Глава 5

Когда мы добрались до гавани, наш когг уже стоял у причала. Команда с помощью кучки местных жителей выносила груз на берег. Кнорра не было видно даже на горизонте, он уже наверняка плыл к Дунвичу. Редвальд же, стоя на причале около сходни, вел беседу с высоким костлявым мужчиной, чье лицо показалось мне смутно знакомым.

– Ну что, Зигвульф, отыскал зверей, какие тебе нужны? – бодро поинтересовался корабельщик. Похоже, он пребывал в прекрасном настроении.

– Одного-единственного белого кречета и пару белых медвежат-подростков, – ответил я.

– Горм говорит, что, пожалуй, нам удастся купить еще одного белого кречета, но кому-то придется пойти и забрать его у охотника, – рассказал капитан.

Высокий человек оказался торговцем ловчими птицами, и теперь я понял, на кого он похож – на того тощего мальчишку, который успокаивал испуганного сокола. Скорее всего, это были отец и сын.

– Жаль только, что медведи больные, – вздохнул я. – Хозяин опасается, что они не выживут.

– Охтер небось, – сказал торговец птицами.

– Это какой-то крестьянин, который взял медведей еще маленькими у людей, которых он назвал финнами, – пояснил я корабельщику.

Тот рассмеялся:

– Какой-то крестьянин! Владения Охтера находятся далеко на севере, там, где не посмел поселиться никто, кроме него. Он сам нашел землю, сам ее расчистил. Этот человек крепок, как гвоздь!

Можно было не сомневаться в том, что капитан хорошо знал Охтера, и я пометил себе в уме, что, торгуясь с постоянными посетителями каупангского торжища, следует держать ухо востро. Они, судя по всему, образовывали весьма тесный круг и в торговле, конечно же, прежде всего думали о собственных интересах.

– Я предложил купить у него медведей, и сейчас он решает, сколько за них запросить. Сказал подойти завтра, – сообщил я корабельщику.

Он проводил взглядом носильщика, неуверенно спускавшегося по шаткой сходне с несколькими кувшинами моего рейнского вина в руках.

– Пойду-ка я с тобой. У меня есть в городе и свои дела, за которыми нужно приглядеть, – решил он.

– Я хотел бы до этого обсудить с тобой кое-что еще, – сказал я, искоса взглянув на Озрика.

Редвальд сразу понял намек и повернулся к торговцу птицами:

– Горм, я навещу тебя завтра.

Когда же Горм направился по причалу прочь от корабля, мы с Озриком вслед за корабельщиком поднялись по сходне на палубу. Убедившись, что никто из команды не сможет услышать нас, я попросил капитана быть как можно осмотрительнее в ходе торговых дел:

– Я хотел бы, чтобы о цели моего приезда в Каупанг знало как можно меньше народу.

Моряк с безразличным видом пожал плечами, а потом не на шутку удивил меня, заявив:

– Самое время нам обсудить, как ты будешь расплачиваться за свои покупки.

– Что ты имеешь в виду? – резко спросил я.

– Пойдемте со мной, и я все объясню, – пробурчал корабельщик.

Вместе с ним мы спустились в трюм, где уже почти ничего не было, если не считать нескольких оставшихся тюков и ящиков. На одном тюке сидел Вало, охранявший наши драгоценные седельные сумки с серебром.

– Полагаю, в этих сумках вы держите свою казну, – прямо заявил Редвальд.

– Не вижу смысла отпираться, – кивнул я.

– Позволите взглянуть? – спросил капитан.

– Как тебе будет угодно, – ответил я, ощутив укол подозрения.

Попросив Вало принести мне одну из сумок, я вручил ее Редвальду.

Корабельщик одобрительно взвесил ее на руке.

– Динарии Карла? – осведомился он, вопросительно вскинув бровь.

– Прямиком с ахенского монетного двора, – заверил я его.

Отстегнув клапан сумки, Редвальд достал одну из монет и поднес ее к свету, падавшему сквозь открытый люк.

– Чеканка изменилась, – сказал он. – Крест, посредине другой – украшений больше, чем на прежнем. Если не возражаете, я возьму одну монетку на пробу.

– Какую еще пробу? – спросил я. Мои подозрения стремительно усиливались.

– Сейчас покажу.

Оставив себе монету, моряк вернул сумку Вало и уверенно направился в глубь полутемного трюма. На полке, приделанной к корме, лежали свернутые в рулоны запасные паруса. Отодвинув их в сторону, Редвальд просунул куда-то руку, пошарил там, за что-то потянул, а потом послышался негромкий стук. Я не мог разглядеть в темноте, что он делал, но, когда капитан повернулся к нам, в руке у него был какой-то сверток промасленной ткани.

– Орудия моего второго ремесла, – загадочно объявил он. В свертке оказались небольшие весы, гирьки к ним, кошелек из мягкой кожи, завязанный бечевкой, маленькая склянка и еще какой-то предмет величиной с палец, завернутый в тряпку. Размотав ее, Редвальд извлек гладкий плоский черный камень и положил его на ближайший ящик. Потом он откупорил склянку, вылил из нее несколько капель масла на поверхность камня, растер это масло, а затем быстрым уверенным движением с силой провел монетой Карла взад-вперед по камню, оставив на нем тонкий серебристый след.

После этого он вытряхнул из кошелька его содержимое. На ящик со звоном высыпались странные мелкие предметы – одни округлые, другие плоские, некоторые слегка выгнуты наподобие блюда, а некоторые с зазубренными краями. Были там и просто тонкие полоски – согнутые, перекрученные, а потом расплющенные молотом. Все они имели одинаковый цвет – тускло-серый.

– Из-за морского воздуха они утратили блеск, – сказал Редвальд, взяв плоский кусочек в два дюйма шириной, один край которого был плавно закруглен. Я не сразу сообразил, что это кусок почерневшего серебра, по всей видимости, отрубленного от серебряной тарелки.

Корабельщик потер им по камню, оставив вторую серебристую полоску рядом с первой.

– Видишь разницу? – спросил он у Озрика, который пристально наблюдал за его действиями.

Сарацин покачал головой.

– Тут опыт нужен, – сказал Редвальд. – След от монеты показывает хорошее серебро – больше девяти частей на одну часть меди. А тарелка, от которой эти кусочки – так уж посчастливилось мне узнать, – была сделана из серебра, сплавленного с медью всего три к одному.

Он сгреб обломки серебра ладонью, ссыпал их обратно в кошель и добавил:

– Я уже говорил тебе, Зигвульф, что северяне не доверяют монетам. Если Охтер продаст тебе медведей, то наверняка захочет получить в уплату ломаное серебро. И, конечно, несколько ювелирных украшений, что-нибудь блестящее и причудливое, что он сможет потом пустить на обмен с финнами.

Затем моряк принялся, не торопясь, заворачивать черный камень в тряпку.

– А сколько времени потребуется, чтобы доказать ему, что все твои монеты настоящие!.. Даже думать об этом не хочу. – Он поморщился. – Но сначала нужно сторговать этих медведей.

* * *

На следующее утро я в сопровождении Редвальда и Вало отправился на встречу с Охтером. Озрик вызвался остаться на корабле и стеречь серебро, сказав, что его покалеченная нога сильно разболелась после вчерашней прогулки. На самом же деле причина его нежелания идти на берег была в том, что мы с ним оба чувствовали себя виноватыми перед Вало за то, что ему до сих пор не удалось сойти с корабля и своими глазами увидеть Каупанг.

Улица Каупанга, как и вчера, кишела народом. Когда мы пробирались через толпу, Редвальд показал мне на двоих ражих парней, болтавшихся возле одного из маленьких деревянных домишек:

– Наемные стражи. В этом доме каждый год останавливается торговец драгоценными металлами и камнями.

Толпа перед нами вдруг поспешно раздалась, пропуская группу в полдюжины людей. Все были вооружены мечами и топорами, а впереди шагал крупный краснолицый мужчина свирепого вида. Вало как раз замешкался, засмотревшись на деревянные безделушки, выставленные на одном из прилавков, и оказался у них на пути. Редвальд поспешно обернулся, схватил его за руку и оттащил в сторону. После того как воины исчезли в одной из таверн, корабельщик шепотом объяснил мне, что это был ярл – мелкий местный правитель – в сопровождении своих слуг и что от таких людей стоит держаться подальше, потому что они склонны во всем выискивать повод для обиды.

Через несколько шагов Вало снова пришлось спасать. Он остановился перед лавкой с мехами и шкурами, и купец велел ему не лапать товар. Редвальд сразу же подошел к нашему помощнику.

– Вало, это тюленья шкура, – объяснил он ему.

– Похожа на большую выдру, – сказал Вало, поглаживая блестящий мех.

– Как заплатит, так пусть берет себе и делает все, что хочет, – сердито бросил торговец, старик с вытянутым скорбным лицом и намотанным на шею, несмотря на теплый день, толстым шарфом.

– Откуда эти белые шкуры? – спросил я его. В груде шкурок поменьше мне бросились в глаза несколько ослепительно белых пушистых мехов.

– Зимний песец и заяц, – сказал старик.

Во мне сразу родилась новая надежда:

– А можно достать их живьем?

– От них тебе, Зигвульф, не будет никакого толку, – вмешался Редвальд. – К тому времени как эти звери попадут к халифу, они обретут свой обычный бурый цвет. Эти животные белые только зимой.

– А как насчет этого? Сгодится даже ярлу на плащ, – проскрипел старый продавец и с усилием развернул свернутую в рулон медвежью шкуру с головой и лапами. Вчера я своими глазами видел, какие раны остаются после одного удара этими черными когтями, даже если его наносит лишь годовалый медвежонок. Когда же я увидел огромные зубы, торчавшие из раскрытой пасти шкуры, у меня по спине пробежал холодок. И, конечно, не было никакой нужды спрашивать старика, не у Охтера ли он приобрел эту шкуру.

Самого Охтера мы, как и вчера, нашли на краю поселения. Он с мрачным видом заглядывал сквозь решетку в свою клетку с медвежатами. Звереныши с закрытыми глазами вытянулись на голой земле. Они лежали неподвижно, и было даже трудно понять, дышат ли эти животные вообще. В клетке, прямо перед тяжелой дверью, стояла деревянная бадья с водой. Подле нее находилось два корытца, заваленные чем-то, что показалось мне похожим на полосы пожелтевшего свиного сала с толстой черной кожей.

– Так и не жрут, – не скрывая сожаления, сказал Охтер. В руке у него была та же палка, что и вчера. Просунув ее между прутьями решетки, он подтолкнул одно из корыт к самому носу ближайшего медведя.

Ни одно из животных не пошевелилось.

– Чем ты пытаешься их кормить? – спросил Редвальд.

– Китовым жиром. От себя, можно сказать, отрываю, – вздохнул торговец.

– И небось никак в ум не возьмешь: с чего это они отказываются! – насмешливо хмыкнул наш корабельщик. Можно было не сомневаться, что эти двое – хорошие приятели.

Затем Редвальд повернулся ко мне:

– У Охтера слабость к китовому жиру. Он, как ребенок, прячет его от всех. Никак его понять не могу. По мне, так вкус мерзкий.

Продавец животных громко фыркнул:

– Ну, не все с тобой согласятся! Подождите-ка… – Он вдруг быстро зашагал к своему кожаному шатру.

Редвальд окинул медведей пристальным взглядом:

– Зигвульф, ты уверен, что их следует покупать? Судя по виду, они не жильцы на свете.

– Я все же хочу рискнуть, – возразил я. – Других-то все равно нет, а этих, может быть, все-таки удастся заставить есть.

Моряк пожал плечами: дескать, твоя воля.

– Но переговоры оставь мне, – сказал он. – Я, по крайней мере, смогу сбить цену на том, что они голодом заморенные.

– Я успел проболтаться Охтеру, что покупаю их для короля Карла, – признался я. – Боюсь, что теперь он задерет цену до небес.

Торговец вынырнул из палатки, держа в руке какой-то увесистый брусок. Мы направились ему навстречу, а он помахал своей ношей в воздухе, давая нам разглядеть ее. Одну сторону этого предмета покрывала толстая темная кожа, вся в мелких морщинах. А все остальное представляло собой бледную изжелта-белую массу, похожую на затвердевшее желе, дюйма в два толщиной.

– Лучший китовый жир, провяленный на воздухе, – объявил Охтер. – Ну-ка, попробуй кусочек!

Вынув из-за пояса большой моряцкий нож, он отрезал маленький кубик жира и протянул его мне.

Я кинул кусочек этого странного угощения в рот и осторожно – неизвестно же, что это за яство! – разжевал его. Вкус оказался на удивление приятным. Я почувствовал, как из кусочка выступает и течет по глотке масло. Оно смягчало горло и имело легкий привкус лесных орехов.

И тут Охтер, взглянув на что-то позади меня, недовольно охнул и воскликнул:

– Что делает этот болван?!

Я испуганно повернулся.

Конечно же, болваном оказался Вало. Мы оставили его без присмотра возле клетки с медведями, и он отпер массивную дверь, открыл ее и теперь заползал на четвереньках внутрь.

– Они же убьют его, – пробормотал я и рванулся вперед, но Охтер крепко схватил меня за руку и удержал на месте:

– Не делай резких движений и не вздумай кричать! Этим ты их только напугаешь. Нужно осторожно подойти поближе и тихонько приказать твоему парню, чтобы он выбирался оттуда.

Потом он взглянул на Редвальда:

– И чтобы народу было поменьше. Ты лучше постой здесь.

Медленно и осторожно мы с Охтером двинулись к клетке. Вало уже полностью залез внутрь и стоял все так же на четвереньках лицом к медведям. К своему вящему испугу, я увидел, как оба зверя подняли головы и уставились на него. Моего помощника отделяло от них не более четырех-пяти футов.

– Я сразу подумал, что у него неладно с головой, – пробормотал Охтер.

Вало между тем повернулся спиной к медведям и плотно закрыл за собой дверь. Я с ужасом увидел, как он просунул руку между прутьями решетки и поставил на место брусок, служивший запором. Теперь парень оказался заперт вместе со зверями.

– По крайней мере, что бы ни случилось, они не сбегут, – чуть слышно сказал торговец.

И тут откуда-то из-под моего правого колена раздалось негромкое рычание. Сердце у меня подскочило к самому горлу. К нам прибился один из бродячих псов, которыми изобиловало это поселение. Вздыбив шерсть на загривке, ощерив зубы и утробно рыча, чуть ли не прижимаясь к нашим ногам, собака шла к клетке вместе с нами.

Охтер молниеносным движением выбросил руку вниз, схватил пса за загривок и резко дернул. Рычание умолкло. Мы остановились, и торговец, пригнувшись, взял его второй рукой под горло, крепко сжал и держал его так до тех пор, пока тот не перестал отчаянно биться, а потом бесшумно положил труп наземь.

Вало же тем временем успел удобно устроиться – он уселся в клетке спиной к окну и лицом к медведям. Хищники все так же лежали на земле, но уже полностью проснулись, подняли головы и не сводили черных глаз с незваного гостя.

Я шевельнулся, чтобы приблизиться к ним, но Охтер опять удержал меня:

– Лучше держаться поодаль.

Вало извлек что-то из кармана и поднес к губам. Через мгновение я услышал те же самые четыре ноты, которые он играл во дворе фермы еще в первый день нашего путешествия. Они звучали негромко и повторялись вновь и вновь.

Один медведь, а за ним и другой поднялись на ноги, но даже не попытались подойти к парню.

А тот, ничуть не встревожившись, продолжал играть. Краем глаза я заметил, что стоявший подле меня Охтер повернулся и решительным жестом приказал Редвальду оставаться на месте.

Немного погодя Вало убрал дудочку в карман и пополз на коленях к медвежатам, толкая перед собой по земле корыта с едой.

Оказавшись совсем рядом с ними, в пределах размаха медвежьей лапы со смертоносными когтями, он приостановился и, пригнувшись еще ниже, почти касаясь лицом земли, вытянул руки и раздвинул корыта в стороны, на добрую сажень одно от другого.

– Подумал о том, чтобы они не подрались из-за еды, – чуть слышно прошептал Охтер.

Вало выпрямился и сел, поджав под себя ноги. Несколько мгновений он не двигался и в клетке не происходило ровным счетом ничего. А потом оба медведя поднялись, продвинулись на два шага вперед и принялись обнюхивать подношение. Еще пауза… и в конце концов они стали есть китовый жир.

Я с облечением выдохнул и решил, что сын егеря сейчас покинет клетку. Однако, к моему изумлению, он прополз дальше, оказавшись как раз между зверями, после чего повернулся и опять сел, скрестив ноги. Снова явилась на свет дудочка из оленьего рога, и снова зазвучала та же простенькая мелодия. Парень сидел и наигрывал, а по бокам от него два крупных медвежонка жадно заглатывали пищу.

Редвальд все же осторожно подкрался к нам, и я услышал, как Охтер пояснил ему, что происходит. Он говорил вполголоса, и я не сразу разобрал его слова. Медведя торговец назвал словом, которого я не слышал с детских лет. Мой народ – саксы – считал медведя существом, наделенным мистической силой, и потому частенько поминал его косвенным образом, с почтением, называя не медведем, а беовульфом. И сейчас Охтер, используя это самое слово, сказал, что если бы он не видел собственными глазами, то ни за что не поверил бы, что кто-нибудь способен укротить беовульфа. Я почувствовал, что волосы у меня на затылке поднялись дыбом: слово «беовульф» означало «пчелиный волк».

Передо мной, как наяву, развернулся тот сон, который я видел в Ахене: Вало сидит между волками, весь облепленный роящимися пчелами. Согласно Артимедору, если пчелы являются во сне, связанном с крестьянином, это означает успех в его предприятиях. Для всех остальных это предзнаменование смерти.

Мы наблюдали за происходившим с безопасного расстояния, пока медведи не насытились. Вало перестал играть на дудочке лишь после того, как они улеглись, свернувшись, и снова погрузились в сон. После этого он открыл засов на двери и ползком выбрался к нам. Вид у него был самый безмятежный, как будто не случилось ровным счетом ничего особенного.

– Я хотел бы нанять его ухаживать за медведями. Как его зовут? – обратился ко мне Охтер.

– Вало, – ответил я. – Его отец был главным егерем короля Карла.

Редвальд предостерегающе взглянул на меня – придержи, дескать, язык! – и повернулся к Охтеру:

– Отдать тебе этого парня в найм мы не сможем. Зигвульф ведь уже предложил тебе продать ему эту пару медведей. Но если Вало не будет их кормить, они наверняка умрут. В таком случае ты выручишь за них всего лишь стоимость шкур.

Я напустил на лицо непроницаемое выражение. К этому дню я достаточно хорошо изучил нашего капитана и мог понять, когда фриз всерьез берется за сделку.

– Охтер, я предлагаю договориться так, – продолжал Редвальд. – Вало останется с тобой и будет присматривать за медведями, пока моему кораблю не придет время возвращаться в Дорестад. За это ты сбросишь цену – будет средняя сумма между стоимостью живых медведей и той ценой, какую ты выручил бы за шкуры.

Его старый приятель ненадолго задумался:

– С одним условием: если медведи все же помрут до вашего отплытия, значит, виноват Вало, и я получу полную сумму.

– По рукам! – заявил моряк и, повернувшись ко мне, бодро заявил: – А теперь самое время выяснить, как можно добыть второго белого кречета, о котором мы говорили вчера.

Оставив Охтера объяснять Вало его новые обязанности, мы с Редвальдом перешли дорогу и направились к тому месту, где Горм и его сын присматривали за рядком ловчих птиц, рассевшихся на чурбаках-насестах.

– Есть у меня один надежный человек, который как раз ловит кречетов, – сказал нам Горм. – Обычно он приносит в Каупанг, на торг, самое меньшее, одного белого, но в этом году что-то задерживается. Не знаю почему, и у меня нет никого, кого можно было бы послать выяснить, где он, и принести сюда птиц, которых он наловил.

– А если сына твоего послать? – предложил Редвальд.

Торговец птицами наклонился, поднял недоеденный трупик мыши, упавший на землю перед чурбаком, и протянул его одному из дербников. Тот острым клювом выхватил из пальцев хозяина кровавую пищу.

– Рольф еще слишком молод, – сказал Горм. – Охотник не доверит дорогих птиц мальчишке.

– А далеко отсюда живет твой охотник? – спросил я.

Горм поскреб пальцами подбородок:

– Его звать Ингвар, и он, наверное, в высокогорье, где всегда ставит ловушки. Туда три дня пути верхом.

Тощий, как и отец, сын Горма переминался с ноги на ногу. Поймав его взгляд, я понял: парень горит желанием доказать, что он уже не ребенок.

– Если у этого Ингвара и впрямь может оказаться белый кречет, я готов поехать с твоим сыном и доставить тебе птиц, – предложил я.

Вероятно, я слишком уж явно проявил свой интерес, потому что Редвальд немедленно вмешался:

– Если Зигвульфу придется терпеть такие неудобства, то и тебе надо будет скинуть цену.

К счастью, Горм не стал возражать против этого резонного предложения, и после недолгого разговора мы сошлись на том, что я с его сыном поеду на поиски пропавшего охотника и привезу с собой всех птиц, каких он смог наловить к этому времени. Тут появился Озрик, и мы, отойдя в сторонку, быстро пришли к решению, что ему лучше всего будет оставаться на корабле и сторожить наше серебро, пока я буду в отъезде. А Вало Охтер на это время заберет к себе, чтобы парень ухаживал за медведями. Редвальд же получит полную свободу для своих торговых дел.

– Чем скорее отправимся, тем лучше, – сказал я, повернувшись к Горму, и тут же пожалел о своем рвении, так как юный Рольф сорвался с места и почти сразу же появился, ведя за веревочные уздечки наших лошадей. Вернее было бы назвать их пони – это были неказистые лошадки, точь-в-точь похожие на тех, что вчера тащили с берега в поселение сани с поклажей. Стремян у них не имелось, и когда я устроился в кожаном седле без лук, то чуть ли не задевал за землю болтающимися ногами. Конечно же, прежде всего я подумал, что эти малышки вряд ли смогут унести нас далеко.

* * *

Я недооценил их. Лошади шли резвым аллюром, представлявшим собой нечто среднее между рысью и галопом и как нельзя лучше подходившим для пересеченной местности, по которой мы двигались. Рольф уверенно ехал впереди, и мне оставалось лишь предоставить своей лошаденке возможность следовать за ним по пути, который извивался среди кустарников и валунов и не заслуживал называться чем-то большим, нежели тропинкой. Дорога наша уходила напрямик от моря, и продвижение по ней было очень хорошо заметно. Правда, время от времени мне казалось, что хребет мой вот-вот рассыплется на кусочки и останется таким навсегда. Первые несколько миль пути проходили по равнине, где болотистые мшаники перемежались ольховыми и ивовыми рощицами и скудными кочковатыми лугами. Попалась нам от силы дюжина строений – хижины с бревенчатыми стенами и дерновыми крышами, пара сараев да маленький, обнесенный плетнем загон для овец и костлявых мелких коров. Первый ночлег мы устроили на самой дальней из таких ферм. Жена хозяина узнала Рольфа и предоставила нам место на сеновале и накормила нас черствым сыром, хлебом и молоком, а вдобавок снабдила на дорогу той же самой пищей. Муж ее, сказала она, ушел на торги в Каупанг.

На следующее утро дорога начала забирать к северо-западу и пошла на подъем, сначала поло́го, а потом все круче и круче, извиваясь по неровному отрогу горного хребта. Наши пони взбирались по склонам, словно это были не лошади, а козы: их неподкованные копыта безошибочно находили опору на каменистых, кое-где осыпающихся кручах. Озарявшее берег яркое солнце осталось у нас за спиной, и вскоре нависшее над головой серое небо окрасило все окружающее в тот же самый цвет. Мы карабкались по широко раскинувшейся вокруг местности, где преобладали скалы и россыпи мелких камней, среди которых лишь изредка попадались чахлые растения, отчаянно цеплявшиеся за проглядывавшую кое-где скудную землю. Впереди виднелись горы, на самых высоких пиках которых белели последние клочки зимнего снега. Время от времени нам приходилось пересекать ручьи – полоски чистейшей воды, журчащей среди обточенных ею круглых камней: там мы приостанавливались и позволяли нашим пони отдохнуть и напиться. Живности вокруг почти не было, если не считать стаек каких-то маленьких суетливых птичек да редких воронов, паривших в небе и походивших на черные тряпки, подхваченные ветром. Лишь однажды я заметил меньше чем в пятидесяти шагах лисицу, проворно юркнувшую за камень. Рольф почти все время молчал – может быть, от робости, а может, считая, что он плохо понимает мой саксонский язык, несмотря даже на то, что моя речь была довольно близка к его родной и по всем деловым вопросам мы договаривались безо всякого труда. Мальчик, похоже, отлично знал путь – он ни разу не заколебался при выборе направления и не растерялся, даже когда последние следы тропы затерялись и мы оказались среди пустошей, где не было ничего, кроме камней.

Вторую ночь мы провели в уединенной хибарке, построенной из камней очень своеобразным способом: их клали один на другой по сужающейся спирали, так что получился конус, которому даже не требовалась крыша. Хибарка, если я правильно понял Рольфа, принадлежала тому самому птицелову, которого мы искали. Она была пуста, если не считать нескольких полуистлевших оленьих шкур под стеной, деревянной скамейки со сломанной ножкой и головешек на кострище под закопченной дымовой дырой. Мой юный спутник принес две торбочки с овсом для лошадей, а когда они наелись, привязал их на длинные веревки, чтобы они могли бродить по мшанику и щипать скудную травку, пробивающуюся между камнями. Мы же на ужин доели остатки сыра и хлеба.

Следующее утро оказалось по-настоящему холодным, и я с удовольствием развел костер, пустив в огонь сухие дрова, запас которых нашел за хижиной. Из-за неудобного седла я чуть ли не в кровь стер себе задницу и бедра изнутри и с трудом мог сидеть на лошади. Немудрено, что слова Рольфа «Сегодня Ингвар» очень обрадовали меня.

Мы ехали дальше, и пейзаж вокруг нас делался все безжизненнее, пока вскоре после полудня мы не попали в высокогорную долину, огражденную с двух сторон горными хребтами. Возле ручейка возвышалась каменная хижина, точь-в-точь похожая на ту, в которой мы ночевали. Однако это жилище оказалось обитаемым. Две лошаденки, стоявшие в крохотном загоне, приветствовали нас радостным ржанием, и мне сразу бросилась в глаза одежда, разложенная для просушки на невысокой каменной ограде. А вот самого Ингвара на месте не оказалось.

Вход в хижину прикрывал кусок мешковины. Мы стреножили наших пони, после чего я вслед за Рольфом влез в дом, согнувшись пополам под единственным большим плоским камнем, исполнявшим роль притолоки. Окон в хижине не имелось, и света едва хватало, чтобы разглядеть, что там находилось. Внутри пахло дровяным дымом и копотью, но было чисто и даже имелась кое-какая обстановка – там были табурет, пара овчин, постеленных у стены и служивших ложем хозяина, и несколько мешков. На колышках, вбитых в стены, тоже были развешены какие-то мешки, а посередине висел на треноге большой черный железный котел с остатками холодного застывшего жаркого – оно заполняло посудину дюйма на три. Сразу за дверью на земле лежал кусок рыболовной сети с мелкими, разве что для верхоплавок, ячейками. Я озадаченно уставился на сеть, пытаясь сообразить, кому может прийти в голову ловить рыбу высоко в горах. Ручеек, через который мы перешли по пути к хижине, был слишком мелким и каменистым, чтобы там можно было рыбачить сетью, а море находилось очень уж далеко отсюда.

– Как ты думаешь, куда мог уйти Ингвар? – спросил я мальчика.

Он выразительно закатил глаза и пожал плечами.

– Может быть, нам стоит поискать его? – предположил я.

Рольф покачал головой:

– Мы ждать.

Я выбрался из хижины и стал искать хоть какие-нибудь зацепки, чтобы понять, что же могло приключиться с загадочным птицеловом. Неподалеку я обнаружил еще одно сооружение, вряд ли превосходящее размером свинарник, со стенами из камней и хрупкой крышей из кусков старой холстины, настеленной на тонкие жерди.

Скрючившись, я заглянул в узкий лаз и услышал хлопанье птичьих крыльев, а просунув голову дальше, дождался, пока мои глаза привыкли к полутьме, и разглядел, что по всей длине постройки лежит шест, к которому привязана за ногу кожаным ремешком большая темная птица, неподвижно застывшая и сгорбившаяся. Это оказался горный орел, куда крупнее размером, чем кречет. Увиденное и впечатлило, и разочаровало меня. Орел был мне совершенно не нужен, но я понимал, что поймать такого величественного хищника – немалое достижение. Крылья захлопали вновь. Звук доносился откуда-то снизу, справа от меня, где стояло нечто вроде редко сплетенной корзины для кур. Не в силах преодолеть любопытство, я вытянул руку и подтащил корзину к свету, чтобы получше рассмотреть ее. Внутри оказалось несколько самых обычных голубей, и я растерянно уселся наземь. Ну какой мог быть смысл в том, чтобы далеко в горах утруждаться ловлей голубей, которых куда легче было бы наловить близ любой фермы?

Тут меня окликнул Рольф. Вернувшись, я увидел, что он снял один из подвешенных мешков и обнаружил там черствый хлеб и похожие на капли кусочки копченого мяса, имевшего темный красновато-лиловый цвет. Мы сильно проголодались и, пока пони пили из ручья, уселись рядом на камни и принялись за еду. Мясо, хоть и жестковатое, оказалось прекрасным на вкус, и, лишь откусив два, если не три раза, я понял, что эти кусочки – каждый по размеру едва ли больше сливы – не что иное, как грудки каких-то мелких птичек. Рольф не знал их названия: он сказал только, что они водятся на морском берегу. Это, как и рыбацкая сеть, оказалось еще одной загадкой Ингвара.

Хозяин хижины объявился гораздо позже, когда солнце уже собиралось опуститься за близкие горы. Рольф первым заметил вдали фигурку человека, спускавшегося по горному склону с небольшим мешком в руке. Когда же Ингвар дошел до ровного места и направился к нам, меня охватило жутковатое ощущение того, что я вот-вот встречусь с кем-то, кого уже знал раньше. Чувство это очень походило на то, что я испытал в тот миг, когда понял значение своего сна, в котором участвовали Вало и два волка. Но на сей раз я увидел живого двойника знакомого мне человека: Вульфард, отец Вало, живой и невредимый, будто явился сюда со дна ловчей ямы для тура. Он и птицелов были очень схожи между собой и ростом, и телосложением, и повадками. Оба были крепкими и жилистыми, двигались одинаковым легким и быстрым шагом и держались одинаково прямо. Может быть, Ингвар был чуть посмуглее лицом, с которого не сходило то же самое настороженное лисье выражение, какое я привык видеть у Вульфарда. Я поймал себя на том, что ищу взглядом шапку с пером вроде той, какую всегда носил погибший егерь, но Ингвар был простоволос. И лишь когда птицелов оказался совсем рядом, я разглядел, что глаза Ингвара темно-карие, тогда как у Вульфарда они были светло-карими с желтизной. Да и скулы охотника за птицами на таком же плоском, как у егеря, лице были пошире. Припомнив разговор с Редвальдом – мы шли тогда через толпу на рыночной площади Каупанга, – я понял, что эти черты свидетельствуют о том, что кто-то из родителей Ингвара принадлежал к племени финнов.

– Милости прошу, – произнес он ясным звучным голосом. Убедившись, что его речь можно будет понять без труда, я испытал немалое облегчение.

– Горм предложил нам прийти сюда и отыскать тебя. Он удивляется, что тебя нет на торгу в Каупанге, – сказал я.

– Я приду в Каупанг, как только буду готов, – ответил охотник.

– Позволю себе спросить, когда это случится? – уточнил я вежливо.

– Может быть, уже на этой неделе. – Мешок, который ловец птиц держал в руке, слабо трепыхался: в нем было что-то живое. – Я умоюсь, мы поедим, а потом будем разговаривать. – С этими словами он отвернулся от нас и направился к сараю, в котором, как я видел, он держал пойманного орла.

Вскоре после начала сумерек Ингвар вытащил из хижины котел с треногой, развел под ним огонь и подогрел жаркое. Он добавил в котел несколько луковиц, хранившихся в одном из мешков, какие-то травы и еще с дюжину копченых грудок неизвестных мне птиц.

– Рольф сказал мне, что это мясо какой-то морской птицы, – заговорил я с ним. Приготовленное на огне мясо оказалось еще сочнее, чем в холодном виде.

– Не знаю, как они называются на вашем языке. Мы называем их лунди, – рассказал хозяин хижины. – В полете они машут крыльями в точности как летучие мыши, а летом клювы у них окрашены разноцветными полосками вроде радуги.

Интонациями он очень напоминал Охтера, когда тот хвалил свой любимый китовый жир. Я попытался сообразить, не видел ли я подходящей под его описание необычной птицы в бестиарии Карла, но так и не смог припомнить ничего подобного.

Ингвар наклонился вперед и помешал жаркое палкой:

– Когда они сидят на гнездах, я отправляюсь на берег и ловлю их сетью на скалах. Их мясо очень питательно, хорошо сохраняется и немного весит. В общем, для моей жизни в горах подходит как нельзя лучше.

– Ты для этого носишь с собой сеть? – продолжил я расспросы.

– Эта сеть нужна для многих разных дел, – кивнул охотник.

– Горм сказал, что ты можешь добыть ему белых кречетов.

Птицелов, сохраняя полную серьезность, всмотрелся в мое лицо:

– Это из-за них ты отправился искать меня в горах?

– Я приехал в эти края, надеясь купить белых кречетов.

– В таком случае, если духи будут благосклонны к нам, твое желание может исполниться.

Я сразу забыл об усталости:

– Завтра ты поймаешь белого кречета?

– Если духи будут благосклонны, – повторил Ингвар.

– Можно мне пойти с тобой и посмотреть, как ты это делаешь? – попросил я.

Ловчий долго обдумывал мое пожелание.

– До тебя еще никто не взял на себя труд отыскать меня в этих горах, – заговорил он наконец. – Если ты пообещаешь мне вести себя тихо и спокойно, чтобы не вспугнуть нашу добычу, то я возьму тебя с собою.

Вульфард на его месте сказал бы примерно то же самое.

Затем птицелов охладил мой восторг, добавив:

– А то, что ты сейдрманн, нам нисколько не помешает.

– Что значит – сейдрманн? – не понял я его.

– У тебя глаза разных цветов. Это знак человека, который связан с потусторонним миром.

* * *

Мы с Ингваром покинули долину еще затемно, оставив Рольфа присматривать за лошадьми. Птицелов настоял на очень раннем выходе, объяснив, что нам нужно попасть на место до того, как кречеты начнут охоту. Он нес с собой тот же самый мешочек, с которым вчера спустился с горы, и его содержимое снова копошилось, трепыхалось и жило какой-то собственной жизнью. Подъем из долины оказался трудным, и мне было стыдно, что Ингвару пришлось несколько раз останавливаться и поджидать меня. В конце концов, уже когда совсем рассвело, мы выбрались на расположенный на плече горы карниз шагов в пятнадцать шириной. По словам Ингвара, это было самое подходящее место для ловли кречетов. Совсем запыхавшись, с подкашивавшимися от усталости ногами, я стоял, глубоко вдыхал чистый прохладный воздух и всматривался в голубовато-серое марево, затягивавшее далекий горизонт. День обещал быть теплым и безветренным. Подо мной были гряды высоких и низких, крутых и пологих гор – они уходили вдаль, туда, где за пределами видимости лежал Каупанг со своим торгом. Сам не знаю почему, я вдруг преисполнился уверенности в том, что нам удастся раздобыть нескольких белых животных для того дара, который король намеревался отправить халифу далекого Багдада.

Я повернулся, чтобы заговорить с Ингваром, но он исчез. Я обнаружил, что стою на этом выступе в полном одиночестве. На мгновение я почувствовал чуть ли не панику: в памяти всплыли слышанные в детстве сказки о людях, умевших растворяться в воздухе. Но тут я увидел мешок моего спутника. Он лежал, слабо трепыхаясь, на земле возле скальной стены.

Впрочем, Ингвар появился очень скоро, так же неожиданно, как исчез. Он выскочил, пригнувшись, из узкой расщелины в стене. Вход в нее находился в столь густой тени, что с моего места я не мог его разглядеть. Охотник держал в руках несколько длинных и тонких гибких прутьев, моток прочного шнура, клубок тонкой бечевки и – что меня особенно заинтересовало – длинный кусок мелкоячеистой рыболовной сети.

Он жестом велел мне помочь ему убрать каменную крошку и песок с того места, где я стоял. Мы быстро покончили с этим, и птицелов вколотил в трещины каменистой почвы, на расстоянии в шесть футов один от другого, два колышка. Срастив между собой два прута – так, что получилось что-то вроде очень длинного удилища, – он прикрепил их к краю сети. Затем Ингвар согнул «удочку» дугой и привязал ее концы к вбитым в землю колышкам. А после этого он, наконец, закрепил свободный край сети, положив на нее тяжелые камни. Я с запозданием сообразил, что он мастерил ловушку, и даже вспомнил ее название – лучок. Деревянный полуобруч должен был спокойно лежать на земле, пока он не дернет за веревку. Тогда сеть взовьется вверх и вперед и накроет то, что окажется в пределах полукруга.

На земле же, там, куда должен был упасть этот самый полукруг, Ингвар положил два камня – один величиной с кулак, а второй побольше и потяжелее. Потом он развязал горловину своего мешка, достал оттуда живого голубя и, как тот ни бился и ни вырывался, привязал его бечевкой за ногу к тому камню, что побольше: так, чтобы птица могла вспархивать, но не освободилась и не улетела. Я сообразил, что голубь будет приманкой, точно так же, как для тура должны были послужить приманкой свежие листья, которые Вульфард положил на середину хрупкой крыши ловчей ямы. Но Ингвар сумел удивить меня. Снова запустив руку в мешок, он пошарил там и вытащил еще одну птицу, поменьше, величиной с дрозда, жемчужно-серую, с черной полосой на головке. Ее он привязал к меньшему камню и тоже поместил в середину ловушки.

– Зачем тебе две приманки? – спросил я шепотом.

– Кречет бьет так быстро, что может унести свою добычу, прежде чем ловушка захлопнется. Маленькая птичка предупредит нас, когда сокол появится поблизости, – объяснил ловчий.

– Она вроде дозорного?

Охотник кивнул:

– Эта птица очень осторожна, не то что глупый голубь. Мы называем ее крикуном. При виде сокола в небе она начинает пищать, трепыхаться, вспархивать и пытается удрать с открытого места. Ну а я, увидев это, узнаю, что надо быть настороже.

– А не может сокол ударить этого маленького крикуна, как ты его назвал?

Птицелов посмотрел на меня с сожалением, как на недоумка:

– Ты сам кого выбрал бы, если б перед тобой были эта пигалица и рядом с нею вкусный жирный голубь?

Взяв горсть зерна, он насыпал его на землю перед птицами-приманками и, по-прежнему жестами, приказал мне спрятаться вместе с ним в ту же расщелину. Пятясь, он разматывал по земле два шнурка: один, потолще, был привязан к обручу и должен был захлопнуть ловушку, а второй – совсем тонкая бечевка – к свободной ноге голубя.

Ширина расщелины только-только позволяла нам устроиться в ней бок о бок. Мы были невидимы, откуда ни смотри, а сами наблюдали за привязанными птицами. Я сразу вспомнил Вульфарда и мое бдение в лесу, когда мы поджидали тура. Только сейчас я смотрел не на лесную поляну, окаймленную могучими дубами, а на плоскую пыльную площадку, посреди которой две птицы преспокойно подбирали зерна.

Ингвар не отрывал взгляда от живых приманок. Шнур от обода ловушки он в два оборота намотал на правую ладонь, а бечевку держал, не выпуская, в пальцах левой руки.

Сейчас этот человек походил на рыбака, готового в любое мгновение дернуть за лесу и вонзить крючок в челюсть щуки.

– Я уже два месяца смотрю за гнездом кречетов поблизости, – заговорил он вполголоса. – Птицы из года в год селятся в одном и том же гнезде. У этой пары часто бывают белые птенцы. Но в этом году птенцы вылупились позже обычного. Потому-то я и припозднился с появлением на каупангском торгу. Нужно было дождаться, пока птенцы подрастут и смогут кормиться сами.

– Значит, ты оставил родителей этих птенцов на будущее?

– Точно! Если бы я слишком рано поймал кого-нибудь из родителей, молодняк неминуемо погиб бы, а я остался бы без будущего заработка.

– А что, если на приманку кинется орел, а не кречет?

– Значит, духи против меня. За кречета, особенно белого, дают цену куда больше, чем за орла. Раза в три больше.

– Но почему же так много платят за кречета, если орел намного крупнее и на вид величавее?

– А ты когда-нибудь видел кречета на охоте?

Я покачал головой.

– Во всем мире ничего прекраснее не увидишь, – улыбнулся мой собеседник. – Он плывет невысоко над землей, пока не вспугнет добычу. А потом бросается вдогонку. Нет птицы быстрее кречета. Он может всячески поворачивать и переворачиваться, бить добычу хоть сверху, хоть снизу и сбрасывать ее с небес на землю. По сравнению с ним орел – все равно что деревенский увалень.

Сидеть нам пришлось на холодных острых камнях, и моя спина, и без того измученная за время поездки, вскоре разболелась. Я боялся, что ее вот-вот совсем прихватит, и больше всего мне хотелось встать и потянуться.

Внезапно серенькая пичужка перестала клевать и припала к земле, а потом замахала крылышками, панически зачирикала и попыталась взлететь. Голубь при этом продолжал спокойно подбирать зерна.

У меня перехватило дух от нетерпения. Сквозь возбужденное чириканье птички-крикуна до меня донесся другой птичий крик – резкое «крии-крии-крии», отчетливо разнесшееся в неподвижном горном воздухе.

Ингвар напрягся.

– Сокол кружит над головой. Не шевелись! – прошипел он.

Левой рукой охотник слегка поддернул тонкую бечевку.

Голубь негодующе забил крыльями и подлетел на несколько дюймов над землей. Птицелов выждал совсем немного – мое сердце успело стукнуть всего дважды – и дернул еще раз. Голубь снова вспорхнул, привлекая к себе внимание.

Последовала короткая пауза – я едва успел медленно и беззвучно вдохнуть, – и затем, обдав нас ощутимым порывом ветра, с неба быстро, как молния, сорвалась белая тень. В воздух взлетели голубиные перья. Явственно прозвучал чавкающий звук, с которым сокол ударил свою жертву и вонзил когти ей в спину. А потом хищник – это оказался белый кречет – уселся, сгорбившись, над добычей и с кровожадностью убийцы рванул загнутым клювом шею голубя, от чего голова приманки отлетела в сторону. Все это произошло поистине в мгновение ока, и тут Ингвар плавно и уверенно потянул за веревку, полукруглая ловчая сеть упала, и кречет оказался в ловушке.

Птицелов удовлетворенно перевел дух и вскочил.

– Нужно забрать сокола, пока он не поранился, – сказал он. Пленник отчаянно бился под сетью, тщетно пытаясь вырваться на свободу.

Я тоже попытался встать, но ноги меня не слушались. Взмахнув рукой, чтобы помочь себе, я, в неуклюжести своей, ухватил Ингвара за край дублета и дернул так, что он, уже выскакивая из укрытия, потерял равновесие, повалился на меня и от души обругал, опасаясь лишиться своей добычи. И как раз в эти мгновения воздух снова зашумел и сорвавшийся невесть откуда еще один хищник с силой ударил в провисшую сеть. Это был еще один кречет – белый, как и первый.

Безудержная атака второй птицы оказалась пагубной для нее. Она сквозь сеть вонзила когти в трупик голубя, и они тут же запутались в мелких ячейках. Второй сокол тоже превратился в воплощение ярости и отчаянно забился, пытаясь освободиться.

Ингвар мгновенно восстановил равновесие. Сдирая на ходу дублет, он выскочил из укрытия, подбежал ко второй птице и накрыл ее с головой своей одеждой.

– Быстрее! – крикнул он. – В пещере лежит вторая сеть!

Я метнулся назад, отыскал сетку, подал ее охотнику, и мы вдвоем бережно запеленали разъяренного кречета.

Птицелов действовал со спокойной уверенностью опытного человека, не теряя ни мгновения. Он ловко выпутал когти второго сокола из сети и подал мне завернутую птицу, яростно глядевшую на меня темно-коричневыми глазами, обведенными ободками желтой кожи. Я прижал все еще сопротивлявшуюся птицу к груди, твердо решив не позволить ей ускользнуть. Ингвар тем временем извлек из кармана длинный кусок ткани и осторожно приподнял край ловушки. Просунув под сеть руку, он с привычной ловкостью набросил тряпку на первую птицу, накрыв сначала машущие крылья, а потом и голову. Сразу после этого сокол начал успокаиваться.

Спеленав сокола, Ингвар выпрямился и повернулся ко мне:

– Давай сюда твою птицу – нужно поскорее их запечатать.

Мы поспешили обратно в пещеру, где охотник сразу же извлек откуда-то тонкую иглу с нитью и с превеликой осторожностью – хотя у меня все равно внутри все сжалось – прошил нитками одно за другим веки кречетов, а потом связал стежки между собой.

– Вреда им от этого не будет, – сказал он, заметив мой испуг. – С запечатанными глазами они не навредят себе.

Это была чистая правда. Как только охотник зашил соколам веки, обе птицы перестали биться и, когда мы опустили их на пол, замерли в неподвижности.

Завершив свое дело, Ингвар явно успокоился.

– Уже двадцать лет ловлю птиц, но такого со мной еще не бывало, – признался он.

– Поймать двух птиц сразу?

– Второй сокол, похоже, решил украсть мертвого голубя – такое я видел впервые.

– Это те самые птицы, которых ты надеялся поймать? – поинтересовался я.

– Один из них – самец из той самой пары, за которой я следил.

– А второй?

– Будь это самка из той же пары, мне пришлось бы отпустить ее, чтобы она могла выкармливать птенцов.

– Ты, значит, эту птицу не узнал?

– Нет, я никогда прежде ее не видел. Это самка, но другая. Наверное, она была здесь пролетом и наткнулась на нас. Даже и не знаю, как объяснить… – Последние слова ловчий произнес растерянно, чуть слышно и вдруг, посмотрев мне в глаза, добавил: – Разве что, может, духи смилостивились.

Я понял, что он имел в виду: что я использовал свое могущество сейдрманна, чтобы призвать вторую птицу откуда-то издалека.

Выражение лица Ингвара вызвало у меня тревогу. Возникло неприятное чувство, что путешествие в Каупанг разворачивается как-то само по себе – помимо моей воли.

* * *

Тем вечером у себя в хижине Ингвар свернул головы всем своим голубям, оставив только трех. Им предстояло в скором будущем пойти на корм нашим пленным хищникам. А маленького крикуна охотник отпустил.

– Он хорошо послужил мне, – сказал птицелов, когда мы провожали взглядами птичку, перепархивавшую среди валунов. – На будущий год поймаю другого.

Рольфу велели ощипать убитых голубей к ужину, и пока он был занят этим делом, мы с Ингваром сидели у костра, подкладывая в него сухие дрова из поленницы, чтобы приготовить уголья для жарки.

– Завтра отправимся в Каупанг. Мы с тобой понесем по соколу, а Рольф возьмет орла, – сказал птицелов.

Выбрав среди дров кривую ветку, он отрезал от нее охотничьим ножом короткий кусок и принялся неспешно обдирать кору.

– Рольфу для орла понадобится дорожный насест, – объяснил ловец птиц. – Зверь тяжелый. Мальчишка упрет один конец этой палки в луку седла, и ему будет легче.

Я смотрел на стружку, завивавшуюся из-под ножа, и когда неуклюжее приспособление начало обретать форму, мне вдруг пришло в голову, что Ингвар, охотник, проводящий всю свою жизнь в глуши, может знать что-то о загадочном единороге. Мне, однако, все еще было неприятно вспоминать о том, как меня недавно высмеяли, так что я подошел к делу исподволь:

– Я читал в одной книге, что ни одна птица не сравнится с орлом доблестью.

– Что же это за книга? – заинтересовался птицелов.

– Она называется бестиарий – книга о достопримечательных зверях и их повадках.

В бестиарии Карла орла нарисовали на одном развороте с кречетом, и я успел прочитать то, что было написано под картинкой.

– Там говорилось, что орлы-родители учат своих птенцов терпеть боль. Для этого они поднимаются с теми на большую высоту и заставляют смотреть прямо на яркое солнце, – продолжил я.

Ингвар поднял недоделанный дорожный насест, чтобы проверить его форму.

– Не стану врать, будто когда-нибудь видел, чтобы орлы занимались чем-то подобным, – ответил он задумчиво. – Но если кукушка может устраивать так, чтобы ее птенцов растили другие птицы, то почему бы орлам не воспитывать детей по-своему?

– Там была еще картинка дикого зверя вроде лошади, но с одним рогом. Зверь белый, очень осторожный, но его все же можно приручить, – стал я рассказывать дальше. – Ты, может быть, видел такого зверя или слышал о нем?

Охотник вдруг замер с ножом в руке и задумчиво посмотрел на меня:

– Ты уверен, что это была лошадь, а не олень?

Почти тот же самый вопрос задал мне Вало, пока мы ехали из Ахена. Он сказал тогда, что если единорог каждый год сбрасывает свой рог и выращивает его заново, значит, это олень какой-то особой породы.

– Не знаю, – неуверенно сказал я. – В книге об этом не говорилось.

– Народ моей матери знает диких оленей, которые могут быть теми животными, о которых ты говоришь. Если с ними ласково обращаться, они становятся ручными.

Народом его матери, подумал я, наверное, и были те самые дикие финны.

– Это белые олени? – уточнил я.

– Попадаются и белые.

– Не мог бы ты нарисовать его?

Ингвар взял прутик и нацарапал в пыли очертания животного. Телом, ногами и головой оно походило на единорога. Но когда он принялся изображать большие раскидистые рога, стало ясно, что это не тот зверь, которого я видел на картинке в книге.

Мое разочарование не осталось незамеченным.

– Ты ищешь не этого зверя? – спросил птицелов.

– Нет. У того один-единственный рог, который растет вперед из самой середины лба. Такого ни с кем не спутаешь. А рог у него завитой, как пряди каната.

Мой собеседник явно заинтересовался этим рассказом:

– Такой зверь существует. Несколько лет назад я нашел на побережье обломок такого рога.

У меня даже сердце остановилось:

– И где же это было?

– Я отправился на побережье ловить тех самых птичек, чье мясо так тебе понравилось. И неподалеку от воды лежал отломанный кусок, совсем небольшой. Может быть, зверь подрался с соперником и повредил рог.

– Он у тебя сохранился?

Ингвар подбросил свой нож в воздух, поймал его за лезвие и протянул мне:

– Посмотри сам.

Рукоять ножа была сделана из темного дерева, отполированного рукой хозяина за время долгого использования. Там же, где она сужалась к клинку, ее скрепляло бледно-желтое колечко шириной в мой мизинец. Я присмотрелся к нему повнимательнее. Оно оказалось врезано в дерево и, несомненно, представляло собой кусок светлого рога или, может быть, слоновой кости. И вне всякого сомнения, на его поверхности отчетливо виднелся тот самый спиральный узор рога единорога.

* * *

Вернувшись в Каупанг, я тут же перепоручил кречетов заботам Горма и поспешил проверить, как обстоят дела у Вало и белых медведей. Охтер стоял перед их клеткой и жевал, как я решил, свой излюбленный китовый жир.

– Если они еще вырастут, мне придется построить для них новую клетку – больше и крепче, – сказал он, как только я приблизился.

Я никак не ожидал, что за неделю моего отсутствия медвежата настолько оправятся. Они подросли на несколько дюймов в высоту и длину, пополнели, а мех утратил отвратительный желтый оттенок.

– Значит, Вало хорошо справляется с делом, – заметил я.

Охтер кивнул:

– Дважды в день он заползает туда, играет на своей дурацкой дудке, кормит и поит их, расчесывает им мех, чешет их за ушами. Я не удивлюсь, если увижу в один прекрасный день, что он затеет бороться с ними.

– Получается, что он приручил медведей? – не поверил я.

– Ничего подобного! Как только кто-нибудь другой подходит поближе, они начинают этак по-змеиному мотать головами из стороны в сторону. Предупреждают: не суйся, а то лапой стукну. Нет, они не потерпят рядом с собою никого, кроме Вало.

– А где он сейчас?

– С Озриком. Они оба помогают Редвальду. Этот прощелыга здорово выгадал по цене за моих медведей, – усмехнулся торговец, а когда я собрался уходить, добавил мне вслед: – И скажи Редвальду, что я хочу поговорить с ним насчет того, кто будет платить за кормежку. Они съедают в день по восемь кур и все сало, которое мне удается разыскать.

Я догадался, где искать Редвальда, по груде жерновов, сваленных возле одной из деревянных лачуг совсем рядом с невольничьим рынком. Внутри я нашел самого капитана, который, стоя возле окна, откуда на него падал свет, мрачно тер куском сломанного серебряного украшения о свой пробный камень. Когда я вошел, он оглянулся на звук моих шагов и расцвел самой натуральной приветливой улыбкой:

– С возвращением, Зигвульф! Как твои дела?

– Еще два белых кречета, один самец и одна самка. И еще орел, но он меня не интересует, – ответил я.

Корабельщик поднял руку и откинул со лба прядь волос, которая никак не желала держаться на его лысой макушке:

– Ничего, сокольничий Карла найдет место и для орла.

– И хорошо заплатит тебе? – предположил я.

– Конечно. Ведь я фриз, а мы никогда не упускаем возможности наварить денежку.

– Но ты, похоже, продал не так уж много своих жерновов.

Моряк махнул рукой:

– От них тоже есть польза. Все знают, что Редвальд каждый год возит в Каупанг жернова и вино. Так что, когда народ видит эти камни, он сразу вспоминает, что рядом с ними есть и добрая выпивка. И с кабатчиками впрямую соперничать не нужно.

– Вало и Озрик на твоем корабле? – спросил я затем.

– Ты найдешь их за соседней дверью. Я снял половину того дома.

Дом оказался одной из тех длинных, крытых дерном построек, похожих на перевернутые корабли. Войдя туда, я обнаружил, что внутри он разделен деревянными перегородками на несколько комнат, каждая из которых была снабжена собственной плотно закрытой дверью. Сунувшись в первую комнату, я увидел множество бочек и кувшинов, в которых, скорее всего, находилось привезенное Редвальдом вино. Соседняя комната была приспособлена под распивочную: там на скамейках расположились с кружками и кувшинами несколько неприветливых на вид пьяниц. Меня они встретили крайне недоброжелательными возгласами, так что я поспешил закрыть дверь и перешел к обследованию следующего помещения, оказавшегося намного меньше, с одним-единственным столом и парой табуретов, на которых, перебирая какие-то листья, сидели Вало и Озрик.

– Вало, я уже видел белых медведей. Ты просто замечательно поработал, – сказал я с порога.

Сын спасшего меня егеря вскинул голову и расплылся в счастливой улыбке.

– Тебе удалось поладить с птицеловом? – спросил Озрик.

Я рассказал ему о поимке двух белых кречетов и описал колечко рога единорога, которым Ингвар украсил рукоятку своего ножа.

– А я покажу тебе кое-что еще, – сказал сарацин и повернулся к Вало: – Найди какое-нибудь местечко на солнце, где можно было бы просушить эти листья, ладно?

– Что это такое? – поинтересовался я, когда парень принялся осторожно собирать листья.

– По-саксонски это растение называется шандра, черный белокудренник. Если его жевать, он помогает от морской болезни, – рассказал мой друг.

Я подождал, пока Вало выйдет из комнаты, и собрался было спросить Озрика, почему он оставил наше серебро без охраны, но тот опередил меня.

– Я тебе, Зигвульф, вот что скажу, – спокойно произнес он. – Серебро в безопасности… то, что осталось. Я покидал корабль, только если знал, что Редвальд надолго ушел в селение, как сейчас, например.

Мой взгляд он выдержал вполне уверенно: тревога в его глазах была вызвана иной причиной.

– Пока ты был в отъезде, мне выпала возможность поговорить с одним из работорговцев-хазар, – продолжил сарацин.

– Выяснил что-то дурное? – насторожился я.

– Похоже, дурное впереди. – Озрик понизил голос: – Византийцы вряд ли будут довольны, когда узнают о нашем посольстве в Багдад. Хазары точно сказали, что басилевс воюет с халифом. И это не просто война, а война за веру. Христиане против сарацин.

Я сразу вспомнил, что халиф называет себя повелителем правоверных.

– Ты думаешь, что они попытаются помешать нам?

– Басилевс явно предпочел бы получить от Карла войско, которое помогло бы ему в битвах против халифа. А то, что правитель, которого он хотел бы видеть союзником, посылает его врагу в подарок редких зверей, ему не понравится.

– Может быть, Константинополь не узнает, зачем мы сюда приехали?

Мой друг покачал головой:

– Исключено. Шпионы греков есть повсюду. Никто не платит за сведения о соседях с такой щедростью, как они. Очень может быть, что они позволили этим хазарам отправиться в Каупанг с условием, что те подробно доложат обо всем, что удастся узнать.

– Но работорговцы не знают, зачем мы сюда приехали.

– Увы, знают. Можно сказать, я сам разболтал им об этом.

Его слова потрясли меня. Мы с Озриком договорились держать поручение, которое исполняем, в секрете. Его мы раскрыли только тем, кто мог добыть для нас белых животных, – Охтеру и Горму. Соблюдать осторожность нам следовало прежде всего для того, чтобы не привлекать к себе внимания короля Оффы, у которого, несомненно, должны иметься на торгу осведомители.

Я открыл рот, чтобы попенять товарищу за неосторожность, но он вскинул руку, прежде чем я успел заговорить:

– Думаю, ты согласишься, что дело того стоило.

Мой друг нагнулся и достал из-под стола какой-то длинный тонкий предмет, завернутый в плотный пурпурный бархат и обвязанный алым шелковым шнурком.

– Я сказал сарацину, что некогда учился на лекаря, а он мне сообщил, что у него есть одна вещь, которая наверняка должна очень заинтересовать любого врача.

– Так говорят, когда хотят что-нибудь продать.

– Он и хотел – и сумел так заинтриговать меня, что я попросил его показать мне эту вещь.

Я молча ждал продолжения, а Озрик тем временем тонкими смуглыми пальцами распутывал узлы на шнурке. Сняв веревку, он положил предмет на стол и, осторожно развернув бархат, показал мне то, что прикрывала материя.

Целый рог единорога.

У меня перехватило дыхание, и я довольно долго не мог найти подходящих слов. Рог был точно таким, как я видел на изображении единорога в бестиарии Карла. Длиной с мою вытянутую руку и толщиной в два дюйма у основания, он равномерно сужался к острию и был украшен спиралью, которую ни с чем нельзя было перепутать. Цвет его был таким же блеклым, желтовато-кремовым, что и колечко на рукояти ножа Ингвара. Сам же материал больше походил на слоновую кость, нежели на рог.

– И где же этот работорговец его добыл? – спросил я сдавленным от потрясения голосом.

– Места он мне не назвал, лишь сказал, что купил его у какого-то торговца. Думаю, он врет. В поисках рабов они забираются в самые глухие уголки и не упускают возможности прихватить, что плохо лежит. Уверен, этот рог краденый, – заявил сарацин.

Я провел пальцами от основания до кончика рога, чувствуя кожей гладкую плавную спираль.

– Какую же ценность эта штука может иметь для лекаря?

– Считается, что лечебными свойствами обладают едва ли не все редкости. Например, жемчуг толкут в порошок и употребляют с отваром трав для лечения судорог, – рассказал Озрик.

– А для чего употребляется рог единорога, тому хазару было известно?

– Он не мог сказать точно. Лишь считал, что это нечто очень необычное.

Я вернул рог моему другу:

– Сколько ты предложил за него?

– Я пытался не торговаться, но после того, как он сказал, что хочет предложить рог одному из приехавших в Каупанг ювелиров…

– Ты его купил.

Озрик растянул губы в одной из своих редких слабых улыбок:

– Дорого обошлось – дюжина сотен серебряных динариев.

– Цена здесь неважна, – успокоил я его. – Вот если бы мы его упустили, это была бы беда! Кроме того, Редвальд же сторговался с Охтером и Гормом о медведях и соколах и сберег нам где-то столько, а может, и больше того.

– Хазар требовал, чтобы я расплатился сразу, – объяснил Озрик. – Пришлось воспользоваться нашими свежеотчеканенными деньгами. И работорговец догадался, что мы, скорее всего, агенты короля. Он почти прямо сказал мне об этом.

Сарацин принялся упаковывать рог в материю.

– Хазары знают, что мы купили белых медведей и намерены приобрести всех белых кречетов, какие только будут на торгу, – продолжил он. – Они не могут не задуматься о том, зачем Карлу понадобились эти животные. Если им известно также, что белый – королевский цвет правителя Багдада, то они, если не совсем глупцы, должны догадаться и о связи Карла с халифом.

Я до чрезвычайности разволновался от того, что получил подтверждение существования единорогов, и лишь теперь догадался спросить Озрика, что тот имел в виду, когда сказал, что остальное наше серебро находится в безопасности.

– Я передал сумки Редвальду, – спокойно ответил тот. – Он положил их в свое тайное хранилище на корабле.

Я выпучил глаза:

– Думаешь, это было разумно?

Мой товарищ остался невозмутим:

– Охтер настаивал на том, чтобы сразу получить плату за медведей, так что после того, как я расплатился с ним и с хазаром, у нас осталось меньше трети.

К моей радости сразу примешался отчетливый привкус сомнения. Я подумал, не слишком ли мы доверяем нашему корабельщику. Для не вполне порядочного человека даже треть тех денег, которые дал нам с собой Карл, могла представить непреодолимое искушение.

* * *

Освободившись от необходимости постоянно нести караул возле нашей серебряной казны, мы с Озриком удвоили усилия по поиску тех мест, где могли водиться единороги. Узнать что-нибудь у хазар мы не могли, потому что те в одночасье вдруг собрались и покинули Каупанг меньше чем через день после того, как мой друг купил у них рог. Так что мы разделились и бродили по торгу, расспрашивая и продавцов, и покупателей, и моряков с пристани – каждого, кто, судя по облику, мог что-то знать. Нас встречали то непонимающими взглядами, то колкими или даже оскорбительными замечаниями и – довольно часто – откровенным смехом. Если бы нам удалось отыскать хоть одно указание на то, что требовалось, мы сразу же отправились бы туда, но с каждым днем людей, которым можно было задавать вопросы, оставалось все меньше и меньше. Торг в Каупанге всегда был приурочен к летнему солнцевороту, и вскоре после него многие купцы начали закрывать свои лавки и отправляться домой. К тому же еще и погода делалась все хуже. Даже если утром яркое солнце вроде бы обещало хороший день, то после полудня небо затягивало тяжелыми тучами и пронизывающий западный ветер трепал парусиновые навесы оставшихся лавок. Тучи приносили с собой внезапные проливные дожди. Когда начинался ливень, Вало обычно сидел у медведей, а мы с Озриком предпочитали укрываться в том самом доме, где Редвальд снял комнаты.

Как раз в один такой день я решил не ждать, пока меня промочит до нитки очередным дождем из черной тучи, стремительно приближавшейся со стороны моря. Оттуда уже доносились раскаты отдаленного грома, и даже были отчетливо видны струи ливня, полосовавшие воду внизу. Ускорив шаг, я добрался до дома раньше Озрика. Питейная комната была полна народа, и от некоторых посетителей воняло, как от промокшей навозной кучи, так что я сразу направился в ту самую комнатушку, где Озрик и Вало перебирали свою целебную траву, и остановился у крохотного окошка, поджидая друга. К тому времени буря уже достигла поселения, свет померк, и дождь лил сплошной стеной: он с отчаянной силой заколотил по лужам, растекшимся на утоптанной земле позади дома. Я даже подскочил, когда где-то неподалеку сверкнула ослепительная молния, вслед за которой прозвучал оглушительный раскат грома. Я нисколько не сомневался, что Озрик укрылся от дождя где-то в другом месте, так что, когда дверь за моей спиной открылась, я немало удивился. Но, повернувшись, чтобы поприветствовать друга, я увидел двоих незнакомцев.

– Это ненадолго, – непринужденно сообщил я, пытаясь вспомнить, где же видел их прежде. Оба были кряжистыми и мордастыми, а одежды их были простыми, неброскими. На плечах у них виднелось лишь несколько следов от дождевых капель, значит, они спрятались под крышу перед самым началом ливня. У того, что был повыше ростом, массивное телосложение еще сильнее подчеркивало невыразительность и даже тупость его лица. Его напарник был еще непривлекательнее – с бычьей шеей и очень глубоко посаженными черными глазами, выглядевшими так, будто их проковыряли в его похожей на непропеченный каравай голове острием обожженной палки.

Ни один ни другой не отозвались на мои слова. Они протиснулись в комнатушку, а потом высокий закрыл за собой дверь, прислонился к ней спиной и скрестил руки на груди.

– У нас тут не любят разноглазых, – вызывающе заявил Непропеченный. Затем он добавил что-то еще, но очередной раскат грома за окном заглушил его слова.

– Ты что имеешь в виду? – осведомился я. Ответ, конечно, был глупым, но я пытался понять, почему эти громилы затеяли ссору, и не смог выдумать ничего более внушительного.

Непропеченный придвинулся ближе:

– Сейдрманны приносят несчастье.

– Может, у меня и разные глаза, как ты говоришь, но я не сейдрманн, – сказал я спокойно.

Незнакомец неприятно засмеялся:

– Тогда чего ж ты дружбу водишь с уродом, у которого вид такой, будто он прямо из Нифлхейма здеся взялся, и слугой держишь болвана безмозглого?

Нифлхейм – обитель мертвых. Смуглокожий Озрик вполне мог показаться местным мужланам пришельцем из потустороннего мира.

– Я не колдун, – повторил я, ощущая, как в животе у меня похолодело от страха. К этому времени я успел распознать обоих незваных гостей. Это были те самые стражники, которых я время от времени видел возле лавки ювелира. Сам ювелир закрыл торговлю и отбыл из Каупанга неделей раньше, и теперь я гадал, кто после него нанял эту парочку и могла ли она действовать по собственному разумению. Самым вероятным казалось, что они решили ограбить меня. Я оглянулся в поисках выхода. Окно у меня за спиной было слишком маленьким, а негодяй, стоявший у двери, – слишком большим и тяжелым.

Теперь Каупанг оказался в самом сердце бури. Шум ливня за окном превратился в неумолчный рокот. Дом почти непрерывно сотрясали громовые раскаты. Стало холодно, но в дрожь меня бросило не из-за этого. Непропеченный вынул нож. Эти двое вломились ко мне не для того, чтобы напугать или избить меня. Они хотели меня прикончить.

Моряцкий кинжал, который Редвальд дал мне в первый день по прибытии, я давно вернул хозяину, и теперь единственным моим оружием оставался ножичек, которым я резал хлеб, с лезвием всего в четыре дюйма длиной. Я попятился к окну, выхватил его из-за пояса и заметил на лице врага презрительную гримасу.

Мне приходилось сражаться в яростных битвах, верхом и пешком, но встречаться с парой головорезов-убийц в тесной комнатушке еще не доводилось.

Непропеченный стал подходить ко мне с левой стороны, где мне было нечем от него защищаться. Нож он держал в опущенной руке и яростно полосовал им воздух. Я отскочил, чтобы он не достал меня, но тут же понял его намерение: он хотел заставить меня отступать по кругу, пока я не повернусь спиной к его дружку, Тупому. Тот схватит меня своими железными ручищами, а его напарнику останется лишь нанести мне смертельный удар.

Я еще немного попятился, почувствовал под коленом табуретку и, не отводя взгляда от человека с ножом, схватил ее, надеясь воспользоваться ею как щитом. Непропеченный сделал полшага вперед. По его сосредоточенному холодному выражению лица было ясно, что он рассчитывал дальнейшие действия.

Я заорал во все горло, призывая на помощь, но с отчаянием осознал, что надежды на то, что кто-то услышит меня за грохотом грома и шумом дождя, нет почти никакой. И даже если меня услышат, мои призывы вполне могут принять за скандал в находящемся по соседству питейном заведении.

И все же я продолжал орать и одновременно сделал выпад табуреткой, заставив Непропеченного шагнуть назад.

Он выждал подходящего момента и, выбросив свободную руку, ухватился за табурет и резко дернул его. Я попытался уклониться от ножа, но удар оказался слишком быстрым. Лезвие задело мой правый бок, скользнуло по ребрам, и я почувствовал резкую жгучую боль.

Я ахнул от страха и боли. Мой противник не выпустил табуретку, и мы еще несколько мгновений боролись, вырывая ее друг у друга. Мой первоначальный всплеск энергии быстро сходил на нет. Я должен был вот-вот или выпустить табуретку, или оказаться в пределах досягаемости Тупого, продолжавшего караулить дверь.

Я снова позвал на помощь, и едва из моих уст вырвался крик, как словно в ответ ему раздался громкий треск ломающегося дерева. Кто-то, находившийся в коридоре, толкнул дверь с такой силой, что она сорвалась с петель, а подпиравшего ее убийцу швырнуло вперед.

Охтер. Он ворвался в комнату, держа в руке ту самую дубинку, которой обычно отгонял собак от клетки с медведями. Теперь же он пользовался ею как оружием. Прежде чем Тупой успел восстановить равновесие, продавец животных ткнул его концом палки в живот. Громила охнул и согнулся пополам. Охтер же стремительно шагнул вперед, туда, где я продолжал отбиваться от Непропеченного, и нанес гулкий удар по его руке с ножом. Тут я допустил ошибку – выпустил табуретку, и Непропеченный, не теряя ни мгновения, швырнул ее в моего защитника, который не успел увернуться. Край сиденья вскользь задел его по голове, он пошатнулся, а убийцы, воспользовавшись случаем, метнулись к двери и скрылись из виду.

Я настолько вымотался за это короткое время, что сил у меня осталось лишь на то, чтобы судорожно заглотнуть воздуха да прижать ладонь к раненому боку. Под пальцами я ощутил кровь.

– Сильно ранен? – спросил меня Охтер.

– Ничего серьезного, – выдавил я, после чего, превозмогая головокружение, все еще потрясенный, доковылял до лежавшей на полу табуретки, поставил ее и сел. – Кто это? Они хотели убить меня…

Торговец потер ушибленную голову:

– Понятия не имею. Но теперь их ищи-свищи…

– Нужно доложить кому-нибудь о случившемся?

– Некому докладывать. Закон в Каупанге один – он у тебя в руке. Если выследишь их, можешь попытаться отомстить. Но если они из людей ярла, то лишь попусту время потратишь. У них будет надежная защита.

Я только сейчас заметил, что одежда Охтера промокла насквозь.

– Мне повезло, что ты, несмотря на дождь, проходил мимо. Если бы не ты, они расправились бы со мной, – охнул я.

Мой спаситель махнул рукой:

– Неужели ты думаешь, что небольшая сырость может помешать мне договориться с Редвальдом о последнем платеже за медведей? А тут уже я услышал крики и узнал твой голос.

– Я хорошо разглядел эту парочку. Может быть, Редвальд знает, где их найти?

Поднявшись с табуретки, я, опираясь на руку Охтера, заковылял из дома наружу. Буря утихла так же быстро, как и началась. На землю, превратившуюся в вязкую грязь, падали последние капли. Когда мы уже совсем близко подошли к лавке Редвальда, я повернулся к Охтеру:

– Не мог бы ты найти Озрика? Он хорошо умеет лечить раны.

– А что его искать? Он вместе с Вало сидит у меня в шатре, – ответил торговец.

Когда он, чавкая ногами по грязи, удалился, я приостановился, чтобы собраться с мыслями. Северяне редко убивают тех, кого подозревают в причастности к магическим силам. Они боятся, что их постигнет возмездие из потустороннего мира. Если же у нападения были другие мотивы, то кто-то должен был знать, где я укрылся от дождя, и быть уверен, что со мной никого нет. Первым мне на ум пришел Редвальд. Я вспомнил, что именно корабельщик показал мне этих головорезов, когда они охраняли вход в дом ювелира. А лавка самого Редвальда находилась в нескольких шагах от этого дома. Он без труда мог переговорить с этими неудачливыми убийцами в находившемся за стенкой от моей комнаты питейном зале, сказать им, что время самое подходящее. Как-никак остатки серебра, хранящегося на корабле, уже находятся в руках Редвальда. Если бы он убил меня, ему осталось бы только разделаться с Озриком – возможно, на обратном пути в Дорестад. А избавившись от нас, капитан мог бы получить и комиссионные от главного королевского сокольничего за доставленных кречетов, и, пожалуй, вознаграждение за белых медведей.

Я побрел в лавку корабельщика, настроившись внимательно следить за выражением его лица и поведением. Что он скажет и сделает, увидев меня живым?

Редвальд в одиночестве сидел за меняльным столиком и укладывал гирьки в чашки весов, уравновешивая их. Он был настолько погружен в свое занятие, что как будто и не заметил открывшейся двери. Когда же он поднял голову и увидел кровь на моей рубашке, то громко не то зашипел, не то присвистнул сквозь зубы.

– Что с тобой случилось? – спросил моряк, когда я тяжело опустился перед ним на скамью.

Я рассказал ему о ничем не спровоцированном с моей стороны покушении и описал нападавших.

– Мне кажется, что они прежде охраняли ювелира – того, который держал свою лавку неподалеку отсюда, – добавил я под конец, при этом внимательно глядя, не появятся ли на лице моего собеседника признаки, говорящие о его виновности. Но он лишь потер мочку уха:

– Возможно, ты и прав.

– Тебе что-нибудь известно об этом торговце? – поинтересовался я.

Корабельщик выпрямился на стуле и кисло ухмыльнулся:

– Я поставил себе за правило держаться от него подальше. Он торгует драгоценными камнями и тонкими украшениями. Если он решит, что я занимаюсь не только меняльным делом и сбываю ломаное серебро, а еще и намерен вторгнуться в его торговлю, то может попытаться попортить мне ремесло.

– Не мог ли он натравить на меня людей, потому что я связан с тобой?

Редвальд покачал головой:

– Так далеко зайти в торговом соперничестве мог бы только безумец.

– И уж, конечно, никто не поверит, будто они хотели убить меня, так как решили, что я занимаюсь черным колдовством!

– Нет, не поверят, хотя все уже знают, что Ингвар поймал двух кречетов в одну ловушку, когда ты находился рядом с ним. Любой скажет, что это невероятный случай. – Капитан помолчал, глядя на меня и как будто что-то рассчитывая в уме. – А как насчет короля Оффы? Ты же говорил, что он мог затаить на тебя злобу.

– Но как он мог бы узнать, что я нахожусь в Каупанге? – спросил я.

– У него наверняка есть здесь свои шпионы. Я, правда, не знаю, кто это, и знать не хочу, – ответил Редвальд. – Становиться поперек дел Оффы мне совсем не с руки. Слишком уж важна для меня торговля в Мерсии. – Последние слова он договорил полушепотом, и в лавке повисло тяжелое, напряженное молчание. – Может быть, это всего лишь совпадение… Если я правильно понял твое описание, то один из этих головорезов на прошлой неделе побывал у меня. Хотел деньги обменять.

Моряк задрал полу туники, вытащил небольшой кошель из мягкой кожи и добавил:

– Северяне золотым монетам не доверяют еще больше, чем серебряным. И стараются избавиться от них как можно быстрее.

Он развязал кошелек, вытряхнул на стол полдюжины золотых монет разной толщины, формы и размера, выбрал одну из них и протянул мне:

– Смотри.

Монета оказалась размером с мой ноготь. Отчеканена она была недавно, так что узор еще не стерся. Я сразу узнал изящные строчки сарацинского письма.

– Это одна из монет, которые твои загадочные убийцы – если, конечно, мы верно их опознали – хотели разменять на серебро, – сказал капитан.

Я задумчиво повертел монету в пальцах:

– Им заплатили авансом за убийство?

– Может быть. Но с тем же успехом это мог быть и выигрыш в кости, и законная плата от ювелира за охрану. Хотя для этого плата была бы слишком щедрой.

Я неосторожно вздохнул и поморщился от боли в пораненном боку.

– Попрошу Озрика перевести надпись, после того как он перевяжет мою рану. Не исключено, что, узнав, откуда пришла монета, мы сможем узнать, и кто стоит за покушением.

– Можно и не ждать Озрика. Переверни монету и прочти, что на ней написано, – сказал Редвальд.

Я последовал его совету. На обороте, среди сарацинских знаков, красовалась надпись латинскими буквами: «Оффа король».

– Чеканка Оффы? – растерянно сказал я. – Но почему же тут сарацинские знаки?

Моряк откинулся на спинку стула, и я увидел на его лице характерное выражение, которое появлялось всегда, когда он намеревался открыть мне один из секретов своего ремесла:

– Пару лет тому назад Оффа решил выпустить вдобавок к серебру собственную золотую монету. Хотел расширить торговлю Мерсии с Испанией. А для этого нужны были монеты, которые сарацины легко узнавали и принимали бы. Поэтому его чеканщики изготовили для штамповки форму по настоящей сарацинской монете – золотому динару – и внесли только одно изменение: добавили имя Оффы.

– Значит, эти головорезы – наемники Оффы… – От мысли о том, что человек, захвативший власть на моей родине, не забыл о моем существовании и готовил мое убийство, у меня снова похолодело в животе.

– Не торопись, – остановил меня Редвальд и толкнул по столу в мою сторону еще одну золотую монету. – Твой дружок с ножом менял не одну монету.

У второй монеты с одной стороны был отчеканен крест, а с другой – две стилизованные головы. Обе головы венчали короны, а у одной были изображены длинные, достающие почти до плеч, серьги. Я вопросительно взглянул на собеседника:

– А это откуда?

– Из Константинополя. Византийский солид. – Редвальд поднял одну бровь. – Силуэт справа – это молодой басилевс Константин.

– А тот, что с большими серьгами?

– Его мать Ирина. Она правит страной как регент. Подумай, нет ли каких-нибудь причин, по которым в Константинополе могли бы решить, что от тебя лучше избавиться? – Корабельщик невесело усмехнулся: – Они ведь могут попытаться и еще раз! Так что сдается мне, что лучше нам ускорить отбытие из Каупанга. Я припоминаю, что вроде как обещал благополучно доставить тебя и твоих друзей обратно в Дорестад… и, кажется, мне за это что-то причитается.

Тут в комнату, прихрамывая, вошел Озрик. Он сразу заставил меня встать и стащил с меня тунику, чтобы осмотреть рану. Пока мой друг очищал порез тряпицей, смоченной в дождевой воде, я пришел к заключению, что либо Редвальд не причастен к покушению на меня, либо он необыкновенно искусный лжец. Моряк подсказал мне двоих возможных врагов. Первый – король Оффа, чьи шпионы могли нанять убийц, чтобы избавить своего господина от слишком уж давней занозы. А второй – константинопольский басилевс. Озрик ведь не так давно говорил мне, что у греков имеются причины для того, чтобы сорвать посольство от Карла к халифу.

Я ломал голову, пытаясь сообразить, каким образом греки могли узнать, зачем Карл отправил меня в Каупанг. Хазары никак не могли успеть за это время добраться со своим известием до Константинополя. А потом я вспомнил другое предупреждение Озрика: шпионы греков могут быть где угодно. Осведомитель, обосновавшийся при дворе Карла, мог поставить басилевса в известность еще до того, как мы с Озриком покинули Ахен.

* * *

Редвальд не стал терять время на подготовку к отплытию из Каупанга. Он по дешевке распродал оставшееся вино, а непроданные жернова отдал знакомому торговцу из местных. В последний день, поутру, я отправился вместе с Вало к Горму, чтобы забрать трех белых кречетов и орла. Все это время они оставались на попечении торговца птицами. Его сын уже снял швы с глаз недавно пойманных соколов, так что они вновь обрели способность видеть. Рольф успел более или менее приручить птиц, и теперь они уже не боялись людей.

Горм самолично помог нам донести птиц до стоявшего у причала когга. Спустившись в трюм, мы обнаружили там двоих моряков Редвальда, которые подвешивали на канатах, прикрепленных к бимсам – балкам, поверх которых лежали палубные доски, – длинный шест. Птицам предстояло сидеть на нем во время плавания.

Пока мы с Гормом смотрели на их работу, Вало нашел где-то кусок мешковины и принялся обматывать ею насест. Это требовалось для того, чтобы птицам было удобнее держаться.

– Эй, так нельзя! – вдруг крикнул один из моряков. Оказалось, что Вало взял моток тонкого каната и уже кромсал его на короткие куски тем самым ножом, которым резал еду для белых медведей.

– Пусть его, – резко бросил Горм. – Он знает, что делает.

Мой помощник тем временем начал прикреплять обрезки веревок к потолку: так, чтобы они болтались подле насеста.

– Для чего это? – спросил я торговца.

– Чтобы птица могла дотянуться и ухватиться клювом во время качки, – объяснил тот и повернулся к Вало: – Не хочешь остаться в Каупанге? Мне пригодился бы по-настоящему хороший помощник.

Я даже испугался, увидев, как круглое, будто луна, лицо сына егеря сделалось белым, а его вечно полузакрытые глаза наполнились слезами. Он яростно замотал головой и уставился на меня молящим взглядом – мысль о том, что его могут бросить здесь, явно перепугала его до смерти.

– Не бойся, Вало, – успокоил я его. – Ты нужен мне, чтобы ухаживать за медведями. Так что можешь остаться со мною и Озриком.

Парень пробормотал что-то невнятное, и мне пришлось попросить его повторить.

– У медведей нет имен, – выговорил он.

Горм поторопился исправить свою промашку:

– Зигвульф, мне кажется, Вало решил, что, раз ты не дал медведям имен, ты собираешься оставить их здесь.

Я совершенно не знал, что на это сказать, и посмотрел на него:

– И что ты предлагаешь?

Торговец птицами усмехнулся:

– Мой сын уже несколько дней зовет их Моди и Мади. Может быть, подойдет?

– И что это значит? – Я никогда прежде не слышал подобных имен.

– Это боги, сыновья Тора. Моди означает «яростный», а Мади – «сильный».

Я покосился на Вало:

– Подойдут им такие имена?

Молодой человек просветлел лицом и старательно кивнул несколько раз.

– Нужно перевезти Моди и Мади на корабль, – решил я.

Вало просунул руку под рубаху и вытащил дудку из оленьего рога, которая, привязанная кожаным шнурком, висела у него на шее.

– Они последуют за мной и придут сюда, – заявил он.

У меня отнялся язык. Медведи уже не были слабыми болезненными зверятами, какими их привезли в Каупанг. Они выросли, набрали вес, сделались подвижными и проворными и с удовольствием возились друг с другом. Поднимаясь на задние лапы, они с рычанием размахивали передними лапами, хватали друг друга смертоносными челюстями за шею, или за лапу, или за что придется, дергали, толкали и обменивались оплеухами. Не требовалось богатого воображения, чтобы вообразить, что может произойти, если они окажутся на свободе.

Горм снова поспешил мне на помощь:

– Вало, я придумал кое-что получше. Мы привезем их к кораблю на санях.

Так и было сделано. Моряки Редвальда соорудили волокушу размером вдвое больше обычной: на ней возвышалась прочная клетка, рассчитанная сразу на обоих медведей, потому что Вало убедил нас в том, что, если зверей разлучить, они разволнуются и никто не сможет поручиться за их поведение. Сам он устроился в клетке вместе с ними, потому что во время перевозки их было необходимо успокаивать. С большим трудом нам удалось впрячь в сани четырех перепуганных лошадок. А потом все мы – Горм с сыном, Редвальд, Охтер, птицелов Ингвар, Озрик и я – тоже вцепились в канаты и потащили сани в сторону порта. Наше передвижение по разъезженной и изрытой улице Каупанга вызвало переполох. Купцы при нашем появлении закрывали свои лавки, торговцы помельче спешили убрать с нашего пути прилавки, и лишь самые любопытные из покупателей оставались на улице и с раскрытыми ртами следили за нами. По пятам за нами, гавкая, рыча и лязгая зубами, мчалась огромная свора, в которую собрались все местные собаки.

Мы успешно добрались до причала, где команда Редвальда поджидала нас (и прилив), протащили сани с клеткой по помосту и успешно перегрузили ее на палубу корабля, где моряки крепко привязали ее канатами. Пока они занимались этим, я с помощью Ингвара совершил еще одну, последнюю покупку. Среди множества шавок, привлеченных нашим отъездом, я высмотрел несколько бойких собак среднего размера и плотного телосложения с короткими лисьими мордочками, стоячими треугольными ушами и завитыми кольцом хвостами. Они, как мне показалось, выделялись из стаи разумностью, и, что самое главное, мне пришло в голову, что если их густые, хотя и не слишком длинные шубы как следует отмыть и почистить, они сделаются снежно-белыми. Как и все, что имелось в Каупанге, они предназначались для продажи.

Итак, в качестве дополнительного груза мы взяли на корабль пять грязных драчливых собак. Оставшаяся свора, продолжая яриться, растянулась по берегу бухты и следила за тем, как увеличивалось расстояние между причалом и кораблем. Мы покинули Каупанг под тот же самый звук, под который не так давно прибыли туда, – громкий собачий лай.

Назад: Глава 4

Дальше: Глава 6