Глава 27. ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ
Калашник проснулся… точно кто-то грубо толкнул и разбудил его. С колотящимся сердцем он сел на кровати, еще ничего не соображая спросонья.
— Кто? — опросил он, ничего не видя в темноте.
Ответа не было. Он подождал несколько секунд, затаив дыхание. Ничего не было слышно. Тогда он шумно откашлялся, встал и босиком подошел к раскрытому окну. Теплое дыхание ночи было беззвучно. Он сел у окна. Мысли были все так же спокойно мрачны, как и накануне. Спать не хотелось. Он оделся — работа была для него единственным средством отвлечься от тяжелых раздумий. Присел к столу, развернул свои рукописи. Но гнетущее настроение не давало сосредоточиться.
"Плохо, друг мой, плохо", — сказал он себе. Решение проблемы, над которой он бьется, пока не приближается, а он все глубже и глубже увязает в усложнении своего метода.
— Что же, черт возьми, делать? — спросил он себя во весь голос.
Тишина дрогнула и снова настороженно застыла. Он встал, шумно прошел тяжелыми шагами по комнате, отталкивая ногами попадающиеся на пути стулья, чтобы отделаться от гнетущего впечатления этой тишины. Остановился у окна, облокотился широкими ладонями на подоконник и опять задумался.
"Итак, надо честно сознаться, что это соревнование я проиграл…" — он горько усмехнулся и ударил по подоконнику крепко сжатым кулаком.
— Черт!
В дверь тихо постучали. Калашник, не оборачиваясь, машинально крикнул:
— Войдите!
— Сноп света, ворвавшийся в открываемую дверь, упал на его руку и погас. Кто-то позвал с порога:
— Григорий Харитонович?
— Кто здесь? — обернулся Калашник.
— Это я — Смолин!
— Евгений Николаевич?! — удивился Калашник.
Он подошел к столу, пошарил выключатель и зажег настольную лампу. Свет из-под абажура наполнил комнату тревожным полумраком.
— Извините, что я так поздно… — сказал Смолин. — Но я принужден обратиться к вам за помощью. Мне оказали, что вы остановились в этой гостинице.
— Что такое? — насторожился Калашник. — Да вы проходите, садитесь.
Смолин подошел к столу, но не сел, а стал около стула, держась за его спинку.
— Когда вы приехали? — спросил Калашник.
— Семь часов назад… И не нахожу себе места от беспокойства. Я получил телеграмму от Петрова с просьбой приехать. Но дома его не оказалось, в лаборатории тоже. Я выяснил, что вчера он отправился в Балаклаву… Но он давно уже должен был вернуться. Сотрудники подтверждают: ни разу не случалось, чтобы он не ночевал дома. У меня много поводов для тревоги о Петрове.
Калашник поднял на него глаза.
— Не понимаю… Молодой человек гуляет… Вот и все…
— Вы не видели его днем?
— Я его встретил здесь, в коридоре, рано утром…
— Он… ничего вам не говорил, куда и зачем он собирается?
— Нет.
Смолин отпустил спинку стула и медленно пошел к дверям.
— Куда же вы, Евгений Николаевич? — удивился Калашник.
Смолин остановился, потирая в раздумье лоб.
— Я думаю, что мне следует сейчас же ехать в Балаклаву.
— В такой час?
— Это не имеет значения. Там, где я буду наводить справки, не знают разницы между днем и ночью… Извините меня, Григорий Харитонович. Покойной ночи.
Калашник стоял посреди комнаты возбужденный тем, что услышал. И когда Смолин уже скрипнул дверью, Григорий Харитонович крикнул:
— Стойте! Я пойду с вами!
…Машина вылетела на Проспект Победы, далеко освещая лучами мощных фар тихую и темную в этот час, прямую магистраль.
Смолин смотрел в темноту, крепко держась за петлю в кабине. Рядом с ним, привалившись к подушкам, неподвижно сидел Калашник. Сквозь город они проехали, не обменявшись ни словом. И только, когда в окошко засвистел степной ветер, Григорий Харитонович зашевелился на своем месте.
— А как вообще дела? — спросил он, доставая портсигар.
— Если мы не будем допускать ошибок, — ответил Смолин, — задача будет нами разрешена. Для этого есть все предпосылки.
Он повернулся к Калашнику и взял папиросу из протянутого портсигара. Вспыхнула спичка, блеснули горящие напряжением глаза.
— А что у вас? — спросил Смолин после паузы.
Калашник недовольно засопел и задвигался, словно ему было неудобно сидеть.
— Что ж у нас… Пока особых успехов нет.
Машина крутилась на поворотах шоссе, сбегающего в долину. Небо на востоке чуть-чуть посветлело.
— Нам нужно работать вместе, Григорий Харитонович, — сказал Смолин. Сейчас уже наметились контуры решения проблемы и нужно максимальное сплочение сил. Решение надо ускорить.
Калашник промолчал. Резкий ветер ворвался в кабину. Смолин опустил стекло. Шофер обернулся к ним.
— Балаклавский сквознячок.
Мелькнули высокие кипарисы и темная зелень садов, выхваченная из мрака кинжальным светом фар. Машина пошла по Балаклавской набережной, мимо зданий, уснувших над неподвижной водой залива. Смолин тронул шофера за плечо. Автомобиль остановился около двухэтажного белого здания с ярко освещенными окнами. Евгений Николаевич выскочил из кабины и бросился в дверь. Калашник остался в кабине.
Долго сидел он неподвижно, откинувшись на подушки. Уже в рассветной мгле возникли контуры гор и засветились ворота Балаклавской бухты. Калашник все смотрел перед собой из-под нахмуренных бровей и думал:
"Работать вместе?.. Нет, дороги у нас разные. Вы — под счастливой звездой, Евгений Николаевич, вы — баловень судьбы… имеете все предпосылки к решению стоящей перед вами задачи… А я уже исчерпал запас своих идей… В голове — полная пустота и мрак. А помогать вам в качестве подсобной силы я не намерен. Не намерен".
— Зачем же ты, собственно, поехал с ним? — спросил он себя вслух.
— Что вы? — очнулся от дремоты шофер.
— Ничего, ничего, спи, — проворчал Калашник.
— Вы спите, Григорий Харитонович? — услышал он голос Смолина и очнулся.
— Нет, не сплю. Как дела?
— Как вам сказать… Кажется, все повертывается в благоприятном свете. Меня пристыдили за излишнее беспокойство. Правда, я настоял, чтобы они связались с ближайшими пограничными постами — не слышно ли чего-нибудь подозрительного. Как будто, все в порядке…
— Простите, что-то я ничего не понимаю, — сказал Калашник. — Вы узнали что-нибудь о Петрове?
— Да, узнал. Он приехал вчера днем, чтобы увидеть по срочному делу полковника Колосова…
— Это работник местного управления МВД? Зачем же ему быть здесь? — удивился Калашник.
— Он приезжает в Балаклаву отдохнуть. Страстный рыболов. По выходным дням гостит у балаклавских рыбаков. В субботу вечером он выехал на промысел. Говорят, обычно после ловли он остается на день у рыбаков, а к вечеру возвращается. Но бывает, что он снова в ночь отправляется на ловлю. Петров прождал его весь вечер и, так как Колосов не вернулся, пошел к нему через горы. Они уверены, что он выехал с Колосовым на рыбную ловлю. С восходом солнца рыбаки вернутся и привезут обоих.
— Так… — сказал Калашник. — что же, поедем домой? Или подождем восхода солнца?
— Пожалуй стоит подождать, — ответил нерешительно Смолин.
Он подумал немного, смотря на силуэты генуэзских башен, чуть проступившие на помутневшем небе, и сказал:
— Все это очень хорошо, — рыбная ловля, и отдых, и все прочее. Но я не могу понять, какое срочное дело привело сюда Петрова? Что заставило его сидеть здесь целый день и тащиться на Большой берег через горы?
— Дождемся его возвращения, выясним, — пожал плечом Калашник. Садитесь пока. Дремлите. Хотите папиросу?
Смолин машинально протянул руку, но сейчас же отдернул.
— Не хочу, — сказал он рассеянно. — Послушайте, Григорий Харитонович…
— Да?
— Вы не любите ходить?
— А в чем дело?
— Я скажу вам прямо — я очень волнуюсь… И имею на это причины. Может быть, это смешно, но я не могу здесь сидеть в ожидании… Идемте…
— Куда?
— На Большой берег. Подождем там. Мне сказали, что с прибрежных скал их можно увидеть. У Колосова — бинокль. Нас заметят. Ну, что здесь томиться три часа? Идемте…
Калашник молча вылез из кабины. Они отпустили шофера и пошли. Под ногами у них застучали полуразвалившиеся ступени каменной лестницы. Они поднимались к Генуэзской башне — любимому месту прогулок жителей Балаклавы. Отсюда шла тропинка на Большой берег.
Смолин шел впереди, широко шагая длинными ногами и резко выбрасывая руки. Сзади тяжело дышал Калашник. Небо светлело. Море, черное и глянцевитое, точно политое маслом, ворчало глубоко внизу.
— Далеко это? — спросил Калашник.
— Да нет, не больше сорока минут хода. Скоро придем.
Они шли по высоким выпуклым холмам, поросшим перегоревшей травой. Дул ветер, обвевая их разгоряченные лица. Калашник остановился.
— Смотрите-ка, вон там. Это, кажется, они.
Смолин посмотрел на море. Далеко, почти у горизонта, из черноты светили крошечные, неподвижные огоньки.
— Пожалуй, — согласился Смолин.
Они прибавили шагу. По стремительным движениям Смолина, по его молчаливой отчужденности, Калашник догадывался, как тот волнуется. Постепенно возбуждение передалось и ему. Бессонная ночь обострила чувства, притупила мысли, и он, уже не отдавая себе отчета, ощущал тревогу Смолина как свою.
— Теперь вниз, — сказал Евгений Николаевич.
Крутой, поросший сосняком и можжевельником глинистый склон уходил под ногами в полумрак. Они спускались уже не разбирая дороги, напрямик, продираясь плечами через колючие кусты, срываясь на крутящихся под ногами камнях и комьях засохшей глины. Море шумело все ближе и ближе… Наконец, они очутились на просторном пляже, растянувшемся по широкому берегу. Под ногами захрустела галька.
— Вот и Большой берег, — сказал Смолин.
Уже совсем посветлело небо. Звезды погасли. В беловатом, смутном свете рождающегося утра Калашник увидел усталое, измученное лицо Смолина, устремленное в море.
Они поднялись на высокие скалы у берега. Внизу черные волны разбивались фонтанами брызг, долетавших до их ног тяжелыми каплями.
— Петро-ов! — крикнул изо всех сил Смолин, приложив рупором руки ко рту.
— Ко-ло-сов! — вторил ему глубоким хрипловатым басом Калашник.
Они опустили руки и прислушались. Сквозь шум моря ничего не было слышно.
— Но они должны нас услышать, — сказал Смолин. — Им не так мешает шум моря, как нам.
Они кричали, напрягая голоса, пока не запершило в горле. Калашник, прищурясь, пристально смотрел на море.
— Нас заметили, — спокойно сказал он. Далеко, далеко — там, где темная вода сливалась с горизонтом, показалось маленькое белое пятнышко. И в перерывах между ударами волн о скалу можно было различить ровное стрекотание мотора.
Лодка приближалась. Смолин, махая руками над головой, всматривался в тех, кто в ней был, и пытался разглядеть среди них Петрова. На носу стоял человек, направлявший в их сторону бинокль. К мотору наклонился второй. У руля сидел третий.
— На носу — Колосов, — определил Смолин.
Лодка неслась наперерез волнам. Теперь уже отчетливо были видны борта и белые буквы на них.
— У руля — человек в форме, — это не Петров, — сказал Калашник. Значит, если третий не он…
— Что же ему делать у мотора? — возразил, прикусив губы, Смолин.
Третий выпрямился.
— Нет, не он, — тихо проговорил Калашник.
Мотор смолк. Колосов крикнул что-то в рупор.
— В чем… дело? — донеслось сквозь шум прибоя.
— Ищем… Петрова… — закричал Смолин. Его… нет с вами?
— Какого… Петрова?
— Из группы Смолина!..
— Это… профессор Смолин?
— Я!..
— Берем вас на борт!
Калашник и Смолин сбежали вниз, оступаясь на скользких камнях. Лодка подошла, поднимаясь и опускаясь на волнах. Моторист осторожно удерживал ее багром, не давая ударяться о скалы.
Смолин прыгнул с берега в лодку и чуть было не оступился. Колосов поддержал его за талию. Калашник дождался момента, когда лодка оказалась вплотную у берега, и спокойно перешагнул через борт.
— Что случилось? — спросил Колосов, усаживая ученых.
— Пропал Петров, — сказал коротко Смолин.
— Расскажите все по порядку, — предложил Колосов и крикнул мотористу: Отводи лодку от скал и давай полный! Идем прямой Севастополь.
…Итак, еще одна катастрофа. Петров исчез. Подавленный, сидел Смолин на носу лодки, устремив взгляд в лиловую темную воду. Брызги летели ему в лицо и стекали каплями с опустившихся усов. Калашник тронул его за плечо:
— Смотрите-ка, Евгений Николаевич…
Смолин поднял голову. Странный необычайный свет излучался на востоке. Солнце еще не всходило, но горизонт уже засветился ярким латунным блеском. От него веером расходилось по небу желтое сияние. Море отливало мрачными темно-лиловыми красками. И чем ярче разгорался этот пожар неба, тем мрачнее становилось море. Лишь кое-где, в гребешках волн, загорались и погасали золотые искорки.
Солнце раскаленным добела краем показалось из-за горизонта. И внезапно ослепительным светом озарилось все море! Куда ни падал взгляд, всюду переливалось как бы расплавленное золото, блистая всеми оттенками желто-белого цвета.
Там, где тени сгущались, море горело червонным отливом. Где дробилась вода, растекаясь на скалах, поднимаясь фонтанами брызг, светло-желтое золото прыгало миллионами пылающих звезд.
Все, кто был в лодке, щуря слепнущие от блеска глаза, ошеломленно смотрели на невиданное зрелище.
Смолин быстро спустил руку за борт и зачерпнул в горсть воды. Калашник хмуро, исподлобья, следил за его движениями. Смолин смотрел, не отрывая глаз, как капли воды, медленно просачиваясь сквозь пальцы, стекали по коже. Вот уже последняя капля поползла по его руке. Он разжал пальцы, рассматривая высыхающую ладонь. Измученное лицо его осветилось внезапно вспыхнувшей мыслью.
— Так вот в чем заключалось открытие бедняги Крушинского! — произнес он негромко, качая головой. — Бактериальная пленка!
— Что? — спросил, не понимая, Калашник.
— Это золотонакопляющая бактерия, — ответил Смолин. — Очевидно, в тканях золотой водоросли, сожительствуя с ней, размножались микробы, концентрирующие золото из морской воды. В результате наших экспериментов, по-видимому, микробы попали в море, размножились и вот вам результат золотая бактериальная пленка.
