда меня уже не будет, и для чего мне иметь слабость заглядывать туда!

Принцесса Клевская была так далека от мысли, что муж может иметь какие-то подозрения на ее счет, что слушала эти слова, не понимая их, и уразумев только то, что он упрекает ее за склонности к господину де Немуру; наконец, внезапно исцелившись от своей слепоты, она воскликнула:

– Я и грех! Сама мысль о нем мне неведома. Самая строгая добродетель не может подсказать иного поведения, чем то, что избрала я; и я не совершила ни одного поступка, которому не желала бы иметь вас свидетелем.

– Вы желали бы, – возразил принц Клевский, глядя на нее с презрением, – чтобы я был свидетелем ночей, которые вы провели с господином де Немуром? Сударыня, о вас ли я говорю, говоря о женщине, проводящей ночи с мужчиной?

– Нет, – отвечала она, – нет, не обо мне вы говорите. Я никогда не проводила ни ночей, ни мгновений с господином де Немуром. Он никогда не виделся со мной наедине; я никогда его не допускала, не слушала и могу в том поклясться чем угодно…

– Не говорите больше ничего, – прервал ее принц Клевский. – Ложные клятвы, быть может, причинили бы мне боли не меньше, чем признание.

Принцесса Клевская не могла отвечать: слезы и страдания лишили ее дара речи; наконец, сделав над собою усилие, она сказала:

– Взгляните на меня хотя бы, выслушайте меня. Если бы речь шла только обо мне, я снесла бы эти упреки, но речь идет о вашей жизни. Выслушайте меня ради себя самого; не может быть, чтобы вся моя правда не убедила вас в моей невинности.

– Дай Бог, чтобы вы смогли меня убедить! – воскликнул он. – Но что вы можете мне сказать? Разве господин де Немур не приезжал в Куломье со своей сестрой? И разве не провел он две предыдущие ночи с вами в ближнем к лесу саду?

– Если в этом мой грех, – отвечала она, – то мне легко оправдаться. Я не прошу вас верить мне; но поверьте всем вашим слугам, узнайте, выходила ли я в этот сад накануне того дня, когда господин де Немур приезжал в Куломье, и не ушла ли я оттуда в предыдущий вечер двумя часами раньше обыкновенного.

И она рассказала, как ей почудилось, что она видит кого-то в саду. Она призналась, что подумала, будто это господин де Немур. Она говорила так твердо, а истина убеждает так легко, даже когда она неправдоподобна, что принц Клевский почти уверился в ее невинности.

– Не знаю, – сказал он ей, – должен ли я позволять себе вам верить. Я чувствую, смерть моя так близко, что я не хочу видеть ничего такого, что могло бы заставить меня сожалеть о жизни. Вы объяснили мне все слишком поздно; но все равно мне будет облегчением унести с собой мысль, что вы были достойны моего уважения к вам. Прошу вас дать мне еще утешение верить, что память обо мне будет вам дорога и что, если б то было в вашей власти, вы питали бы ко мне те чувства, которые питаете к другому.

Он хотел продолжать, но слабость помешала ему говорить. Принцесса Клевская позвала лекарей; они нашли его почти бездыханным. Однако он протомился еще несколько дней и наконец умер с удивительной твердостью духа.

Принцесса Клевская испытывала такую жгучую скорбь, словно лишилась рассудка. Королева заботливо навестила ее и увезла в монастырь; она не знала, куда ее везут. Ее невестки привезли ее обратно в Париж, когда она была еще не в состоянии ясно сознавать свое горе. Когда же она стала обретать силы думать о нем, когда она поняла, какого мужа потеряла, когда рассудила, что сама была причиной его смерти и стала ею из-за страсти, которую питала к другому, то почувствовала к себе самой и к господину де Немуру такое отвращение, какое невозможно описать.

Поначалу герцог не смел выказывать ей иных знаков внимания, кроме тех, что требовали приличия. Он достаточно хорошо знал принцессу Клевскую и понимал, что большее участие было бы ей неприятно; но то, что он узнал затем, открыло ему, что он еще долго будет принужден вести себя подобным образом.

Состоявший при нем дворянин рассказал ему, что доверенный принца Клевского, бывший с ним в близкой дружбе, поведал ему в порыве горя от утраты своего господина, что поездка герцога в Куломье и была причиной его смерти. Господин де Немур был до крайности удивлен этим рассказом; но, поразмыслив, он отчасти угадал истину и понял, что должна была поначалу испытывать принцесса Клевская и как она должна была чуждаться его, если полагала, что болезнь ее мужа была вызвана ревностью. Он счел, что не следует даже напоминать ей свое имя; так он и поступал, как ни тяжело ему это казалось.

Он приехал в Париж и все же, не удержавшись, отправился в ее дом справиться о ней. Ему сказали, что она никого не принимает и запретила даже докладывать, кто к ней являлся. Быть может, столь подробные приказания она отдала, имея в виду герцога, чтобы не слышать упоминаний о нем. Господин де Немур был влюблен слишком сильно, чтобы жить, вовсе не видя принцессу Клевскую. Он решился найти средство переменить столь невыносимое для него положение, как бы ни было это трудно.

Горе принцессы превосходило пределы, назначенные разумом. Мысль об умершем муже, умершем из-за нее и с такой нежностью к ней, не покидала ее. Она бесконечно вспоминала все, чем была ему обязана, и винила себя за то, что не питала к нему любви, словно это было в ее власти. Утешение она находила только в мысли о том, что оплакивает его, как он того заслуживает, и что весь остаток жизни она будет делать только то, что радовало бы его, если б он был жив.

Много раз она задумывалась о том, как он узнал, что господин де Немур ездил в Куломье; она не предполагала, что сам герцог ему рассказал, и ей даже казалось безразличным, сделал ли он это, настолько она считала себя исцеленной и далекой от той страсти, что питала к нему. И все же она ощущала живую боль при мысли, что он был причиной смерти ее мужа, и ей тяжело было вспоминать, что принц Клевский, умирая, боялся, что она выйдет за него замуж; но все эти чувства смешивались со скорбью от утраты мужа, и ей казалось, что ничего иного, кроме этой скорби, она и не испытывала.

Когда прошло несколько месяцев, жгучее страдание отпустило ее, и она погрузилась в печаль и тоску. Госпожа де Мартиг приехала в Париж и участливо навещала ее, пока оставалась там. Она занимала принцессу рассказами о дворе и обо всем, что там происходило; и хотя принцесса как будто не выказывала никакого интереса к ее словам, госпожа де Мартиг продолжала говорить, чтобы ее развлечь.

Она сообщила новости о видаме, о господине де Гизе и обо всех прочих, кто отличался наружностью или достоинствами.

– Что до господина де Немура, – сказала она, – то не знаю, серьезные ли дела заняли в его сердце место любовных увлечений; но он стал не так весел, как прежде, и словно избегает сношений с женщинами. Он часто приезжает в Париж; кажется, он и сейчас здесь.

Имя господина де Немура застало принцессу Клевскую врасплох и вызвало краску на ее щеках. Она переменила предмет беседы, и госпожа де Мартиг не заметила ее волнения.

На следующий день принцесса, которая искала занятий, подобающих ее положению, отправилась к жившему поблизости человеку, известному тем, что он работал по шелку особенным образом; принцесса хотела делать нечто подобное. После того как он показал ей свои работы, она увидела дверь в другую комнату, где, как она думала, были и прочие его изделия; она попросила открыть эту дверь. Хозяин ответил, что у него нет ключа от нее и что эта комната занята неким человеком, иногда приходящим туда днем, чтобы рисовать красивые дома и сады, которые видны из этих комнат.

– Это человек прекраснейшей наружности на свете, – прибавил он, – и не похоже, чтобы он принужден был зарабатывать себе на жизнь. Всякий раз, когда он сюда приходит, я вижу, что он смотрит на дома и сады; но я никогда не видел, чтобы он работал.

Принцесса Клевская слушала его рассказ с великим вниманием.

Она вспомнила, как госпожа де Мартиг говорила, что господин де Немур бывает иногда в Париже, и эти слова соединились в ее воображении с тем человеком прекрасной наружности, что приходил в дом поблизости от нее, и внушили ей мысль о господине де Немуре, и притом о господине де Немуре, пытающемся ее увидеть; это вызвало в ней смутную тревогу, причины которой были ей непонятны. Она подошла к окнам взглянуть, куда они выходили; оказалось, что из них был виден весь ее сад и ее покои. Вернувшись к себе в комнату, она легко разглядела то самое окно, из которого, как ей сказали, смотрел тот человек. Мысль, что это был господин де Немур, мгновенно изменила расположение ее души; она не находила в себе больше того печального спокойствия, к которому начинала привыкать, а чувствовала тревогу и волнение. Наконец, не в силах оставаться наедине с собой, она отправилась подышать воздухом в сад за предместьем, где надеялась никого не встретить. Приехав туда, она сочла, что не ошиблась; она не заметила никаких признаков присутствия других людей и прогуливалась довольно долго.

Выйдя из рощицы, она заметила в конце аллеи, в самом отдаленном месте сада, нечто вроде открытой беседки и направилась туда. Приблизившись, она увидела человека, который лежал на скамье и, казалось, был погружен в глубокую задумчивость: она узнала в нем господина де Немура. Но тут послышались шаги ее людей, шедших за нею, и это пробудило господина де Немура от его грез. Не взглянув, кто был виной такого шума, он поднялся с места, чтобы не встречаться с идущими к нему людьми, и свернул в другую аллею, отвесив поклон столь низкий, что не мог даже видеть, кому кланялся.

Если бы он знал, от кого бежал, как стремительно бросился бы он назад; но он все удалялся по аллее, и принцесса Клевская видела, как он вышел через заднюю калитку, где его ожидала карета. Какие чувства вызвало в душе принцессы Клевской это мимолетное зрелище! Как вспыхнула дремавшая в ее сердце страсть и как жарко разгорелась! Она села в том уголке, который только что покинул господин де Немур; силы словно оставили ее. Мыслям ее явился герцог, прекраснейший из людей, давно ее любящий со страстью, исполненной уважения и преданности, презревший для нее все, уважающий даже ее горе, пытающийся ее увидеть, не стараясь, чтобы она видела его, покидающий двор, украшением которого он был, чтобы поглядеть на скрывающие ее стены, чтобы предаваться мечтам в таких уголках, где он не мог надеяться ее встретить; человек, достойный любви уже за одну такую привязанность, и к которому она питала склонность столь пылкую, что любила бы его, даже если бы он ее не любил; наконец, человек самого высокого и равного ей происхождения. Ни долг, ни добродетель не противились более ее чувствам; все препятствия были устранены, и из их прошлого осталась только страсть господина де Немура к ней и ее страсть к нему.

Все эти мысли были внове для принцессы. Она была слишком поглощена своим горем о смерти принца Клевского, чтобы они приходили ей на ум. Появление господина де Немура привело их толпой, но когда они заполонили ее и она вспомнила, что этот человек, на которого она смотрела как на возможного супруга, был также тот, кто любил ее при жизни ее мужа и был причиной его смерти, что, даже умирая, супруг не скрыл от нее своего страха, что она выйдет замуж за этого человека, – то подобные мечты стали так оскорбительны для ее суровой добродетели, что брак с господином де Немуром показался ей грехом не меньшим, чем казалась любовь к нему при жизни мужа. Она предалась этим размышлениям, столь враждебным ее счастью; она еще подкрепила их многими доводами касательно ее покоя и тех бед, которые она предвидела для себя в браке с герцогом. Наконец, проведя в том месте два часа, она вернулась к себе в убеждении, что должна избегать встреч с ним как вещи совершенно противной ее долгу.

Но это убеждение, рожденное ее разумом и добродетелью, не затронуло ее сердца. Оно по-прежнему влеклось к господину де Немуру с такой пылкостью, которая делала ее достойной сострадания и не давала ей больше покоя; она провела одну из самых ужасных ночей за всю свою жизнь. Наутро первым ее движением было взглянуть, есть ли кто-нибудь в окне напротив; она вышла и увидела в нем господина де Немура. Это было для нее неожиданно, и она скрылась с поспешностью, по которой господин де Немур понял, что она его узнала. Он часто желал, чтобы это случилось, с тех пор как страсть заставила его искать способов увидеть принцессу Клевскую; а когда он не надеялся на такое счастье, то отправлялся помечтать в тот сад, где она его и встретила.

Наконец столь печальное и неопределенное положение стало ему невыносимо, и он решился испробовать какие-то пути, чтобы выяснить свою участь. «Чего я жду? – говорил он себе. – Я давно знаю, что она меня любит; она свободна, у нее нет больше долга противиться мне. Для чего мне сдерживать себя и только смотреть на нее издали, не попадаясь ей на глаза и не заговаривая с ней? Возможно ли, чтобы любовь настолько лишила меня разума и смелости и сделала меня столь непохожим на того, каким я был в других моих страстях? Я должен уважать скорбь принцессы Клевской; но я уважаю ее слишком долго и тем даю принцессе время загасить ее склонность ко мне».

После таких размышлений он стал думать о средствах, которые ему следовало употребить, чтобы увидеться с нею. Он счел, что у него нет больше причин скрывать свою страсть от видама де Шартра. Он решился поговорить с видамом и объявить ему свои намерения относительно его племянницы.

Видам был тогда в Париже; все съехались туда готовить себе экипажи и наряды, чтобы сопровождать короля, который должен был везти королеву Испании. Господин де Немур отправился к видаму и искренне признался ему во всем, что до той поры от него скрывал, за исключением чувств к нему принцессы Клевской; он не хотел показывать, что их знает.

Видам выслушал его рассказ с великой радостью и уверил его, что, даже не зная о его чувствах, он часто думал с тех пор, как принцесса Клевская овдовела, что она единственная женщина, достойная его. Господин де Немур просил его устроить так, чтобы он мог поговорить с ней и узнать, в каком она расположении.

Видам предложил свезти его к ней; но господин де Немур рассудил, что она сочтет это неуместным, поскольку никого еще не принимала. Они сошлись на том, что видам под каким-нибудь предлогом попросит ее приехать к нему, а господин де Немур поднимется туда по потайной лестнице, чтобы его никто не увидел. Все произошло так, как они задумали: принцесса Клевская приехала, видам вышел ее встречать и провел в большую комнату в глубине своих покоев.

Спустя какое-то время там появился господин де Немур, словно бы заехал случайно. Принцесса Клевская была до крайности поражена, увидев его; она зарделась и постаралась скрыть свой румянец. Видам поговорил сначала о посторонних предметах, а затем вышел, сославшись на то, что должен отдать кой-какие распоряжения. Принцессе Клевской он сказал, что просит ее оказать честь его дому и что он скоро вернется.

Трудно выразить, что почувствовали господин де Немур и принцесса Клевская, впервые оказавшись наедине и получив возможность поговорить. Какое-то время они оставались безмолвны; наконец господин де Немур нарушил молчание, сказав:

– Простите ли вы господину де Шартру, сударыня, что он дал мне случай увидеть вас и поговорить с вами, чего вы всегда так жестоко меня лишали?

– Я не должна ему прощать, – отвечала она, – что он забыл, в каком я положении и какой опасности он подвергает мое доброе имя.

Произнеся эти слова, она хотела уйти, но господин де Немур удержал ее, возразив:

– Не бойтесь ничего, сударыня; никто не знает, что я здесь, и никакие опасности вас не подстерегают. Выслушайте меня, сударыня, выслушайте меня если не по доброте, то хотя бы ради себя самой, чтобы избавить себя от тех крайностей, куда неизбежно завлечет меня страсть, над которой я более не властен.

Принцесса Клевская в последний раз уступила своему чувству к господину де Немуру и, устремив на него нежный и пленительный взгляд, сказала:

– Но чего вы ждете от той милости, которой у меня просите? Вы, быть может, раскаетесь в том, что добились ее, а я непременно буду раскаиваться, что ее вам оказала. Вы заслуживаете участи более счастливой, чем та, что выпадала вам до сих пор и может поджидать вас в будущем, если только вы не поищете ее в другом месте!

– Мне искать счастья в другом месте, сударыня! – воскликнул он. – Да есть ли другое счастье, кроме как быть любимым вами? Хотя я ни разу не говорил с вами, я не могу поверить, что вы не знаете о моей страсти и не знаете, что это страсть самая искренняя и пылкая, какая только может быть. Какому она подвергалась испытанию из тех, что вам неведомы! И какому испытанию вы подвергаете ее вашей суровостью!

– Коль скоро вы хотите, чтобы я объяснилась с вами, и я на это решилась, – отвечала принцесса Клевская, садясь, – я буду говорить с такой откровенностью, какая не свойственна обыкновенно особам моего пола. Не стану вам говорить, что я не замечала ваших чувств ко мне; быть может, вы мне и не поверили бы, если б я это сказала. И вот я признаюсь вам не только в том, что их видела, но и что я видела их такими, какими вы желали бы мне их представить.

– Но если вы их видели, сударыня, – прервал он ее, – возможно ли, чтобы они вас не тронули? И смею ли я вас спросить: неужто они вовсе не оставили впечатления в вашем сердце?

– Вы можете судить о том по моему поведению, – сказала принцесса, – но я хотела бы знать, что вы об этом думаете.

– Я должен быть счастливее, чтобы осмелиться вам это сказать, – отвечал он, – и мой удел никак не соотносится с тем, что я бы вам сказал. Единственное, что я могу поведать вам, сударыня, – это страстное желание, чтобы вы не признавались принцу Клевскому в том, что скрывали от меня, и чтобы вы скрывали от него то, что дали мне увидеть.

– Как вы могли узнать, – спросила она, покраснев, – что я в чем-то призналась принцу Клевскому?

– Я узнал это от вас самой, сударыня, – сказал он, – но чтобы простить мне дерзость вас подслушивать, вспомните, злоупотребил ли я тем, что услышал, пошел ли я дальше в своих надеждах и стал ли более настойчив в попытках поговорить с вами?

Он начал ей рассказывать, как случилось, что он слышал ее беседу с принцем Клевским; но она прервала его, не дав ему закончить.

– Не говорите мне больше ничего, – сказала она, – теперь я вижу, откуда вы так хорошо осведомлены. Вы уже показались мне слишком сведущим у дофины, которая узнала эту историю от тех, кому вы ее поведали.

Тут господин де Немур рассказал ей, как все это произошло.

– Не надо оправдываться, – возразила она, – я давно вас простила, даже без ваших объяснений. Но коль скоро вы узнали от меня самой то, что я намеревалась скрывать от вас всю свою жизнь, я признаюсь вам, что вы внушили мне чувства, которые были мне неведомы до встречи с вами и о которых я имела так мало понятия, что поначалу они были мне удивительны, и это еще усилило то смятение, какое обыкновенно их сопровождает. Я делаю вам это признание с меньшим стыдом, так как делаю его тогда, когда могу при этом не совершать греха и когда вы видели, что поведением моим руководили не мои чувства.

– Думаете ли вы, сударыня, – воскликнул господин де Немур, бросаясь перед ней на колени, – что я не умру у ваших ног от радости и восторга?

– Я сказала вам только то, – отвечала она с улыбкой, – что вам и так слишком хорошо известно.

– Ах, сударыня, – возразил он, – это вовсе не одно и то же – знать о том волею случая или услышать от вас самой и убедиться, что вы хотите, чтобы я это знал!

– Это правда, – сказала она, – я хочу, чтобы вы это знали, и мне приятно вам это говорить. Я даже не знаю, не говорю ли я это скорее ради себя самой, чем ради вас. Ведь это признание не будет иметь продолжения, и я буду следовать тем строгим правилам, какие налагает на меня мой долг.

– Вы так не думаете, сударыня, – отвечал господин де Немур, – никакой долг вас не связывает более, вы свободны; и если бы я смел, то сказал бы вам, что в вашей воле сделать так, чтобы однажды долг потребовал от вас хранить те чувства, что вы питаете ко мне.

– Мой долг, – возразила она, – навеки запрещает мне думать о ком-либо, и о вас больше, чем обо всех прочих, по причинам, которые вам неизвестны.

– Быть может, они мне и неизвестны, сударыня, – отвечал он, – но это ложные причины. Я знаю, что принц Клевский считал меня более счастливым, чем я был на самом деле, и что он вообразил, будто вы одобряли те неразумные поступки, которые страсть заставляла меня совершать без вашего ведома.

– Не будем больше говорить об этой истории, – сказала она, – сама мысль о ней мне непереносима; она вызывает во мне стыд и слишком мучительна своими последствиями. Нет сомнений, что вы были причиной смерти принца Клевского: подозрения, которые внушало ему ваше неразумное поведение, стоили ему жизни, как если бы вы отняли ее собственными руками. Подумайте, что я должна была бы делать, если б вы оба дошли до этой крайности и случилось бы такое несчастье. Я знаю, что в мнении света это не одно и то же; но для меня здесь нет различий, коль скоро я знаю, что вы являетесь причиной его смерти и что это случилось из-за меня.

– Ах, сударыня, – воскликнул господин де Немур, – какой призрачный долг вы противопоставляете моему счастью! Как! Пустая, безосновательная мысль помешает вам сделать счастливым человека, который вам не совсем ненавистен? Как! Казалось, я могу питать надежды провести с вами всю мою жизнь; судьба повелела мне любить достойнейшую особу на свете; я нашел в ней все, что делает женщину обожаемой возлюбленной; она не чувствует ненависти ко мне, и поведение ее такое, какого только можно желать от женщины. Ведь вы единственная, сударыня, в ком эти две вещи сочетаются в такой степени. Все, кто женятся на возлюбленных, отвечающих им взаимностью, трепещут от страха, что те будут вести себя с другими так же, как вели себя с ними; но с вами, сударыня, страшиться нечего, вы даете лишь поводы для восхищения. И вот, говорю я себе, неужели передо мной мелькнуло такое блаженство лишь для того, чтобы я увидел, как вы сами воздвигаете к нему преграды? Ах, сударыня, вы забываете, что предпочли меня всем прочим, или, вернее, вы никогда и не дарили меня таким предпочтением: вы ошиблись, а я обманывал себя пустыми надеждами.

– Вы не обманывались, – отвечала она, – голос долга, может быть, звучал бы для меня не столь громко, если б не то предпочтение, о котором вы говорите, и оно-то и заставляет меня предвидеть беду, если я свяжу себя с вами.

– Мне нечего возразить вам, сударыня, – сказал он, – когда вы говорите, что страшитесь беды; но признаюсь, после всего, что вы соблаговолили мне сказать, я не ждал довода столь жестокого.

– Это довод настолько лестный для вас, – проговорила принцесса Клевская, – что мне даже было нелегко его вам привести.

– Увы, сударыня, – отвечал он, – каких слишком лестных для меня слов вы можете бояться после того, что сейчас мне сказали?

– Я хочу еще вам кое-что сказать, с той же искренностью, с какой и начала, – продолжала она, – я отброшу веления сдержанности и осторожности, которым должна бы следовать в первой беседе; но молю вас выслушать меня не прерывая. Полагаю, что ваша преданность заслужила от меня слабого вознаграждения – не скрывать от вас моих чувств и представить их вам такими, какие они есть. Очевидно, это будет единственный раз в моей жизни, когда я позволю себе вам их показать; и все же мне трудно вам признаться, не стыдясь, что если вы не будете любить меня так, как сейчас, то узнать об этом наверное покажется мне таким ужасным несчастьем, что, и не будь у меня столь неопровержимых доводов долга, сомневаюсь, решилась бы я подвергнуть себя опасности такого несчастья. Я знаю, что вы свободны, что я свободна тоже и что дела обстоят так, что людям, быть может, и не в чем будет упрекнуть ни вас, ни меня, если мы свяжем свои судьбы навеки. Но сохраняют ли мужчины свою страсть в таких вечных союзах? Следует ли мне надеяться на чудо, и могу ли я пойти на то, чтобы ясно видеть, как угасает эта страсть, составлявшая все мое блаженство? Принц Клевский был, может быть, единственным мужчиной на свете, способным хранить любовь в браке. Судьба не пожелала, чтобы я смогла воспользоваться этим счастьем; но, быть может, и его страсть длилась лишь потому, что он не встретил ответной страсти во мне. Но подобного средства сохранить вашу у меня не будет; я думаю даже, что преграды и были причиной вашего постоянства. Их было достаточно, чтобы разжечь в вас желание их преодолеть, а мои невольные поступки и то, что вы узнали по воле случая, внушили вам достаточно надежд, чтобы вы не готовы были отступить.

– Ах, сударыня, – прервал ее господин де Немур, – я не могу хранить молчание, как вы велели; вы слишком несправедливы ко мне и слишком ясно даете мне понять, насколько вы далеки от благосклонного мнения обо мне.

– Признаю, – отвечала она, – что страсти могут двигать мною; но они не могут меня ослепить. Мне ничто не препятствует понять, что вы родились с предрасположением к ветрености и всеми качествами, нужными для успеха в любовных делах. У вас уже было много увлечений, будут и еще; я перестану составлять ваше счастье; я увижу, как вы питаете к другим те чувства, какие питали ко мне. Это будет для меня жгучей болью, и я не могу даже быть уверена, что не познаю мук ревности. Я сказала вам слишком много, чтобы скрывать, что вы мне их уже доставляли; и я так жестоко страдала в тот вечер, когда королева дала мне письмо госпожи де Темин, якобы адресованное вам, что воспоминания об этом приводят меня к мысли, будто большего несчастья нет на свете. Все женщины, из тщеславия или по склонности, желают привлечь вас к себе. Мало найдется таких, кому бы вы не нравились; мой опыт велит мне полагать, что нет таких, кому вы не могли бы понравиться. Я всегда буду думать, что вы влюблены и любимы, и нечасто буду обманываться. В таком положении мне останется только страдать; не знаю даже, посмею ли я вам пенять. Упреки делают поклоннику, но делают ли их мужу, который виноват лишь в том, что он вас больше не любит? И если я и сумею привыкнуть к такому несчастью, сумею ли я привыкнуть к тому, что мне всегда будет казаться, будто принц Клевский обвиняет вас в своей смерти, упрекает меня за мою любовь к вам, за мой брак с вами и заставляет меня почувствовать различие между его привязанностью и вашей? Невозможно, – прибавила она, – переступить через доводы столь убедительные; я должна оставаться в нынешнем моем положении и при своей решимости никогда его не менять.

– Неужели вы думаете, что это в ваших силах, сударыня? – воскликнул господин де Немур. – Вы полагаете, что ваша решимость способна противиться человеку, который вас обожает и имеет счастье вам нравиться? Мадам, устоять перед тем, кто нам нравится и кто нас любит, много труднее, чем вы думаете. Вы поступали так из суровой, едва ли не беспримерной добродетели, но эта добродетель не препятствует более вашим чувствам, и я надеюсь, что вы подчинитесь им против воли.

– Я знаю, что нет ничего труднее того, что я хочу сделать, – отвечала принцесса Клевская, – и сомневаюсь в своих силах в то самое время, как привожу свои доводы. То, что я считаю своим долгом перед памятью принца Клевского, не устояло бы, не будь оно поддержано соображениями моего покоя; а доводы о покое нуждаются в поддержке соображений долга. Но хотя я и сомневаюсь в самой себе, я верю, что никогда не переступлю через поставленные себе запреты, но и не надеюсь, что смогу победить свою склонность к вам. Она сделает меня несчастной, и я откажусь от встреч с вами, какого бы насилия над собой мне это ни стоило. Заклинаю вас всей той властью, что я имею над вами, не искать случая увидеться со мною. Я в таком положении, которое делает преступным все, что было бы позволительно в другое время, и простые приличия запрещают всякие отношения между нами.

Господин де Немур бросился к ее ногам и дал волю всем разнообразным чувствам, волновавшим его. Его речи и рыдания свидетельствовали о самой пылкой и самой нежной страсти, когда-либо жившей в человеческом сердце. Сердце принцессы Клевской не было бесчувственным, и, глядя на герцога глазами, немного опухшими от слез, она сказала:

– Для чего случилось так, что я могу винить вас в смерти принца Клевского? Для чего я не узнала вас лишь после того, как стала свободна, или до того, как связала себя узами брака? Для чего судьба воздвигла между нами преграду столь непреодолимую?

– Нет этой преграды, сударыня, – возразил господин де Немур. – Лишь вы сами противитесь моему счастью; лишь вы сами налагаете на себя запрет, который не мог быть наложен ни добродетелью, ни разумом.

– Это правда, – отвечала она, – я многое приношу в жертву долгу, существующему лишь в моем воображении. Подождите, пока время сделает свое дело. Принц Клевский едва испустил дух, и это мрачное зрелище слишком близко, чтобы мой взгляд мог быть ясен и здрав. А пока радуйтесь тому, что заставили полюбить себя женщину, которая не любила бы никого, если бы так и не встретила вас; верьте, что чувства мои к вам будут неизменны и продлятся вечно, как бы я ни поступила. Прощайте, – прибавила она, – вот беседа, которой я буду стыдиться. Перескажите ее видаму; я позволяю и даже прошу вас о том.

Произнеся эти слова, она вышла, и господин де Немур не мог ее удержать. Видама она нашла в соседней комнате. Видя, в каком она смятении, он не осмелился заговорить с нею и проводил ее до кареты, не вымолвив ни слова. Затем он вернулся к господину де Немуру, которого так сильно волновали радость, печаль, изумление и восхищение – все чувства, внушаемые страстью, исполненной страхов и надежд, что он потерял всякую рассудительность. Видам потратил много времени, прежде чем добился от него рассказа об их беседе. Наконец герцог ее передал; и господин де Шартр, хотя и не был влюблен, испытал такое же восхищение добродетелью, умом и достоинствами принцессы Клевской, как и сам господин де Немур. Они обсудили, чего мог герцог ждать от судьбы; и хотя любовь рождала в нем всякие опасения, он согласился с видамом, что невозможно, чтобы принцесса Клевская оставалась при нынешнем своем решении. Они сошлись все же на том, что следует исполнять ее веления из страха, что, если его преданность ей станет известна, она может произнести прилюдно такие слова и избрать такое поведение, которых впоследствии принуждена будет придерживаться, боясь, как бы свет не подумал, что она любила его при жизни мужа.

Господин де Немур решился сопровождать короля. Впрочем, он не мог отказаться от этого путешествия и счел за благо уехать, не пытаясь даже увидеть снова принцессу Клевскую с того места, откуда видел ее однажды. Он попросил видама поговорить с ней. Чего только он не поручил ей сказать! Какое бесконечное количество доводов, чтобы убедить ее отбросить сомнения! Прошла часть ночи, прежде чем господин де Немур подумал, что надо дать видаму покой.

Принцесса Клевская же не могла обрести покоя. Ей было настолько внове выйти за те пределы, которые она сама себе очертила, позволить, впервые в жизни, чтобы ей говорили о любви, и самой о своей любви сказать, что она не узнавала себя. Она была поражена тем, что сделала, она в этом раскаивалась, она этому радовалась, душа ее была полна волнений и страстей. Она снова перебирала доводы, которые ее долг выставлял против ее счастья; ей было больно видеть, что они столь убедительны, и она жалела, что так хорошо изложила их господину де Немуру. Хотя мысль о браке с ним пришла ей на ум тотчас же, как только она увидела его в саду, мысль эта не произвела того впечатления, какое произвела беседа с ним; были минуты, когда она с трудом понимала, как это она сможет быть несчастна, выйдя за него замуж. Ей так хотелось бы сказать себе, что она была не права и в своих угрызениях за прошлое, и в своих опасениях за будущее. А в иные часы разум и долг представляли ей соображения противоположные, которые быстро влекли ее к решимости не вступать во второй брак и не видеться больше с господином де Немуром. Но такую решимость нелегко поддерживать в сердце, столь тронутом страстью и столь недавно изведавшем сладость любви. Наконец, чтобы успокоиться немного, она подумала, что ей еще нет необходимости совершать над собою насилие и принимать решение; приличия давали ей немало времени на раздумья, но она сочла за благо оставаться твердой в намерении не иметь никаких сношений с господином де Немуром. Видам навестил ее и старался помочь герцогу с такой изобретательностью и с таким рвением, какие только можно вообразить; но не сумел ее поколебать ни относительно ее собственного поведения, ни относительно запретов, наложенных ею на поведение господина де Немура. Она сказала, что намеревается остаться в нынешнем ее положении, что знает, как трудно такое намерение исполнить, но надеется, что у нее хватит на то сил. Она так ясно показала ему, насколько сильно в ней убеждение, что господин де Немур был причиной смерти ее мужа, и насколько она была уверена, что нарушит свой долг, если выйдет за него замуж, что видам стал сомневаться, возможно ли будет ее переубедить. Он не высказал своих сомнений герцогу и, передавая ему их беседу, оставил ему все надежды, которые разум дает право питать мужчине, если его любят.

Они отправились в путь на следующий день и присоединились к королю. Видам по просьбе господина де Немура написал принцессе Клевской, чтобы напомнить ей о герцоге; а ко второму его письму, последовавшему вскоре за первым, господин де Немур своей рукой приписал несколько строк. Но принцесса Клевская, не желая переступать правила, ею для себя установленные, и опасаясь всяких неприятностей, какие случаются из-за писем, известила видама, что не примет больше писем от него, если он будет и впредь говорить о господине де Немуре; и наказ этот был столь строг, что герцог сам попросил видама не упоминать больше о нем.

Двор провожал королеву Испании до Пуату. Все это время принцесса Клевская оставалась наедине с собою, и, чем более удалялись от нее господин де Немур и все, что могло о нем напомнить, тем чаще обращалась она к памяти принца Клевского, хранить которую почитала для себя честью. Доводы против ее брака с господином де Немуром казались ей убедительными в том, что касалось ее долга, и неопровержимыми в том, что касалось ее покоя. Угасание любви герцога и муки ревности, которые она полагала неизбежными в браке, показывали ей, какое несчастье она непременно на себя навлечет; но она понимала также, что бралась за невозможное, пытаясь сопротивляться самому привлекательному мужчине на свете, которого любила и который любил ее, в его присутствии, и сопротивляться во имя того, что не оскорбляло ни добродетели, ни приличий. Она сочла, что только разлука и расстояние могут придать ей сил, а она в них нуждалась не только для того, чтобы следовать своему решению не вступать в новый брак, но и для того даже, чтобы запретить себе видеться с господином де Немуром. Она вознамерилась отправиться в долгое путешествие и провести в нем все время, которое приличия обязывали ее жить в уединении. Ее обширные владения близ Пиренеев показались ей наиболее подходящим для этого местом. Она уехала спустя несколько дней после возвращения двора; перед отъездом она написала видаму, прося, чтобы он не ожидал от нее вестей и не писал ей сам.

Господин де Немур горевал о ее отъезде так, как другой горевал бы о смерти возлюбленной. Мысль о том, что он надолго лишен возможности видеться с принцессой Клевской, была для него мучительна, особенно в то время, когда он испытал радость ее видеть и видеть, что его страсть трогает ее сердце. Однако ему не оставалось ничего иного, кроме как горевать; но горе его стало много сильнее. Принцесса Клевская, чья душа была в большом смятении, опасно захворала, едва добравшись до своих владений; эта новость достигла двора. Господин де Немур был безутешен; скорбь его доходила до отчаяния и безумств. Видам с трудом удерживал его от прилюдных изъявлений страсти, и столь же нелегко было его остановить и уговорить не ехать самому справляться о ее здоровье. Родство и дружба с ней видама позволяли посылать туда множество гонцов; наконец пришло известие, что крайняя опасность миновала, но принцесса по-прежнему так слаба, что надежд на исцеление мало.

Так долго и так близко видя смерть перед собою, принцесса Клевская стала смотреть на треволнения земной жизни взглядом, весьма отличным от взгляда людей здоровых, неизбежность смерти, которая была совсем рядом, приучила ее отрешаться от всего, а изнеможение от болезни сделало эту отрешенность привычной. Когда же она немного вышла из этого состояния, то обнаружила, однако, что память о господине де Немуре не исчезла из ее сердца; чтобы защититься от него, она призвала себе на помощь все доводы против брака с ним, какими только располагала. В ее душе шла жестокая битва. Наконец она справилась с остатками страсти, ослабленной теми чувствами, что внушила ей болезнь. Мысли о смерти усиливали память о принце Клевском. Это воспоминание, согласовывавшееся с ее долгом, глубоко проникло в ее сердце. Страсти и заботы света предстали перед ней такими, какими видят их люди с воззрениями более возвышенными и отрешенными. Весьма ухудшившееся здоровье способствовало сохранению таких чувств; но она знала, как могут обстоятельства изменять самые мудрые решения, и не хотела ни подвергать такой опасности свои, ни возвращаться в места, где был тот, кого она любила.

Под тем предлогом, что ей нужен другой воздух, она удалилась в монашескую обитель, не выказывая, однако, твердого намерения покинуть двор.

Как только эта новость достигла господина де Немура, он понял, что она означает и как она важна. В ту минуту он счел, что ему больше не на что надеяться; но эта утрата надежд не помешала ему пустить в ход все, что можно, чтобы побудить принцессу Клевскую вернуться. Он уговорил королеву написать ей, упросил видама сделать то же, заставил его поехать к ней; все было напрасно. Видам с ней повидался; она не сказала ему, что приняла решение. Тем не менее он счел, что она никогда не вернется. Наконец господин де Немур отправился туда сам, под тем предлогом, что едет на воды. Она была крайне взволнована и изумлена, узнав о его приезде. Она послала одну достойную женщину, которую любила и которая была тогда при ней, передать ему, что просит его не удивляться, если она не хочет подвергать себя опасности увидеться с ним и разрушить этой встречей те чувства, которые должна хранить; она хотела бы, чтобы он знал, что коль скоро ее долг и ее спокойствие несовместимы с ее желанием принадлежать ему, то все остальные вещи в этом мире ей стали так безразличны, что она отказалась от них навсегда; что она помышляет только о мире ином и не испытывает иных чувств, кроме желания видеть его в таком же расположении духа.

Господин де Немур думал, что умрет от горя в присутствии той, которая ему это говорила. Он двадцать раз просил ее вернуться к принцессе Клевской и устроить так, чтобы он с ней повидался; но эта женщина сказала, что принцесса Клевская запретила ей не только передавать что-либо от него, но даже пересказывать их беседу. Наконец герцогу пришлось уехать; он был удручен горем настолько, насколько может быть удручен мужчина, утративший всякую надежду когда-либо снова увидеть женщину, к которой питал самую пылкую, самую искреннюю страсть и которая была более всех такой страсти достойна. И все же он не мог еще с этим смириться и сделал все, что только сумел придумать, чтобы заставить ее переменить решение. Наконец, когда прошли целые годы, время и разлука умерили его скорбь и загасили страсть. Принцесса Клевская жила, не давая признаков того, что может когда-либо вернуться. Часть года она проводила в той монашеской обители, а часть в своем поместье, но в уединении и в занятиях более благочестивых, чем те, которым предаются в монастырях с самым строгим уставом; жизнь ее была недолга и оставила несравненные примеры добродетели.