ДА, Павел переменился.

Женя думала теперь о нем беспрерывно. Перед ее глазами стояло его похудевшее лицо с выражением снедающей, беспокойной мысли. Он и внешне стал неузнаваем — сдержан и суховат в обращении, упорен и усидчив в работе, чего раньше за ним не наблюдалось. Видно было, что экскурсия в долину Батырлар–джол явилась для него источником тяжелых переживаний.

Ее мучило то, что доступ к этим переживаниям для нее был закрыт. Павел почему-то стал явно избегать ее общества, в разговорах держался отвлеченных тем, при встречах с ней старался не задерживаться. Она не могла не видеть, что в душевном кризисе Павла ее отношение к нему занимает большое место. Юноша становился взрослым, и со всей беспощадностью и прямотой молодости разглядывал себя и людей, с которыми жил и работал. Женя поняла, что он разбирал свое прежнее поведение и увидал легкомыслие в оценке людей и событий, свое честолюбие и тщеславие, свое непонимание того, чем занимался Петренко, увидел — и глубоко осудил.

Об этом нетрудно было догадаться по его работе на станции. Павел работал с яростным напряжением, от зари до зари, как одержимый, выходя с рассветом в лабораторию, после завтрака — на полевые участки, а с полудня до заката — снова в лабораторию, где сидел не разгибая спины за микроскопом. Он с разрешения директора взялся за выведение кок–сагыза из гигантских семян, захваченных Борисом из долины Батырлар–джол. Опыты поглотили его на четыре месяца. Он ставил культуру за культурой, бесконечно меняя условия. Но результат был один и тот же: в почве, лишенной веществ, которые в долине Батырлар–джол поддерживали рост всех живых организмов, растение превращалось в невзрачный, жалкий одуванчик с клетками обычной величины.

Женя видела, как болезненно переживает Павел свою неудачу, лишившую его возможности хоть чем-нибудь оправдать эту злополучную экскурсию, едва не стоившую жизни трех человек. Она знала, что Григорий Степанович поддерживает Павла в трудные минуты советом и помощью, но ни тот, ни другой не посвящали ее в свои интимные дела.

На ее глазах крепла эта мужская дружба, в которой, как ей казалось, женщине не оставалось места. Петренко и Павел стали неразлучны. Работа целиком поглощала обоих.

Сотни вазонов с ранней весны заполнили парники. Петренко применял десятки вариантов удобрительных смесей, отыскивая наиболее подходящие для ускорения роста. С утра до вечера шло измерение растений, составление новых смесей, пересадки, высадки в грунт…

Григорий Степанович и Павел ходили бледные, осунувшиеся, обросшие, переговаривались краткими, понятными с полуслова, отрывистыми фразами, сидели в лаборатории до глубокой ночи, рассматривая под микроскопом разрезы растения.

И ничего не вышло! Четыре месяца упорного, самозабвенного труда не принесли никаких результатов. Это было жестоким ударом для обоих. Еще бы, фактически это было равносильно потере целого года работы!

Как ни тяжело было Григорию Степановичу наносить этот удар Павлу, но к началу лета пришлось признать намеченный план неосуществимым. Выведение формы, пригодной для скрещивания с теми растениями, что вывел Петренко за четыре года работы, нужно было начинать теми же методами, только перенеся опыты в другие климатические условия. В конце мая Петренко уехал на Украину.

Но и там работа, по–видимому, не ладилась. Павел отвечал на вопросы Жени односложно и мрачно. Его терзали какие-то беспокойные мысли. Он часто писал Григорию Степановичу. Полученные им самим письма читал долго, изучая каждое слово. Потом начались телеграммы. Иногда их приносили по две в день. Наконец явился и сам Петренко — похудевший, осунувшийся, но по–прежнему спокойный, бодрый, уверенный.

Женя не знала, кто был автором этого проекта — организовать экспедицию в ущелье Батырлар–джол, чтобы привезти драгоценную пыльцу гигантского кок–сагыза.

Утром ее встретил в коридоре Григорий Степанович и предупредил о выезде в горы. А после завтрака отряд в количестве 13 человек на лошадях уже двигался на север, к предгорьям Тянь–Шаньского хребта.

Она с печалью в сердце вспоминала о том, как холодно и сурово простилась с Павлом, провожая его и Петренко в опасный поход, с гнетущим беспокойством просыпалась каждое утро, отмечая еще одни сутки, проведенные в разъедающей тоске об ушедших. И на пятое утро настояла на том, чтобы отправиться на помощь.

Вот почему так мрачно было у нее на душе в этот день и так мало обращало на себя ее внимание все окружающее. Она карабкалась по крутизне скал, вдавливая шипы ботинок в выветрившиеся камни. Останавливалась, оценивая предстоящий путь наметанным взглядом альпиниста. Советовалась с Борисом — и снова устремлялась вперед, увлекаемая тоской и беспокойством. Она думала об обоих: ей казалось сейчас, что оба — и Павел, и Григорий Петренко — ей одинаково дороги. Но когда представляла она себе несчастье с Павлом, когда в ее воображении возникало его недвижное, окровавленное тело, распластавшееся на дне ущелья, кровь отливала от щек и сердце наливалось тупой, тяжелой болью.

Ветер свистел в ушах, трепал темные локоны, выбивающиеся из-под берета. Отряд приближался к перевалу — седлу между двумя ледниками. Идти становилось все труднее и труднее. Иногда набегали волны густого тумана — и опять раздвигались, открывая величественную панораму гор.

Борис удивлялся выносливости девушки. Она шла ровным шагом, не проявляя усталости, первая поднималась с привала и двигалась так, точно позади не было двадцати километров труднейшего пути.

Уже смеркалось, когда они преодолели последние метры подъема. Косые лучи солнца скользили по слежавшемуся льду под ногами. Ветер выл и свистел, прогоняя над перевалом густые пласты тумана, скрывающего все впереди.

Внезапно туман рассеялся. Внизу, на страшной глубине, в сизом полумраке сгустившихся сумерек блеснул темный овал озера. Из груди девушки вырвался вздох облегчения.

— Ну, давайте искать ночлег! — властно сказала она.