Почти круглые сутки, едва скрываясь к полуночи за горизонтом, светило полярное солнце. Ольге был непривычен и странен этот свет. Работа шла иногда и днем и ночью. Выходя из лаборатории после многих часов непрерывного стояния у приборов, Ольга долго соображала, куда клонится солнце — к закату или на полдень. Но в конце концов она привыкла ориентироваться во времени. Днём солнце светило над материком, посылая лучи сквозь мглистый воздух с той стороны, откуда приехала Ольга. Ночью оно ненадолго погружалось в океан, окрашивая розовыми отблесками заката его свинцовую хмурую гладь.

Работали с упорством, самозабвенно. Смолин, как только приехал, принялся за лабораторные исследования в таком темпе, что временами у его сотрудников в голове звенело и круги стояли перед глазами. Он стал беспощадно требователен, настойчив, не забывал ни одной мелочи и успевал лично следить за ходом всех опытов, поставленных по его плану.

Прежде всего предстояло изучить состав флоры красных водорослей в прибрежных водах Баренцева моря, выявить формы наиболее перспективные для воспитания золотонакопителей. Параллельно шла разработка методики культивирования.

Здесь Смолин во всю ширь использовал разработанный им в Севастополе новый метод выведения золотоносных водорослей. Метод оказался применимым к любым водорослям Баренцева моря. Измельченная до состояния полной гомогенности ткань растения превращалась как бы в маточный — раствор, в котором происходило бурное развитие бесчисленных проростков водорослей. Проростки, возникающие из массы измельченной ткани, были качественно новыми существами, измельчение разрушало до основания старую форму, в которую были облечены исходные, родительские организмы. И самым важным, самым ценным в новой методике оказалось то, что эти проростки брали начало не от одного родительского растения, а от двух или трех или даже нескольких десятков, растертых в общую, однородную массу живого вещества. Это было нечто вроде оплодотворения — таинственного процесса слияния двух клеток, в результате которого начинается жизнь нового живого существа. Но здесь сливались не две клетки, а вещество множества организмов, собранных экспериментатором воедино.

Новая жизнь, возникающая в результате слияния двух родительских зародышевых клеток, отличается высокой способностью приспосабливаться к окружающим условиям. Растения, создаваемые Смолиным из растертых водорослей, получали во много раз большую способность к приспособлению. Они отливались в любые формы, предлагаемые исследователем.

Способность приспособляться — пластичность этих организмов, казалось, была безгранична. В первых же культурах проростков, выведенных из самых обычных багрянок Кольского залива и воспитанных в среде, содержащей золото до пятитысячных процента, способность к накоплению золота повысилась в сто раз. Но Смолин остался этим недоволен.

Он хотел получить исходную форму, концентрирующую золото, по крайней мере, в тысячу раз. Для этого, по его мнению, требовалось безграничное разнообразие исходного материала.

Он начал с комбинаций водорослей одного вида, но взятых из разных районов, неподалеку от станции. Тысячекратная концентрация была получена. Но Смолин все же был недоволен. Начались опыты, которые ему самому в первое время казались фантастическими. Он вводил теперь в маточные смеси живого вещества различные виды багрянок. Здесь, казалось, был предел его экспериментаторскому мастерству. Целый месяц тянулась полоса неудач.

И все же он добился своего. Ольга навсегда запомнила день, когда Смолин впервые продемонстрировал сотрудникам выведенные им растения. В лаборатории было тихо и сумрачно. Багряные водоросли растут на глубинах, куда едва достигает свет. Смолин и его сотрудники старались создавать для своих растений естественные условия освещения. Синий свет придавал лицу Смолина возбужденно-аскетическое выражение.

— Полюбуйтесь, товарищи, и попытайтесь определить, — сказал Смолин, бережно распластывая на белом листе бумаги мясистую, сильно разветвленную водоросль.

Ланин с интересом нагнулся над ней. Он долго шевелил ее листовые пластинки, мерил их длину и ширину, определял на ощупь плотность. Смолин терпеливо ждал.

— Ничего не могу сказать, — заявил, наконец, Ланин. — Какая-то странная смесь признаков, знакомых, но в такой степени измененных, что ни к одному из здешних видов ее отнести нельзя…

— Правильно, — Смолин улыбнулся. — Эта форма создана заново. И на исходные формы она похожа очень отдаленно. Так что видовое название мы будем давать ей сами. Концентрация золота в тканях увеличена в десять тысяч раз.

Это была победа. Но Смолин считал ее только самым началом наступления на природу.

Не теряя ни одного дня, он приступил к опытам с повышением скорости роста созданной им формы. Ольге этот период запомнился тем, что Смолин окончательно потерял различие между днем и ночью, упорно преодолевая присущий растению довольно вялый темп роста и навязывая ему тот, которым должна была обладать будущая, запланированная фантазией Смолина, идеальная форма.

Наконец и этот барьер был преодолен. Но Смолин и тут не сделал передышки. Весь день, пока солнце светило с материка, профессор сидел в лаборатории над грудами водорослей, обрабатывая пробы, отбирая лучшие экземпляры для постановки культур, составляя среды и отмечая суточный рост сотен экземпляров.

И только раз в два-три часа профессор выходил в широкую, обращенную к морю застекленную галерею, чтобы жадно, одну за другой, выкурить две папиросы и подышать свежим воздухом.

Из своей лаборатории Ольга слышала его шаги — взад и вперед — по галерее. Шесть в одну сторону, потом остановка. Потом шесть шагов в другую сторону. Снова остановка. И так четверть часа. Затем шаги удалялись и все смолкало.

Первые недели по приезде на Мурман — новая обстановка, незнакомая и непривычная природа, напряженный темп работы — возбуждали Ольгу, беспрерывно поддерживая в ней беспокойное, взволнованное состояние. Все, что ее окружало здесь, было далеким и чуждым. Маленькие домики поселка, бегущая к морю белая лента шоссе, серые скалы, высокий мрачный гранитный берег над черной водой гавани, где дымили трубы неподвижных пароходов, все это казалось картинкой из прочитанной в детстве волшебной сказки. Ее раздражали туманы, вой ветра под крышей, отсутствие деревьев.

Но однажды в тихий солнечный день она вышла из общежития отдохнувшая, свежая после душа, оглянулась вокруг и с удивлением рассмотрела, как прекрасен окружающий ее мир. Воздух дрожал и переливался мельчайшими радужными вспышками невидимых частиц легкого тумана. Океан дымился испарениями. Над ним ослепительными белыми пятнами мелькали чайки.

Ольга посмотрела перед собой, глубоко вздохнула, раскинув руки, и зажмурилась от прилившей к сердцу беспричинной радости, Она побежала к сияющему на солнце зданию, где помещались лаборатории, чувствуя необычайную легкость, точно растаяло, как туман, все, что мучило ее за последнее время, Радость словно поднимала ее в воздух, радость ощущения собственных сил, здоровья и бодрости, радость участия в интересном и важном деле.

А потом случилось как-то, что она пробегала по галерее из аквариальной к себе в химическую лабораторию и столкнулась лицом к лицу с Евгением Николаевичем. Встреча была такой внезапной, что она от неожиданности застыла на месте, как вкопанная, расплескала воду из кристаллизатора и уронила на пол растения, которые несла в руках. Смолин наклонился, Ольга тоже. Выпрямляясь, он слегка задел ее лбом, она отшатнулась и расхохоталась. Смолин посмотрел на ее оживленное, раскрасневшееся лицо, улыбнулся, и глаза его посветлели.

— Как дела? — спросил он мягко.

— Чудесно, Евгений Николаевич, — ответила она.

— Не жалеете, что поехали?

— Что вы! Мне здесь так нравится…

— Не скучаете?

Ольга пренебрежительно пожала плечом и провела тыльной стороной мокрой руки по растрепавшимся волосам.

— О чем, Евгений Николаевич? Здесь все ко мне так хорошо относятся…

Смолин пытливо взглянул на нее.

— Ну, и прекрасно, — оказал он с необычайной теплотой. — Вот теперь мне нравится ваш вид. Взяли себя в руки, да? О, это очень, очень важно…

Смолин продолжал смотреть ей в лицо.

Она, спокойно улыбаясь, выдержала его взгляд. Он был ей очень дорог в эту минуту.

Она чувствовала глубокую привязанность к нему. Но это чувство уже не помрачало ее сознания. Она смотрела на Смолина, как женщина, сама вынесшая тяжелое испытание и сочувствующая горю близкого человека.

Больше ничего не было сказано. Отношения их продолжали оставаться совершенно такими же, как и раньше. Смолин чаще бывал суров, реже ласков, но никогда не выходил из границ деловых отношений. И все же ощущение тончайшей неуловимой близости к нему не покидало Ольгу. Это было совсем не то, что терзало ее в Севастополе. Она чувствовала себя иногда старше и опытнее Смолина. А он большой, сильный человек — понимал, как много значит такая дружба и невольно искал ее.