7
На следующий день, вопреки воле отца, я купил мальчику мороженое по дороге к Седар-роуд. У Генри были гости, так сообщил Паркие, и я мог не беспокоиться. Паркис вручил мне сына, почистив его как следует. Тот был в самом лучшем костюме, он ведь впервые выходил на сцену вместе с клиентом, а я — в самом худшем. Земляничное мороженое упало ему на пиджак, получилось пятно. Я сидел тихо, пока он не съел все до капли, потом спросил:
— Еще порцию?
Он кивнул.
— Земляничного?
— Ванильного, — ответил он, потом прибавил: — Пожалуйста.
Вторую порцию он ел осторожно, облизывал ложку, словно удалял отпечатки пальцев. Взявшись за руки, мы пошли на Седар-роуд, как отец с сыном. «Ни у меня, ни у Сары нет детей, — думал я. — Разве семья, дети, тихая, скучная жизнь не лучше вороватой похоти, и ревности, и этих доносов?»
Я нашел звонок верхней квартиры и сказал мальчику:
— Помни, тебе худо.
— Если они мне дадут мороженое… — начал он. Паркис научил его прикидывать заранее.
— Не дадут.
Видимо, двери открыла мисс Смитт, женщина средних лет с седыми тусклыми волосами, как на благотворительных базарах. Я спросил:
— Мистер Уилсон тут живет?
— Нет. Боюсь, он…
— Вы часом не знаете, он не на первом этаже?
— Здесь никакого Уилсона нет.
— О Господи! — сказал я. — Тащил мальчика в такую даль, ему худо…
На мальчика я взглянуть не решался, но мисс Смитт смотрела так, что я был уверен: тихо и верно он исполняет свою роль. Мистер Сэвидж был бы рад принять его членом команды.
— Пускай зайдет, посидит, — сказала она.
— Спасибо вам большое.
Думал я о том, часто ли Сара входила в эту тесную переднюю. Я был у X. Наверное, коричневая шляпа на вешалке принадлежала ему. Его пальцы — те пальцы, которыми он трогал Сару, — каждый день поворачивали эту ручку, открывали дверь, за которой желтым пламенем горел газ, лампы под розовым абажуром светили сквозь снежно-серый сумрак, стоял диван в ситцевом чехле.
— Дать вашему сыну воды? — спросила мисс Смитт.
— Спасибо вам большое.
Я вспомнил, что уже это говорил.
— Может, апельсинового соку?
— Не беспокойтесь.
— Соку, — твердо сказал мальчик, подумал и прибавил: — Пожалуйста.
Она вышла. Мы остались одни, и я на него взглянул. Он и впрямь выглядел плохо, откинувшись на диване. Если бы он не подмигнул мне, я бы подумал, что… Мисс Смитт принесла сок, я сказал:
— А где спасибо, Артур?
— Его зовут Артур?
— Артур Джеймс.
— Какое старинное имя!
— У нас старомодная семья. Его мать обожала Теннисона.
— Она…?
— Да, ее нет.
Мисс Смитт с состраданием посмотрела на мальчика.
— Наверное, он очень утешает вас.
— И беспокоит, — сказал я. Мне становилось стыдно — она всему верила. Зачем я пришел? Этого X я навряд ли увижу, и стану ли я счастливей, если встречусь с ним лицом к лицу? Я изменил тактику.
— Надо мне представиться, — сказал я. — Бриджес.
— Смитт.
— Мне кажется, я вас где-то видел.
— Навряд ли. У меня память на лица.
— Может быть, Коммонз?
— Да, я там бываю с братом.
— Не Джон ли Смитт?
— Нет, Ричард. Как мальчику, лучше?
— Хуже, — сказал Паркис-младший.
— Температуру измерить не хотите?
— А можно мне еще соку?
— Это ведь не повредит? — сказала она. — Бедный мальчик. Наверное, простудился.
— Мы и так вас замучили.
— Брат никогда не простил бы, если бы я вас не пригласила. Он очень любит детей.
— Он дома?
— Вот-вот придет.
— С работы?
— Вообще-то он работает по воскресеньям…
— Священник? — не без ехидства спросил я и с удивлением услышал:
— Не совсем.
Какая-то озабоченность разделила нас, словно занавес, и за ним осталась мисс Смитт со своими домашними делами. Тут входная дверь открылась и вошел X. В полумраке передней он показался мне красивым, как актер (такие люди часто смотрятся в зеркало), и пошловатым. Я подумал печально, совсем без злорадства: «Какой же у нее плохой вкус…» Смитт вошел в круг света; на щеке его, как знак отличия, багровели огромные пятна. Я был к нему несправедлив, навряд ли он смотрелся в зеркало.
Мисс Смитт сказала:
— Мой брат Ричард. Мистер Бриджес. У мистера Бриджеса сыну плохо. Я пригласила зайти.
Он пожал мне руку, глядя на мальчика. Рука была сухая, горячая.
— Вашего сына я видел, — сказал он.
— Коммонз?
— Вполне возможно.
Он был слишком властен для этой комнаты, он не подходил к ситцу. Интересно, сестра тут и сидит, когда они вместе, или ее куда-нибудь посылают?
Ну вот, я его увидел. Оставаться было незачем… Кроме всего того, о чем я теперь думал. Где они познакомились? Кто заговорил первым? Что она в нем нашла? Как давно, как часто они друг с другом? Я знал наизусть ее слова: «…только начинаю любить, но уже хочу оставить все и всех, кроме тебя», и смотрел на пятна, и думал, что защиты нет, — у горбуна, у калеки есть то, что приводит в действие любовь.
— Зачем вы сюда пришли? — вдруг спросил он.
— Я говорил мисс Смитт, мой знакомый, Уилсон…
— Я не помню вас, но помню вашего сына.
Он протянул и убрал руку, словно хотел прикоснуться к мальчику. Глаза у него были какие-то отрешенно-ласковые.
— Не бойтесь меня, — сказал он. — Я привык, что сюда ходят. Поверьте, я хочу помочь вам.
Мисс Смитт объяснила:
— Люди часто робеют.
Я уже совершенно ничего не понимал.
— Один мой знакомый, Уилсон…
— Вы знаете, что я знаю, что никакого Уилсона нет.
— Если вы мне дадите книгу, я найду его адрес.
— Садитесь, — сказал он, невесело глядя на мальчика
— Да я пойду. Артуру получше, а Уилсон..
Я ничего не понимал, мне было не по себе.
— Идите, если хотите, а мальчика оставьте тут… на полчасика, хорошо? Я бы с ним поговорил.
Мне пришло в голову, что он узнал его и хочет допросить.
— Что ж говорить с ним? Спрашивайте меня.
Всякий раз, как он поворачивался чистой щекой, я злился, увидев больную, — затихал, и ничему не верил, как не верил, что здесь, рядом с этим ситцем, рядом с мисс Смитт, может существовать вожделение. Но отчаяние всегда найдет слова, и оно спросило: «Врешь ты, если это не вожделение, а любовь?»
— Мы слишком взрослые, — сказал он. — Его учителя и священники только начали портить ложью.
— Ни черта не понимаю, — сказал я и быстро прибавил: — Простите, мисс Смитт.
— Вот, вот! — сказал он. — Помянули черта. Могли сказать: «О Господи!»
Я решил, что он шокирован. Может быть, он нонконформист-священник, она же сказала, работает по воскресеньям. Как странно, однако, что Сара связалась с таким! Она как будто стала не так важна, ведь роман ее — анекдот какой-то, и над ней можно посмеяться где-нибудь в гостях. На секунду я от нее освободился. Мальчик сказал:
— Мне плохо. Можно еще соку?
— Нет, надо его уводить, — сказал я. — Спасибо вам большое. — Я старался не терять пятен из виду. — Простите, если я вас обидел. Я не хотел. Понимаете, я не разделяю ваших религиозных взглядов…
Он удивленно посмотрел на меня.
— Какие взгляды? Я ни во что не верю.
— Мне показалось…
— Я ненавижу эти ловушки. Простите, я захожу слишком далеко, но иногда я боюсь, что даже пустые, условные слова напомнят — скажем, «спасибо». Если бы я был уверен, что для моего внука слово «Бог» — как слово на суахили!
— У вас есть внук?
— У меня нет детей, — мрачно сказал он. — Я вам завидую. Великий долг, великая ответственность!
— О чем вы хотели его спросить?
— Я хотел, чтобы он чувствовал себя как дома. Он ведь может вернуться. Сколько всякого надо сказать ребенку… Как возник мир. И о смерти. Вообще, освободить от всей лжи, которой заражают в школе.
— За полчаса и не успеешь.
— Семя посеять можно.
Я коварно сказал:
— Да, как в Евангелии.
— Ах, и я отравлен, сам знаю.
— Люди и правда приходят к вам?
— Вы и не представляете, — сказала мисс Смитт. — Людям так нужна надежда.
— Надежда?
— Да, — сказал Смитт. — Разве вы не видите, что было бы, если бы все узнали, что есть только вот это, здешнее? Ни загробных воздаяний, ни мук, ни блаженства. — Когда та щека не была видна, лицо его становилось каким-то возвышенным. — Мы создали бы рай на земле.
— Сперва надо многое объяснить, — сказал я.
— Показать вам мои книги?
— У нас самая лучшая атеистическая библиотека на весь южный Лондон, — пояснила мисс Смитт.
— Меня обращать не надо. Я и сам ни во что не верю. Разве что иногда…
— Это самое опасное.
— Странно то, что именно тогда я надеюсь.
— Гордость притворяется надеждой. Или себялюбие.
— Нет, навряд ли. Это накатывает внезапно, без причин. Услышишь запах…
— А! — сказал Смитт. — Структура цветка, часы, часовщик… Знаю этот довод. Он устарел. Швенинген опроверг его двадцать пять лет назад. Сейчас я докажу вам…
— Потом. Мне надо отвести домой мальчика.
Он снова протянул и убрал руку, словно отвергнутый любовник. Я вдруг подумал, сколько умирающих прогоняло его. Мне вдруг захотелось тоже дать ему надежду, но он повернулся, и я увидел только наглое, актерское лицо. Он больше нравился мне жалким, нелепым, старомодным. Теперь в моде Айер, Рассел, но я сомневался, много ли в его библиотеке логических позитивистов. Он любил воителей, а не разумных.
В дверях я сказал его чистой щеке:
— Вас надо познакомить с моей приятельницей, миссис Майлз. Она как раз интересуется… — и остановился. Выстрел попал в цель. Пятна побагровели (он быстро отвернулся), и я услышал голос мисс Смитт:
— О Господи!
Да, я причинил ему боль — но и себе. Теперь я жалел, что не промазал.
На улице мальчика вырвало в канаву. Я стоял рядом и думал: «Неужели он ее потерял? Неужели этому нет конца? Что ж мне, искать Y?»
