VII. «БОЛЬШЕВИК»

Владимир Голицын, не торопясь подошел к пристани. Это был высокий, худой, немного сутуловатый парень лет двадцати семи–восьми. Из–под распахнутого бушлата глядели край голубого воротника форменки и острый треугольник полосатого тельника. Они ярко обрамляли коричневый загар крепкой шеи. Голицын снял фуражку с большим не русского образца козырьком, закрывавшим чуть не половину лица. Под прямой удар ярко играющего солнца открыто встало узкое, коричнево–загорелое лицо с таким же коричневым, гладко выбритым черепом.

На пристани было тихо и пустынно. Издали доносился скрип и фырчание лебедок, грохот кранов, шлепание опускавшихся на гранитные дебаркадеры мешков, дробное громыхание катящихся по слегам бочек. Терпкая духота пыльного зерна плыла в знойном воздухе от того места, где швартовались впритык к длинной веренице красных вагонов хлебные экспортеры. Тяжелый, тошнотный дух бобового масла полыхал от падающих серыми грудами связок мешков. Поодаль у желтеющей штабелями экспортного леса биржи выстроились лесовозы, до труб заваленные яркими, остро пахнущими свежим распилом, пробсами и балансами. По самому верху желтых нагромождений, крича во всю глотку, перебегали безошибочно–точные в своей кажущейся бестолковости стивидоры.

С другой стороны на обрамленный измочаленными бревнами камень навалились американцы. Над их баками и ютами беспомощно болтались в воздухе подцепленные решетчатыми руками кранов огромные ящики.

За шеренгой американцев, полоща белыми с красным кругом флагами, стояли японцы. Стрелы высоких мачт предупредительно и быстро складывали на набережной груды каких–то остро пахнувших плетеных корзин.

Голицын привычным ухом уловил далекие голоса лихорадочно живущего порта. Давно терся в них. Заманчивые и возбуждающие вначале, успели уже надоесть. Он с наслаждением вобрал в себя знойную тишину той пристани, где стоял.

Об ослизлые зеленью бревна тихо хлюпает вода. Пологие ленивые волны Золотого Рога замаслены радужными разводами. Вода густа, почти тягуча. Как вода у дебаркадеров всякого порта. Вместе с размеренным дыханием скользких черных волн методически поднимаются и оседают сгрудившиеся тесным рядом шампуньки. Они тихо стукаются друг о друга бортами. Разметавшись спят в них лодочники–китайцы. Некоторые сидят, поджавши ноги, на высокой корме своих лодок. Созерцательно дымят длинными тонкими трубками.

Глянув на середину Золотого Рога, туда, где тяжелые маслянистые волны переходили в дробную рябь, Голицын внимательно присмотрелся к черному, утюгообразному кораблю. Когда на баке этого корабля мелькнуло белое пятно форменки, Владимир поспешно сложил ладони дудочкой и изо всей мочи протяжно крикнул.

— На–а «Большевике–е–е–еее»! — пронеслось по темной ряби.

Владимир помахал над головой фуражкой. Подождал. Крикнул еще раз. С тем же успехом. Беляк форменки на темном судне исчез, но шлюпки так и не было.

Владимир терпеливо уселся на огромный чугунный

кнехт. Набил трубку, закурил. Шлюпки не было. Он подошел к веренице шампунек.

— Ходя–э!

Сразу несколько фигур, как на пружинах, вскочили в своих лодках. Курившие поспешно засунули трубки за матерчатые пояса широких синих штанов. Поднялся невероятный крик:

— Моя… ходи сюды!

— Моя, моя, товарыш!

— Товарыш, ходи сюды!.. Моя люцы юли–юли.

Владимир дал немного улечься крику и вопросительно бросил:

— «Большевик» юли–юли десять копеек.

Снова поднялся крик. Все поголовно были согласны. Владимир прыгнул в ближнюю шампуньку:

— Катай на «Большевика»! Гривенник!

— Не мозна гривенник… двадцати копека, — с деловым видом возразил китаец, поспешно прилаживая кормовое весло.

— Ну, и мазурик же ты, братец, — засмеялся Голицын и сделал движение выскочить обратно из лодки.

Китаец испуганно бросил весло и схватил Владимира за рукав.

— Ляна, ляна, — поспешно закивал он, — сиди, сиди. Десять копеек на «Больсевик» катать будем.

Он быстро загаланил кормовым веслом и шампунька, неуклюже переваливаясь с борта на борт, медленно пошла к середине бухты.

Огибая с кормы большой плоский корпус, прошли под размашистой вязью «Большевик». Накладная медь, надраенная до зеркала, ярко горела на солнце.

Владимир вручил китайцу тут же бережно увязанный в тряпочку гривенник и вбежал по трапу. Под спардеком столкнулся с лениво прогуливающимся вахтенным матросом.

— Ты что же, оглох, что ли? Из–за тебя гривенник выкидывать! — полусердито, полушутливо бросил Голицын.

Матрос не спеша вынул изо рта трубку и, сплевывая широкой струей за борт, пренебрежительно скосился:

— Ай адмирал недорезанный? А я ить думал — машинист.

— Ишь фря палубная… твоя власть. Погоди, ужо в море будем.

— Ин ладна–а, — протянул матрос и, засунув руки в карманы широченных парусиновых штанов, не спеша зашлепал босыми ногами.

Владимир спустился к себе. Быстро переоделся в синюю робу. По дороге в машину заглянул к третьему механику:

— Как, Иван Ильич, окончательно двигаем?

— Сегодня к вечеру снимаемся с якоря. «Сам» приказывал команде после обеда на борту быть.

— Я вчерашний день с ребятами из гимеотдела виделся. Говорят, зряшное дело затеяли. Мало того, што поздно выходим. Льды в этом году наверху чертовские.

— Как бы не застрять.

— Ну, а что же по–ихнему «Ставрополь» и «Колыму» там так и бросить?

— Вот в том и вопрос: вытащим ли?

— Дуйте–ка вниз. Я сейчас приду. Надо сейчас с валом кончить, я вчерась глядел, ребята там у дейдвуда не совсем ладно затянули. Как бы бить не стало.

Работая внизу в туннеле гребного вала, Владимир не слышал даже полуденных склянок. Окликнули из машины ребята.

Быстро пообедав, вылез наверх. С берега один за другим подходили фансботы с возвращающейся командой. Матросы с медно–красными лицами, с выгоревшими до льняной бели волосами, бойко взбегали по крутому трапу, Кочегары с большими иссиня–черными глазницами на мучных лицах шли не спеша задористо переругиваясь с матросами.

К часу дня прибыл командир. Старый ледокольный капитан Воронов.

Плотный, небольшого роста старик не по комплекции легко и быстро взошел по трапу. Шевеля седыми, коротко подстриженными усами, говорил раздельно, не спеша. Густой бас его уверенно перекатывался по царящему над палубой шуму.

К вечеру шум стих. Было доделано все. Командир собрал на просторном юте команду. Взобрался на брашпиль:

—Товарищи, нам предстоит тяжелый поход. Время для плавания в северных водах самое неподходящее. Но ведь нам с вами не впервой. Не правда ли? — улыбнулся он, глядя на безусые внимательные лица людей, тесно обступивших брашпиль. — Задача нелегкая, но нам нужно ее во что бы то ни стало выполнить. Два советских корабля застряли на обратном пути из устьев Лены. Мы должны привести их сюда. За себя нам бояться нечего. Даже если бы пришлось зазимовать. Дело не страшное. Судно отличное. И все–таки мы должны работать так, чтобы не зимовать. Зимовки не выдержат те суда. Предупреждаю, что мне придется в походе кое с кем из вас повоевать. Я говорю о тех, кто захочет в горячее время спать больше полувахты. Авралить будем вовсю. Тут уж ничего не поделаешь. Может быть и померзнуть придется и поголодать. Но я думаю, что не ошибся, когда сказал командиру порта в ответ на сомнение в том, как мы примем приказ о таком позднем походе в Ледовитый океан. Да, так я ему сказал, что советские ледокольщики боятся только одного—сидеть без дела.

— Правильно–о–о! — взорвался крик молодых голосов.

— Качать командира–а–а!..

Но Воронов отмахнулся:

— Постойте, товарищи, я не кончил…

Не сразу установилась шероховатая тишина. Оттуда и отсюда неслись придушенные возгласы. Их покрывали вразумительные хриповатые голоса стариков:

— Постойте, ребята… дайте договорить.

— Молчи, комса, успеешь наораться. У командира еще вся речь впереди.

Воронов шевельнул усами:

— Это верно, товарищи. Вся речь у меня еще впереди. — Командир собрал широкое красное лицо в морщины вокруг мясистого носа. У него это означало улыбку. — Я не успел еще поздравить вас с походом.

Воронов хотел соскочить с брашпиля, но его подхватили. Под свист и гам метнулось в воздух коренастое тело. Смешно растопырив руки, задравши короткие, крепкие ноги, Воронов подлетел над головами команды.

— У–р–р–р–аааа!.. — сорвалось с палубы «Большевика» и понеслось по тихой глади бухты.

— А ну, братва, — вырвался вдруг трубный голос боцмана, — расходись. Расходи–и–ись. Вахта и подвахта по кубрикам! В двадцать четыре заступать.

Топоча сапогами, рассыпались к трапам. Палуба опустела. Владимир подошел к фальшборту. Внизу тихо шлепала по борту вода. Изломанные волной, как иконописный меч архистратига Михаила, тянулись по черной воде блики из иллюминаторов. Со стороны Владивостока, от темной полосы тянущихся по берегу садов доносились звуки оркестра. То глухие, стушеванные ветерком в один смятый напев, то ярко прорвавшиеся вслед за звонким голосом кларнета. С воды слышалась песня и сквозь нее иногда балалайка.

Владимир долго смотрел на мерцающие огни, раскинувшиеся размашистым бисерным веером по склону котловины. Пологим серпом протянулись яркие фонари Светланки. Высоко за Нагорной, на отшибе от города, краснели огоньки матросской слободки.

По рейду дробным перекликом запрыгали склянки. Гукнула двойными тремя ударами и рында «Большевики».

На плечо Владимира опустилась рука:

— О чем задумался, детиникус?

Голицын с досадой обернулся:

— Брось дурить, клистирка.

Столь неприветливо встреченный фельдшер обиженно повернулся. Подволакивая плохо слушающуюся ногу, ушел в темноту палубы.

Рейд быстро затихал. Сквозь холодеющую черноту из залитого ярким световым пятном Гнилого Угла доносились звонкие удары по железу. Там был расположен судоремонтный завод.

В разрез темноте со стороны Русского острова полоснул острый луч прожектора. Покружил по склону, вырывая глубокую зелень садов; слепо уперся в низко бегущие облака и исчез.

Высоко над головой Голицына, на главном мостике послышались голоса. Тускло замерцали широкие стекла командирской трубки. Холодную дрожь по позвонкам вызвал неожиданный вой ревуна. Тяжело сопя клубящимся паром, плюясь скопившейся водой, гудок басисто рвал тишину бухты.

Через некоторое время баснул еще продолжительней. Потом коротко рявкнул три раза. Вторя ему, громыхнул командой Воронов. Звякнуло кольцо на бакане. Плеснул по воде трос.

С мостика едва донесся дробный звонок машинного телеграфа. Сейчас же звякнул ответно из машины. Привычным ухом Владимир уловил размеренное тяжелое сопение двигателей.

Тихо отрабатывая задним ходом, ледохол отошел от бакана. Раз за разом зазвякал телеграф. Притихая, с новым сопением чаще и протяжней заработали машины. Судно развернулось. Рассыпанные светляки Владивостока ушли на другой борт. Перед глазами Владимира встал темный берег лесистого склона.

Мерно застучали винты, раздельно хлопая лопастями. За кормой потянулась фосфорисцирующая полоса. Как млечный путь на черном небе. Пана тугим бурлящим жгутом вырывалась из–под ахтерштевня. Блестела, бурлила, кипела, вертелась в бешеной пляске светляков и медленно, нехотя разбегалась в стороны слабой беленькой кромкой, все шире и шире обозначая пройденный судном путь.

Владимир с трудом оторвался от фальшборта. Последний раз глянул на мерцающий театральной панорамой Владивосток и пошел в машину.