Этот человек жил в трех верстах от дачного полустанка, на который мы только что высадились из поезда, через полминуты ушедшего в непроглядную тьму октябрьского вечера. Было около одиннадцати часов и на полустанке, кроме нас, никого не было.

Мой спутник поднял воротник пальто и решительно заявил:

— Мы пойдем пешком, — я хорошо знаю дорогу. Если он никого не прислал за нами, то у него, вероятно, были, на это причины. — Да, — сказал я, вздрагивая от холода и стараясь смягчить тон недовольного голоса, — мы пойдем пешком в сплошном мраке, по грязной проселочной дороге и… свернем себе шею! Чорт бы его побрал с его вечными выдумками! Мы могли бы выехать завтра утром и добраться засветло. — Но ведь в телеграмме говорилось о немедленном приезде. Ты прекрасно знаешь, что в нашем деле нельзя терять ни минуты. Пропустишь, а потом жди целых два года. Ну, ладно, не ворчи, старина.

Я ничего не ответил, и мы, сойдя с деревянной платформы и минуя стрелки, около которых находился переезд, свернули направо, на узкую проселочную дорогу. С двух сторон ее тянулся лес.

— Ну вот видишь, как сухо на дороге, а ты ворчал, старина. Посмотри-ка, как здесь хорошо, и какое сегодня чудесное небо?!.. И, знаешь, три версты — сущие пустяки. Мы пройдем их незаметно.

— Однако, ты, слишком доверяешь этому человеку, — сдержанно возразил я. — Достаточно его фантастического обещания, чтобы ты мчался к нему сломя голову…

— Фантастического обещания? — перебил он меня и неожиданно рассердился. Да знаешь ли ты, что другого такого человека, как Николай Александрович, не найти во всем мире! И не ты ли сам полчаса назад им восхищался… Я верю в него, как в незыблемую истину. Если ты не хочешь со мной ссоры, то лучше молчи…

Он был прав, — в поезде я говорил совершенно другое. И теперь, после его слов, я ясно представил себе коренастую фигуру ожидающего нас неисправимого фантазера, милого Николая Александровича; его насмешливые карие глаза, всегда взлохмаченную шевелюру, длинные, по-хохлацки висящие вниз усы, и добрую улыбку.

Около года назад этот человек прогремел на всю Европу. Он достиг такой славы, которая не снилась еще ни одному смертному. Его изобретение — мина-ракета с автоматическим кино-аппаратом — было приобретено американской кино-фирмой. Пущенная из Америки, мина в 6 дней облетела вокруг Земли, а кино-аппарат в ней сфотографировал с громадной высоты весь земной шар. Изготовленный затем фильм обошел все экраны мира и вызвал всеобщий восторг. Это изобретение дало ему значительную сумму денег. Он купил себе дачу и устроил там обсерваторию. Это было весьма кстати, так как он в это время поссорился со всем ученым миром. Делая однажды доклад о своем новом изобретении — радио-свето-приемнике, он производил опыты с передачей радио-изображений при помощи двух вращающихся стеклянных шаров. Его теория была настолько сложна, что ее никто но понял. Когда у него стали просить объяснений, он вдруг неожиданно рассвирепел и наговорил всем дерзостей. Это с ним часто бывало, и нужно, к сожалению, признать, что у него был отвратительный характер: он раздражался из-за каждого пустяка и приходил в бешенство…. С тех пор он исчез с ученого горизонта и поселился на своей даче.

И вот сегодня мы получили от него телеграмму. Ведь, если Николай Александрович вспомнил обо мне через полгода, — то это, право, что-нибудь да значит! Конечно же, он прекрасный человек и верный товарищ, а в его гениальности я никогда и не сомневался! Ну чего же тогда я разворчался…

Я почувствовал раскаяние и обратился к угрюмо шагавшему Павлу.

— Оказывается, что ты был прав. Я согрелся и иду с наслаждением. И нужно согласиться, что здесь прелестно, а темнота действует успокоительно на нервы.

Дорога начала круто подниматься в гору. Лес кончился, и по сторонам замелькали поля, покрытые серебристым инеем. На вершине горы, отчетливо выделяясь на фоне неба, стояла белая двухэтажная дача, приветливо поблескивая освещенными окнами нижнего этажа.

Павел взял меня под руку и весело проговорил:

— Вот это и есть та самая дача, где в полном уединении живет и работает наш таинственный отшельник…

Он встретил нас во дворе и провел в свой кабинет, где был приготовлен чай и весело потрескивал камин.

— Ну, друзья, прежде всего сами наливайте себе горячего чаю и согревайтесь. — Я отпустил сегодня свою Дарью, чтобы она нам не помешала, а главное, чтобы завтра не было сплетен, что я занимался с вами чертовщиной. Осторожность никогда не мешает в нашем деле! Вот почему я вас и не встретил; однако, Павел хорошо знает дорогу и без провожатых. Рекомендую в чай налить вина.

Мы уселись вокруг стола.

— Вы нисколько не изменились, Николай Александрович, — сказал я, наливая себе чай; — ведь, пожалуй, мы не виделись полгода. У вас, вероятно, много нового?

Он бросил довольный взгляд вокруг и улыбнулся. Во всех углах кабинета стояли сложные электрические приборы и какие-то блестящие цилиндрические аппараты.

— Да, я много работал за последнее время. И, знаете, я, наконец, понял, что не человек создает машину, а машина — человека. Вы понимаете, каждая изобретенная машина создает штат людей, ее обслуживающих, и, конечно, это не обходится без влияния на жизнь, привычки, психику. Одним словом, лично я нахожусь в полном рабстве у своих машин. Я даже думаю, что человечеству пора изобрести машину, исправляющую людей от машин. Как ты на это смотришь, Павел?.

— Что ж, в этом есть своя доля правды. В конце концов, человек окончательно поработит природу…

— Это мне нравится! «Поработит окончательно природу»… Какой абсурд! Не человек порабощает природу, а она все время тянет его за уши из грязи. Давно ли мы бегали задравши хвосты с обезьянами или им подобными нашими предками. И что же, по твоему, это мы сами себя так изменили, что у нас нет больше хвостов, громадных челюстей и маленького мозга? Или, по твоему, в этом можно усмотреть нашу победу над природой!? Наоборот, все наши изобретения находятся вокруг нас, и природа нас на них наталкивает. Тянет нас за уши к чему то такому, что еще недоступно нашему пониманию. Ну, ладно, не в этом дело и не затем я вас вызвал сегодня. Скажите-ка лучше, что дали вам последние наблюдения над Mapсом?

— Да ничего особенного… Сделано несколько зарисовок, но каналов нам не удалось видеть. — Теперь на Марсе конец лета и он обращен к нам южной стороной, — вмешался я в разговор; — каналы высохли… Я думаю, что в это противостояние заграничные собратья не далеко опередят нас.

— Я так и знал! — улыбнулся Николай Александрович. — Однако, я сделал несколько больше. Я просто побывал на Марсе и видел все собственными глазами. Он умолк u задумался. Мы в недоумении переглянулись.

Он это заметил и вдруг добродушно рассмеялся.

— Что ж, я привык, что меня считают сумасшедшим! — воскликнул он деланно сердитым голосом. — Я мог бы вас выбросить из окна или переломать кости за такое оскорбление… Однако, я молчу. Посмотрим, что вы заговорите через полчаса. Идемте в обсерваторию! Сейчас как раз приближается тот момент, когда внешний спутник Mapca — Деймос — собирается заходить за планету, а внутренний — Фобос — находится над другим полушарием, где теперь ночь. Он подошел к письменному столу и достал журнал. Это был летний номер «Popular Astronomy».

— Вот, посмотрите-ка на этот интересный снимок Дугласа! Фотографируя Марс, севернее озера Солнца, у шести каналов он получил пятиконечную звезду. Вам, конечно, известно, что аналогичный снимок был получен и Пиккерингом? Так вот, я вас сейчас повожу по этим местам. Идемте… Он круто повернулся и быстро вышел из кабинета.

Мы вышли за ним в прихожую и одели пальто. Обсерватория находилась на крыше дачи и туда вела винтовая лестница из прихожей.

Николай Александрович вошел в обсерваторию и зажег свет. Громадный рефлектор стоял по середине обсерватории, поблескивая медью своего тубаса. У конца его находился большой стеклянный шар, около которого темнели электрические батареи.

— Это — радио-рефлектор моей конструкции, — сказал он, открывая в это время купол обсерватории. — Этот шар — свето-приемник; для земных радио-свето-передач необходим еще второй подобный же шар — свето-отправитель, на. котором должно отразиться передаваемое изображение, но в данном случае его заменяет с успехом спутник планеты. Устраивайтесь поудобней около шара, — сейчас мы все очутимся на Марсе.

Он включил батареи и погасил свет.

Хлынувшая из отверстия купола голубоватая темнота неба наполнила обсерваторию. Стекляный шар начал быстро вращаться и темнеть. На нем вдруг появилось яркое изображение озера, вокруг которого сплошной массой высились странные цилиндрические здания. Они тянулись и по обеим сторонам каналов и казались как бы висящими в воздухе. Каналы вырисовывались узенькими синеватыми лентами, а широкое пространство между ними было ярко-зеленовато-желтым. На этом пространстве двигались во всех направлениях какие-то темные точки…

Вдруг изображение начало сдвигаться вправо. Мелькнула широкая голубая поверхность озера, огненно-красная полоса земли, а затем опять зеленовато-желтое пространство между двумя голубоватыми лентами каналов. Здесь движущихся темных точек было больше и они казались отчетливее.

— Я навел радио-рефлектор немного севернее озера Солнца. Это — канал Оронт — прозвучал неожиданно голос Николая Александровича, о присутствии которого мы, очарованные всем виденным, совершенно забыли.

— Нет никакого сомнения, — воскликнул восхищенный Павел, — что во время таяния снегов каналы наполняются полярной водой. Она разливается и орошает пространство между каналами, где произрастает растительность. Сейчас конец лета и идет сбор жатвы. Эти движущиеся точки — марсианские земледельческие машины.

— Я тоже так думаю, — задумчиво проговорил Николай Александрович, склоняясь над микрометрами. — Давайте, возьмем местность еще северное, где переплетаются шесть каналов, фотографирование которых дало Дугласу его знаменитую звезду.

Прежнее изображение сдвинулось вправо и с необычайной отчетливостью на шаре выступила резко очерченная черная пятиконечная звезда.

— Значит Дуглас все-таки был прав! — воскликнули мы с Павлом.

— Вглядитесь внимательно и вы увидите в чем тут дело. Переплетение шести каналов — Оронта, Физона, Тифониуса, Ефрата, Гидекеля и Птолонилуса — в своем естественном виде уже почти даст звезду, но марсиане еще прорыли между ними дополнительные каналы, преследуя этим цель получить совершенно правильную фигуру.

— Поразительно!

— Что вы в видите в середине пентаграммы?

— Я вижу совершенно ясно, высокое цилиндрическое здание, подобное зданиям города Солнца.

— Ты прав, Павел! По моим соображениям, это здание — главная обсерватория марсиан, а пентаграмма, — ее окружающая, — символ астрономии, которым на Марсе, вероятно принято окружать обсерватории. Ты ведь помнишь, что астрологи при помощи несложных геометрических построений получали на ней совершенно точно расстояния планет от Солнца.

— Признаться, я был склонен думать, что это сигнализация. После всего виденного, право, не трудно поверить, что марсианские астрономы хорошо осведомлены о нашем коммунизме…

— И знаешь, — улыбнувшись на его замечание, продолжал Николай Александрович, — подобных звезд-пентаграмм не мало разбросано по разным, местам Марса. Мы сейчас увидим северную часть планеты, и там около Исменийского озера находится вторая обсерватория.

— Но северная часть Марса сейчас невидима, — возразил я: — там — ночь.

— Ну так что ж… Вы увидите чудесный ночной ландшафт, а, кроме того, по ночам пентаграммы вокруг обсерваторий начинают светиться. Это сказочное зрелище.

— Мне понятно, почему мы увидим обращенную от нас сторону Марса, — сказал. Павел. — Спутник сейчас зайдет за планету, но нам он будет еще долго виден, так как часть дуги эллипса, по которой он вращается, видима с нашей Земли под большим углом.

— Совершенно верно! — подтвердил Николай Александрович, — этот спутник, взойдя на небо северного полушария Марса, пошлет нам свето-волны его поверхности, а, кроме того, мы увидим и небо, отраженное в воде Исменийского озера.

Мы снова устремили взоры на блестящий вращающийся шар…

Он сделался совершенно темный и на нем вспыхнула яркая светящаяся пентаграмма. В голубоватом полумраке она отливала красно-зеленоватым светом, настолько ярким, что мы первое мгновение ничего больше не замечали. Но вот глаза наши привыкли и мы различили темное очертание здания посередине. Затем изображение звезды отодвинулось вправо и перед нами появился город. Он был ярко освещен и можно было отчетливо различить все малейшие детали. Цилиндрические здания стояли, тесно прижавшись друг к другу, на высоких, странной конструкции столбах. Вероятно, во время разлития весенних вод, каналы выходили из берегов и заливали большие пространства около городов. Эти столбы были соединены сложными сетями виадуков — улиц, ярко освещенных, по которым ползли в разных направлениях темные точки поездов. Улицы были расположены и по верху зданий, и там, судя по количеству движущихся разноцветных точек, было шумное движение.

— Я навожу рефлектор на поверхность Исменийского озера, — услышали мы тихий голос Николая Александровича. — Сейчас мы увидим небо Марса…

Изображение города исчезло, стертое, как резинкой, продолговатым черным пятном, появившимся на шаре. В темном пятне отчетливо вспыхнули две яркие серповидные луны, плывшие друг другу навстречу. Между ними горели зеленоватые звезды знакомых созвездий. Созвездие Лебедя одним крылом закрывало часть неба, и его звезда Альфа сверкала неподвижно в зените, заменяя роль нашей Полярной Звезды. Зрелище было поистине волшебное и мы не могли оторвать от него своего восхищенного взгляда. Луны Марса на наших глазах изменяли фазы, внося еще более очарования в эту сказочную картину. Получалось такое ощущение, что мы сами находимся на Марсе и видим всю эту картину своими глазами. Да, Николай Александрович был прав, когда говорил, что он побывал на Марсе! Бросив случайно взгляд на серп Фобоса я вдруг заметил узкую полоску ярко-алых точек, которая начала быстро передвигаться между звездами.

— Что это такое? — изумился Павел.

— Не что иное, как аэробиль пригородного сообщения. Планета сообщается со своими спутниками. Аэробиль сейчас отошел от Фобоса. Однако, друзья мои, я дам вам сейчас снова обсерваторию. Пентаграмма нам еще не все объяснила. Одну минуту, я включу сейчас аппарат для ловли звуковых радио-волн…

Николай Александрович остановил шар и зажег свет. Около рефлектора он поставил маленький ящичек из красного дерева с индукционной катушкой, к которой на проводах прикреплялись три слуховых радио-трубки. К катушке магнита была припаяна тонкая металлическая игла, упирающаяся одним концом в навощенную разграфленную карточку-пластинку. Потом он поставил электробатареи и соединил их с ящиком и с рефлектором.

Погасив свет, он пустил шар, на котором снова зажглась зеленоватая звезда. Одновременно с этим стрелка дрогнула и начала вычерчивать кривую на пластинке. Когда кривая заполнила всю пластинку, он остановил аппарат и, вынув пластинку, передал ее нам.

Мы принялись ее внимательно рассматривать.

— Да ведь здесь получилось какое-то слово! — воскликнул пораженный Павел. — Подождите, подождите… ну, конечно, это «Мурлуу». Что за чудеса, от которых у меня начинает кружиться голова…

— Ха-ха-ха! — добродушно рассмеялся Николай Александрович. — Это марсианское слово. Что оно обозначает, я, конечно, но знаю. Но пентаграмма почему то посылает через известные промежутки времени неизменно это слово в пространство. Возьмите радио-трубки и послушайте. Я сейчас поставлю новую пластинку…

Первое мгновение я не слышал ничего, кроме металлического гудения электро-батарей, но потом оно прекратилось и наступила мертвая тишина. Подобной тишины я никогда не слышал у нас на Земле. Мне показалось, что она наполняет все мое тело какой-то легкостью, каким-то абсолютным забвением всего окружающего. Эта тишина безвоздушного пространства давала мне такое ощущение, как будто я погружался в тихие воды безбрежного и бездонного озера, залитого зеленовато-голубым светом мерцающих звезд. Я закрыл глаза… И вот я услышал тихую мелодию, такую бесконечно-грустную и сладостную, что у меня замерло сердце. Ее ритм напоминал струившийся свет, который менял оттенки и делался все ярче и ярче. И когда мелодия достигла, наконец, своего апогея, — она неожиданно оборвалась… И тогда я услышал отчетливо прозвучавшее таинственное слово: Мурлуу. Оно прозвучало протяжно и печально и напомнило мне почему то бой старинных часов, разнесшийся по всему полушарию спящей планеты. И в его печали я почувствовал какой-то глубокий, скрытый смысл, какое-то откровение, какую-то неразгаданную тоску жизни…

Николай Александрович взял меня за плечо и я с трудом открыл глаза.

На пластинке, которую он держал в руке, кривая опять вычертила то же слово: Мурлуу.

Мы сидели в кабинете.

Николай Александрович налил себе большой стакан вина и сказал:

— А все-таки я был прав! Не человек создает машину, а машина создает человека. Я в полном рабстве у своих машин, и вся моя жизнь полна этого необычайного рабства…

И вы… вы тоже теперь отравлены навсегда.

Он залпом выпил вино и замолчал.

Павел сидел, опустив голову на руки и задумчиво устремив взор в одну точку.

Я подбросил дров в догорающий камин. Они, весело потрескивая, вспыхнули, и кабинет наполнился красноватым отблеском пламени.

Окна начинали слегка голубеть. Наступал рассвет. В молочно-сизых сумерках, над покрытыми инеем. молчаливыми полями, нависла мертвая тишина печали. И мне почудилось с особенной остротой, что там, за окном, все еще продолжает звучать это печальное слово неразгаданного смысла жизни.