В следующем донесении Паркиса я, кажется, и впрямь различил искреннюю страсть к бесовской игре. Наконец он почуял любовь и травил ее, а сын шел за ним, как поисковая собака. Паркис открыл, где проводит Сара столько времени; мало того, он знал точно, что свидания — тайные. Приходилось признать, что он умелый сыщик. Ему удалось (с помощью мальчика) выманить служанку на Седар-роуд как раз тогда, когда «особа N» шла к дому 16. Сара остановилась, заговорила с нею — у той был свободный день — и познакомилась с Паркисом-младшим. Потом она свернула за угол, а там притаился Паркис-старший. Он видел, как она прошла немного и вернулась. Когда она убедилась в том, что мальчика и служанки нет, она позвонила в дверь шестнадцатого дома, а Паркис-отец принялся выяснять, кто же в нем живет. Это оказалось нелегко, там были квартиры, а он еще не узнал, какой из трех звонков нажала Сара. Окончательные сведения он обещал добыть за несколько дней. Он собирался обогнать Сару и припудрить все три звонка. «Конечно, кроме улики А, у нас нет доказательств неверности. Если потребуется для суда, придется через должное время последовать за особой N в помещение. Тогда нам будет нужен второй свидетель, дабы опознать их. Заставать их за самим делом — не обязательно: волнения и беспорядка в одежде достаточно для суда».

Ненависть похожа на вожделение — она нарастает, потом спадает. «Бедная Сара», — думал я, читая все это, ибо оргазм прошел, я успокоился. Я мог жалеть ее, загнанную. Она ничего не сделала, только полюбила, а Паркис с сыном следят за каждым ее движением, заводят интриги с ее служанкой, припудривают звонки, хотят ворваться туда, где, быть может, она только и обретает покой. Я чуть было не порвал письмо и не отменил слежку. Наверное, я так бы и сделал, если бы не открыл в своем клубе «Татлер» и не увидел Генри на фотографии. Теперь он преуспевал, к последнему дню рождения короля он получил орден за свою службу, он был председателем Королевской комиссии — и вот, пожалуйста, он на премьере фильма «Последняя сирена», бледный, таращится от яркого света, под руку с Сарой. Она опустила голову, чтобы не видеть вспышки, но я бы где угодно узнал густые волосы, сопротивлявшиеся пальцам. Мне вдруг захотелось потрогать их (и другие волосы, тайные), мне захотелось, чтобы Сара лежала рядом со мной, а я мог повернуть голову на подушке и поговорить с ней. Я жаждал едва уловимого запаха и вкуса ее кожи, но Генри был с нею, глядел в камеру самодовольно и уверенно, как начальник.

Я уселся под оленьей головой, которую подарил в 1898 году сэр Уолтер Безант, и написал Генри. Писал я, что у меня есть важные новости, надо обсудить их, позавтракаем тут, в моем клубе, пусть он выберет любой день будущей недели. Конечно, он сразу позвонил и предложил позавтракать у него — в жизни не видел человека, который так не любил бы ходить к кому-то. Не помню, какой был предлог, но тогда я рассердился. Кажется, он сказал, что у них какое-то особенное вино, но на самом деле он не хотел быть обязанным, даже в такой мелочи. Он и не догадывался, как мало он мне обязан. Выбрал он субботу, в этот день у нас в клубе никого нет. Журналисты не собирают материал, учителя уезжают к себе, в Бромли или Стритэм, а священники не знаю чем заняты — наверное, сидят дома, пишут проповеди. Что до писателей (для кого клуб и был основан), почти все они висят на стене — Конан Дойл, Чарлз Гарвис, Стэнли Уэимен, Нэт Гулд, еще какие-то знаменитые и знакомые лица. Живых можно сосчитать на пальцах одной руки. Я любил этот клуб, потому что там очень мало шансов встретить коллегу.

Помню, Генри, по простодушию, выбрал венский бифштекс. Наверное, он думал, что тот — вроде венского шницеля. Он был не у себя, слишком смущался, чтобы удивиться вслух, и как-то протаранил сырое розовое мясо. Я вспоминал, каким важным он был перед камерой, и не сказал ничего, когда он заказал министерский пудинг. За этим мерзким обедом (клуб превзошел себя в тот день) мы старательно говорили о пустяках. Генри изо всех сил придавал секретность делам своей комиссии, о которых писали во всех газетах. Пить кофе мы пошли в гостиную и оказались уж совсем одни, перед камином, на черном волосяном диване. Я подумал, что рога на стенах — очень к месту, и, положив ноги на старомодную решетку, прочно загнал Генри в угол. Помешивая кофе, я сказал:

— Как Сара?

— Спасибо, хорошо, — сказал уклончиво Генри. Вино он потягивал осторожно; видимо, не забыл венского бифштекса.

— Вы еще беспокоитесь? — спросил я.

Он невесело отвел взгляд.

— Беспокоюсь?

— Ну, как тогда. Вы же сами говорили.

— Не помню. Она хорошо себя чувствует, — неловко объяснил он, словно я справился о здоровье.

— Вы не ходили к этим сыщикам?

— Я надеялся, вы забыли. Понимаете, я устал, комиссия… Переработался.

— Помните, я предложил пойти туда вместо вас?

— Мы оба немножко утомились. — Он глядел вверх, щурясь, чтобы разглядеть, кто подарил рога. — У вас тут много голов, — глупо прибавил он.

Я не отставал.

— Через несколько дней я был у него.

Он поставил стакан.

— Бендрикс, вы не имеете права…

— Расходы несу я.

— Какая наглость!

Он встал, но не мог бы выйти, не толкнув меня, а насилия он не любил.

— Вы же хотели снять подозрения? — сказал я.

— Подозрений и нет.

— Вам бы надо прочитать отчеты.

— Не собираюсь…

— Тогда я лучше прочитаю вам про тайные свидания. Любовное письмо я вернул, им нужны улики. Дорогой Генри, вас обманули.

Он, кажется, и впрямь чуть меня не ударил. Тогда я с великой радостью дал бы сдачи, не ему, супружеским узам, которые Сара так нелепо чтила, но тут вошел секретарь клуба, высокий, седой, бородатый, в закапанном супом жилете. Выглядел он как викторианский поэт, а на самом деле писал печальные воспоминания о собаках. Повесть «Прощай, Фидо» имела большой успех в 1912 году.

— А, Бендрикс! — сказал он. — Давненько вас тут не видел/

Я познакомил их, и он сказал поспешно, как парикмахер:

— Каждый день читаю отчеты.

— Какие отчеты? — испугался Генри. Впервые в жизни он не сразу подумал о службе.

— Королевской комиссии.

Когда он ушел наконец, Генри сказал:

— Прошу вас, дайте мне отчеты и пропустите меня.

Я представил себе, сколько он передумал, пока тут был секретарь, и вручил ему последний отчет. Он немедленно бросил его в огонь, проткнув кочергой для верности. Как-никак, в этом было достоинство.

— Что вы будете делать? — спросил я.

— Ничего.

— С фактами не поспоришь.

— К черту факты.

Никогда не слышал, чтобы он ругался.

— Я всегда могу дать вам копию.

— Вы меня пропустите или нет?

Дьявол сделал свое дело, яд мой исчез. Я убрал ноги с решетки. Генри тут же ушел из клуба, оставив шляпу, черную хорошую шляпу, которую я увидел в нашем саду, под дождем, много веков, а не какие-то недели назад.