Доцент и муза
Виктору Кальфе –
человеку творческому во всех отношениях – посвящается.
Майской одесской ночью, когда сладкий запах акаций, этот общедоступный наркотик, дурманит самые морально устойчивые умы, вследствие чего природа берет наконец свое у воспитания и образования, доценту строительного института Сене Клецкеру – убежденному холостяку и «шлеперу» («растяпе», «рассеянному», «не от мира сего», «придурку жизни»), ухитрившемуся когда-то на защиту собственной диссертации явиться с бидоном вместо портфеля («Ой, я, кажется, ошибся – и тот с ручкой, и этот»), приснился недопустимый сон.
В открытую дверь балкона влетела на легких крыльях студентка четвертого курса Элеонора Витушкина – троечница и прогульщица, села у Сениного изголовья и забряцала на лире.
– Это еще что такое? – педагогически безупречно отреагировал Сеня во сне на ее появление. – А ну быстренько вылетела отсюда и чтобы завтра без родителей не появлялась!..
– Вы меня с кем-то путаете, – улыбнулась бряцающая на лире. – Я – муза.
– Это другой разговор, – успокоился, не просыпаясь, Семен. – Значит, вы просто этаж перепутали. Тут надо мной проживает известный поэт Сероштаненко. Лауреат национальной премии. Видимо, вам к нему.
– Понятия не имею о таком поэте, – пожала плечами муза. – Тем более никогда у него не была и даже не собираюсь. Я непосредственно к вам, Семен Леонардович. Будем сейчас работать.
– Но я преподаю на санитарно-техническом факультете, – начал отнекиваться Сеня, – воспитываю, так сказать, молодых сантехников. А эта профессия, согласитесь, прямого отношения к высокой лирической поэзии не имеет.
– Очень даже имеет! – не согласилась крылатая гостья. – Взять, например, санитарно-техническое оборудование. Разве не о нем писал поэт Багрицкий: «Кто услышит раковины пенье, бросит берег и уйдет в туман»?..
– Мне казалось, он имел в виду совершенно другую раковину, – изумился Сеня. – В смысле не отечественного производства. И даже не зарубежного…
– Что он имел в виду, мы уже не узнаем, – строго сказала муза. – А вот вы, Семен Леонардович, просто меня поражаете! Неужели наука гидравлика, которую вы преподаете, не поэтичнейшая из наук? Разве древние греки не изобрели ее специально для того, чтобы создавать прекрасные водяные фонтаны?!
– Ах, это правда!.. Правда!.. – восторженно залепетал спящий Семен.
– Ну так пишите! Пишите! – подбодрила его муза, бряцая все громче и громче.
И под переливы ее аккордов стали рождаться в спящей Сениной голове такие стихи:
В жизни всякое бывает,
Есть и лед, есть и вода,
Турбулентность обладает
Четким признаком всегда.
Всем известно, без сомненья,
Что эпюра скоростей
Турбулентного движения
Состоит из двух частей.
В центре скорость усредняет
Сбоку ламинарный слой,
О котором забывают,
К сожалению, порой!..
Но не дремлет вдохновенный
«Гидравлический кружок»
И рассмотрит слой пристенный
Как естественный поток…
На следующий день в институте все шло как обычно. Семен, естественно в прозе, что-то излагал студентам про турбулентность. Те, как обычно, хихикали, украдкой поглядывая на ноги своего рассеянного преподавателя, где два разных носка – синий и красный – не только контрастировали друг с другом, но еще и не подходили к обуви – черной туфле на левой ноге педагога и коричневой сандалии на правой. И все же что-то в этой привычной атмосфере не устраивало сегодня доцента Клецкера.
– А где студентка Витушкина? – неожиданно спросил он, заметив отсутствие романтической музы, которая провела с ним предыдущую ночь.
– Ее отвезли в роддом! – радостно сообщила староста Торопыгина.
– Вот до чего доводит юную девушку большое количество поклонников, – менторским тоном заговорил факультетский остряк Рушайло. – Роддом – это только начало. Если так пойдет дальше, они ее еще и целоваться научат!..
– Да это мама ее рожает, – отмахнулась староста Торопыгина, – а санитарки переболели гриппом. Вот отец и отвез ее в роддом, чтобы она за мамой ухаживала.
Короче, все разъяснилось. Но фраза про большое количество поклонников, которое якобы имеется у студентки Витушкиной, почему-то испортила настроение преподавателю на весь оставшийся день.
– Только бы не приснилась опять эта вертихвостка, – раздраженно думал Семен, устраиваясь на ночлег. – Приснился бы лучше декан нашего факультета Степан Тимофеевич Горбань и продиктовал во сне что-нибудь полезное для будущей монографии. А то ведь все равно придется вставлять этого Горбаня в качестве соавтора, так было бы хоть какое-то оправдание.
– Соскучился? – улыбнулась муза, усаживаясь у изголовья, как только Семен погрузился в сон. – Давай-давай, не ленись, – и забряцала на своей лире, рождая в сознании Клецкера гидравлические стихи:
Ньютону с Паскалем мы скажем спасибо –
Без них невозможно понять водослива,
А мы сконструируем свой водослив,
Докажем, что он, без сомненья,
Предельно изящен и очень красив,
Не хуже трубы с расширеньем…
Всю следующую неделю Витушкина на лекциях не появлялась, но муза с лицом Витушкиной являлась каждую ночь, и под сладкие переливы ее аккордов Клецкер в конце концов переписал в стихах весь учебник гидравлики для высшей школы. Все триста семьдесят пять страниц.
И тут наконец студентка Витушкина соизволила прийти в институт. Но присутствовала она на лекциях, как бы это сказать, не вся. То есть не всем своим стройным, непонятно как загоревшим во время дежурства в родильном доме нахальным телом. Она, видите ли, уселась у полуоткрытого окна и, высунувшись в него, жадно втягивала ноздрями горьковатый дурман уже отцветающих акаций.
– Витушкина! – прервал сам себя доцент Клецкер, который в этот момент как раз знакомил собравшихся с коэффициентом искривления струи при истечении ее через водослив с широким порогом. – Витушкина! Неужели вам неинтересно то, о чем я сейчас говорю?
– Интересно! – живо откликнулась Витушкина. – Вы даже не представляете, Семен Леонардович, как мне все это интересно. Тем более что ни одного слова из тех, что вы сейчас говорили, я еще в жизни своей никогда не слышала.
– После лекции подойдите ко мне! – строго сказал доцент.
Она подошла.
– Не знаю, что привело вас на наш санитарно-технический факультет, – начал преподаватель. – Говорят, вы постоянно участвуете в конкурсах красоты. Вроде бы вы уже стали и «Мисс Очарование», и «Мисс Одесская грация»… Может быть, вы хотите стать еще и «Мисс Одесская канализация»… Но это меня не касается. Через месяц на экзамене по гидравлике я поставлю вам «два» и на этом ваша карьера самого грациозного сантехника в нашем городе будет закончена навсегда. Впрочем, если хотите, один шанс у вас все-таки есть. Спойте мне что-нибудь.
– Спеть?!
– Ну да. Есть же у вас какие-нибудь песни, которые вы поете, когда вам грустно или, наоборот, весело…
– Вообще-то у меня одна… На все случаи жизни… Пожалуйста, если хотите:
В траве сидел кузнечик,
В траве сидел кузнечик,
Совсем как огуречик,
Зелененький он был!
Он ел одну лишь травку,
Он ел одну лишь травку,
Не трогал и козявку,
И с мухами дружил.
Представьте себе,
Представьте себе…
– Отлично! – остановил ее Семен. – Пять с плюсом! Это именно то, что я хотел от вас услышать! То есть это означает, что запомнить несколько слов в рифму вы еще кое-как в состоянии. Поэтому – вот. Держите! Это ваше единственное спасение, – и Клецкер протянул Витушкиной тетрадь, на обложке которой его каллиграфическим почерком было написано сверху, помельче: «Клецкер и муза», а ниже, крупнее: «Учебник для вуза».
На следующее утро Витушкина ждала Семена у входа в институт.
– Семен Леонардович! – бросилась она к нему, при этом зеленые глаза ее сияли, как два разрешающих сигнала на светофоре. – Вы даже не представляете, что вы со мной сделали. Я не спала всю ночь! Читала!.. Это!.. Это!.. Нет, у меня нет слов… Просто мне еще никто и никогда не посвящал стихи.
– Ну это не совсем вам, – замялся преподаватель. – Да и не совсем стихи…
– Нет, это стихи, – горячо запротестовала Витушкина. – А что же это, если не стихи? Во-первых, они все в рифму… И потом… Это так вставляет… А можно я их подругам своим покажу?
– Ну, в общем… – заколебался Клецкер. – Хотя, если это будет способствовать, так сказать, усвояемости предмета…
– И еще, – продолжала Витушкина каким-то умоляющим голосом, подойдя к Сене совсем уже близко, – Семен Леонардович, а можно я у вас пуговицу от рубашечки оторву и пришью ее к вашему пиджаку… Потому что, если говорить честно… Вообще-то она от пальто…
На следующий день в кабинете декана санитарно-технического факультета разразился страшный скандал.
– Клецкер! – бушевал Степан Тимофеевич Горбань в присутствии Сениных коллег-преподавателей. – Мы всегда держали вас за молодого перспективного ученого, и только это обстоятельство не давало нам возможности считать вас вполне сложившимся законченным идиотом! Но сейчас вы превзошли самого себя. Что за дурацкие вирши, якобы вашего сочинения, с самого утра распевают во всех коридорах наши студенты? Знаете ли вы, что бессмертная цитата из вашего опуса: «Коль ученый ты, так зри на полет любой струи», – украшает уже собою все стены студенческих туалетов?
– Вообще-то это дельный совет начинающему гидравлику, – вступился за Семена доцент Трепашкин. – Внимательно наблюдая струю, вдумчивый ученый способен даже, так сказать, визуально определить многие ее полезные свойства… Более того, в том, что вы, Степан Тимофеевич, называете «дурацким опусом» у доцента Клецкера, кроме стихов, содержится как минимум сто пятьдесят страниц совершенно блестящих современных формул…
– Про ваши современные формулы говорить не буду, тем более что я в них все равно мало чего понимаю, – отмахнулся профессор Горбань. – Но что касается этой самой струи, так он же ей тут еще кой-чего посвятил. Вот, пожалуйста. У меня же тетрадка в руках, послушайте:
Коль сток, где жидкость протекает,
В разрезе около нуля,
Прощай, любовь, в начале мая,
А в октябре – прощай, струя…
Это что, тоже, по-вашему, имеет отношение к науке?
– Ну разве что к урологии, – съехидничала горбаневская ассистентка Брюхина.
– Я это написал, когда она на лекции не приходила, – подумал вслух Сеня Клецкер.
– Кто не приходил? На какие лекции? – оторопел Горбань. – Нет, Семен, ты действительно невменяемый! Как же можно доверять тебе воспитание нашего подрастающего поколения? Пиши заявление об уходе. А вообще, хочешь, я тебе правду скажу? Как учила меня когда-то родная Коммунистическая партия. Наплевал бы я и на эту твою галиматью, и на это дебильное подрастающее на наши головы поколение, если бы не один твой стишок. Вот тут, на полях. Ну это уже просто ни в какие ворота. Прошу внимания.
Судьбой мне дан неосторожно
В соавторы декан Горбань.
В одну телегу впрячь неможно
Коня и трепетную лань.
Так кто из нас двоих конь, Клецкер, ты или я? А ну отвечай, Тычина ты недоделанный…
– Успокойтесь, Степан Тимофеевич, – отвечал Клецкер. – Конечно же, вы не конь и уж тем более вы не лань. Вы – телега.
– Чего?!!
– Ретроград. Старая, никому не нужная телега, – и, повернувшись на стоптанных каблуках, Сеня вышел из кабинета.
А потом жизнь для Семена остановилась. Совсем. Потому что работа над учебником была закончена и Муза с лицом Витушкиной больше не появлялась, а реальную, живую Витушкину Сеня тоже больше видеть не имел возможности, потому что его работа на санитарно-техническом факультете тоже была закончена навсегда. Три дня и три ночи он сидел в своей холостяцкой конуре, уставившись в одну точку. А на четвертую ночь встал, вышел на улицу и направился к дому своей студентки. Зачем? Об этом он даже представления не имел. Было около двух часов ночи. Конечно же, она спала. А если даже и нет? Никогда в жизни он бы не осмелился нажать на кнопку ее дверного звонка… Да и зачем? Как он мог рассказать ей словами обо всем, что происходило в его смятенной, абсолютно не привыкшей к подобным ситуациям холостяцкой душе?.. В общем, полным абсурдом был этот поход к Витушкиной.
Но судьба придумывает свои сюжеты, и предугадать их еще пока никому из людей, к счастью, не удавалось.
И совсем она не спала. Она стояла в единственном освещенном окне своего дома, и взгляд у нее был точно таким же безумным, как и у доцента Клецкера.
– Эля, вы?! – тихо позвал Семен.
– Сеня… Сенечка… – прошептала она и заплакала. – Простите, пожалуйста! Я показала вашу тетрадь только своей подруге. А они набежали… Выхватили… И потом… Потому что они не понимают… Они дураки! А вы гений! Вы самый умный и прекрасный из всех людей, которых я только знаю.
А потом они стали говорить друг другу слова, в которых уже вообще не было никакого смысла. Потому что в них было гораздо большее – Поэзия и Любовь, Любовь и Поэзия. Так при чем тут слова, спрашиваю я вас. Ибо трижды прав был Борис Леонидович Пастернак, написавший когда-то:
Поэзия, когда под краном
Пустой, как цинк ведра, трюизм,
То и тогда струя сохранна,
Тетрадь подставлена – струись!
P. S. Через год Элеонора окончила институт, сдав экзамен по гидравлике на «отлично» благодаря учебнику доцента Клецкера. Еще через год они поженились. Сейчас Клецкер уже профессор…
В общем, что говорить, друзья… Хотите быть счастливыми? Не спите слишком уж безмятежно майскими ночами в Одессе. Не для этого созданы они Богом. Они исключительно для поэзии и любви. Так что потом как-нибудь выспитесь. В ноябре.
